– Обнакновенно, – мрачно вздохнул Фандорин. – Видите ли, Зюкин, у нашего с вами юного знакомца очень небольшой лексикон. На все вопросы ответ – «обнакновенно» и «а кто его знает». Единственная установленная примета н-нанимателя – «мордатый». Боюсь, это нам мало чем поможет… Ладно, пойду немного отдохну. Когда придет весточка от Линда, разбудите. И ушел к себе, неприятный человек. А я всё не решался далеко отойти от телефонного аппарата, что стоял в прихожей. Расхаживал взад-вперед, стараясь сохранять вид строгой задумчивости, но слуги уже начинали поглядывать в мою сторону с явным недоумением. Тогда я встал у окна и притворился, что наблюдаю, как лорд Бэнвилл и мистер Карр, оба в белых брюках и клетчатых кепи, играют в крокет. Собственно говоря, они не играли, а с весьма кислым видом прогуливались по крокетной площадке, причем милорд беспрестанно что-то говорил, кажется, все больше сердясь. Наконец он остановился, обернулся к своему спутнику и пришел в истинное неистовство – замахал руками, а раскричался так, что даже мне через стекло было слышно. Никогда раньше не видывал, чтобы английские лорды вели себя подобным образом. Мистер Карр слушал со скучливым видом, нюхая свою крашеную гвоздику. Фрейби стоял несколько в стороне, на господ не смотрел вовсе, а покуривал трубку. Подмышкой у батлера были зажаты два деревянных молотка с длинной ручкой. Вдруг лорд Бэнвилл выкрикнул что-то особенно громкое и влепил мистеру Карру звонкую пощечину, от которой у сего последнего слетело кепи. Я обмер, испугавшись, что британцы сейчас затеят прямо здесь, на лужайке, свой варварский бокс, но мистер Карр лишь кинул цветок под ноги милорду и пошел прочь. Его светлость простоял на месте не более нескольких мгновений, а потом бросился вдогонку за своим сердечным другом. Догнал, схватил за руку, но мистер Карр рывком высвободился. Тогда милорд бухнулся на колени и в такой неавантажной позе засеменил за побитым. Фрейби, позевывая, двинулся следом со своими колотушками. Я не понял, что у них там произошло, и, честно говоря, мне было не до их английских страстей. К тому же мне пришла на ум отличная мысль, освобождавшая от прикованности к телефону. Я послал за старшим из агентов и попросил его сменить меня в прихожей с тем, чтобы при звонке от похитителей за мной немедленно послали в оранжерею. Кажется, описывая Эрмитаж, я забыл упомянуть о самом приятном помещении этого старого дворца – застекленном зимнем саде, выходившем своими высокими окнами на Москву-реку. Именно это уединенное и располагающее к задушевной беседе место я избрал для того, чтобы исполнить дело, мучившее меня уже четвертый день. Следовало преодолеть проклятую застенчивость и сказать, наконец, бедной, исстрадавшейся мадемуазель Деклик, что ей не из-за чего так казниться. Ну откуда ей было знать, что за кустами спрятана еще одна карета? Ведь даже сам хитроумный Фандорин, знавший о докторе Линде, и тот не догадался. Я велел Липпсу накрыть в оранжерее столик на два прибора и послал к мадемуазель спросить, не угодно ли ей выпить со мной чаю. (В Петербурге мы частенько сиживали так вдвоем за чашкой-другой доброго кяхтинского олонга.) Уголок я выбрал славный, совершенно закрытый от остальной части оранжерии пышными кустами магнолии. Пока ждал гувернантку, очень волновался, подбирая правильные слова – недвусмысленные, но в то же время не слишком навязчивые. Однако, когда мадемуазель пришла – печальная, в строгом темно-сером платье, с шалью на плечах – я не решился так сразу приступить к щекотливой теме. – Смешно, – сказал я, откашлявшись. – И здесь сад, и там. Я имел в виду, что мы сидим в зимнем саду, а за стеклом тоже сад, только натуральный. – Да, – ответила она, опустив голову и помешивая ложечкой чай. – Напрасно вы… – вырвалось у меня, но тут она подняла голову, взглянула на меня своими блестящими глазами, и я закончил не так, как намеревался. – … тепло оделись, сегодня совсем летний день, даже жарко. Ее взгляд погас. – Мне не жахко, – тихо проговорила мадемуазель, и мы оба замолчали. Из-за этой-то тишины всё и произошло. В оранжерее раздались шаги, и донесся голос Ксении Георгиевны: – Да-да, Эраст Петрович, здесь в самый раз. Никто не помешает. Я хотел отодвинуть стул и подняться, но мадемуазель Деклик вдруг сжала мне пальцами запястье, и от неожиданности я окоченел, потому что за все время нашего знакомства подобным образом она дотронулась до меня впервые. Когда же я пришел в себя, было уже поздно подавать голос – дело меж ее высочеством и Фандориным зашло слишком далеко. – Что вы хотите мне сообщить? – негромко и, как показалось, настороженно спросил он. – Только одно… – прошептала в ответ Ксения Георгиевна, но так ничего и не прибавила – лишь раздался шорох ткани и легчайший скрип. Обеспокоенный, я раздвинул пышные листья и обмер: ее высочество, привстав на цыпочки (это скрипели ее башмачки – вот что), обнимала Фандорина обеими руками за шею и прижималась губами к его губам. Рука сыскного советника была беспомощно отставлена в сторону; пальцы сжались, потом разжались, и вдруг, словно решившись, взметнулись вверх и принялись гладить Ксении Георгиевне нежный затылок с распушившимися прядками светлых волос. У самого моего уха раздалось учащенное дыхание – это мадемуазель, тоже раздвинув ветки, смотрела на целующуюся пару. Меня поразило странное выражение ее лица: брови, как бы приподнятые в веселом удивлении, подрагивающая полуулыбка на устах. От двойной скандальности ситуации – самого факта поцелуя и моего невольного подглядывания – меня бросило в холодный пот. А моя сообщница, похоже, никакой неловкости не чувствовала. Лобзание длилось долго, очень долго. Я и не предполагал, что возможно целоваться безо всякой передышки в течение столь продолжительного времени. Впрочем, на часы я не смотрел, и, возможно, ожидание показалось мне таким нескончаемым из-за кошмарности происходящего. Но вот объятия разжались, и я успел увидеть сияющие глаза ее высочества и потерянную, совсем не такую, как всегда, физиономию соблазнителя. А потом Ксения Георгиевна с самым решительным видом взяла Фандорина за руку и увела прочь. – Как вы думаете, куда это она его? – спросил я шепотом, избегая смотреть на мадемуазель. Раздался странный звук, похожий на хихиканье. Я удивленно взглянул на гувернантку, но она выглядела вполне серьезной. – Благодахю за чай, Афанасий Степанович, – чопорно поклонилась мадемуазель и оставила меня в одиночестве. Я пытался собраться с мыслями. Что делать? Честь императорского дома находилась под угрозой – бог весть, куда может зайти это увлечение, если вовремя не вмешаться. Сообщить Георгию Александровичу? Но взваливать на него еще и это бремя мне показалось невозможным. Нужно было что-то придумать самому. Сосредоточиться на важном мешали совершенно посторонние мысли. Зачем мадемуазель взяла меня за руку? Я до сих пор чувствовал сухой жар ее пальцев. И в каком смысле было хихиканье, если оно, конечно, мне не прислышалось? Стекла дрогнули от упругого удара, донесся могучий гул – это с кремлевских башен ударили пушки, извещая о начале шествия. Значит, уже настал полдень. И почти в ту же самую минуту меня позвали в прихожую. Почтальон доставил дневную корреспонденцию, и среди обычных конвертов, содержащих всевозможные приглашения, извещения и призывы к благотворительности, обнаружился один без штемпеля. Над этим бумажным прямоугольником, белевшим посреди призеркального столика мы и собрались: я, двое агентов и Фандорин, необычно румяный и с заметно скособоченным воротничком. Пока он допрашивал почтальона – каким путем шел, да не оставлял ли где сумку, я трясущимися пальцами вскрыл конверт, и вместе со сложенным вчетверо листком вынул локон мягких, золотистых волос. – О Господи! – вырвалось у меня, потому что волосы вне всякого сомнения принадлежали Михаилу Георгиевичу. Фандорин оставил испуганного почтальона и присоединился ко мне. Мы прочли послание вместе. Господа, вы нарушили условия сделки. Ваш посредник попытался отбить товар силой, не заплатив оговоренной платы. Как первое предупреждение посылаю вам прядь волос принца. При следующем вероломстве с вашей стороны получите его палец. Господину с собачьими бакенбардами доверия больше нет. Иметь с ним дело я отказываюсь. Сегодня на встречу должна придти гувернантка принца, которую я видел в парке. Чтобы не обременять даму тасканием тяжелого чемодана, на сей раз извольте передать мне в качестве очередного взноса сапфировый бант-склаваж работы лейб-ювелиров царицы Елисаветы – эта безделушка, по мнению моего специалиста, стоит как раз миллион или, возможно, чуть больше, но ведь мы не станем мелочиться? Начиная с шести часов пополудни гувернантка должна в совершенном одиночестве прогуливаться по Арбату и окрестным переулкам – каким ей угодно маршрутом, однако же выбирая места побезлюдней. К ней подойдут. Искренне ваш, доктор Линд. – Боюсь, это невозможно, – вот первое, что я сказал. – П-почему? – спросил Фандорин. – По росписи коронных драгоценностей бант-склаваж причислен к coffret[15] царствующей императрицы. – Ну и что? Я только вздохнул. Откуда ему было знать, что для ее величества, ревниво охраняющей достоинство своего несколько призрачного статуса, коронные драгоценности имеют особенное, болезненное значение. По установленному церемониалу овдовевшая императрица обязана передавать coffret своей преемнице немедленно по восшествии новой царицы на престол, однако Мария Феодоровна, будучи ценительницей прекрасного, а также особой своенравной (и, скажем откровенно, не слишком жалуя невестку) расставаться с драгоценностями не пожелала и запретила своему венценосному сыну докучать ей разговорами на эту тему. Возникла тягостная ситуация, когда его величество, являющийся с одной стороны почтительным сыном, а с другой, любящим супругом, оказался, что называется, между двух огней и не знал, как ему быть. Противостояние длилось много месяцев и закончилось совсем недавно неожиданным, но сильным демаршем молодой императрицы. Когда, после многочисленных намеков и даже прямых требований с ее стороны, Мария Феодоровна прислала малую часть coffret (в основном нелюбимые ею изумруды), Александра Феодоровна объявила супругу, что считает ношение драгоценностей дурновкусием и отныне ни на каких церемониях бриллиантов, сапфиров, жемчуга, золота и прочих суетных украшений носить не станет. И сослалась на Священное Писание, где сказано: «Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота». После такой угрозы пришлось-таки императрице-матери расстаться с драгоценностями, и, насколько мне было ведомо, всё содержимое coffret Александра Феодоровна привезла в Москву, дабы на многочисленных балах, приемах, церемониях предстать перед подданными и чужеземными посланцами во всем блеске. Нужно было срочно добраться до Георгия Александровича. * * * Перед тем, как перебежать от ландо Марии Феодоровны к конной группе великих князей, мне пришлось задержаться, ибо шествие как раз вступило на Триумфальную площадь и мой маневр слишком бы бросился в глаза. Часы показывали уже половину второго. Времени оставалось всё меньше. Удобный случай представился, когда в небо с крыши большого дома на углу Тверской взвились ракеты, оставляя за собой шлейфы разноцветного дыма. Публика, как по команде, задрала головы вверх и восторженно загудела, а я быстро пересек открытое пространство и спрятался меж конских крупов. Согласно церемониалу, каждую из лошадей, на которых восседали их высочества, вел под уздцы кто-то из придворных кавалеров. Я увидел Павла Георгиевича, с тоской во взоре и голубовато-зеленым оттенком лица; рядом вышагивал бодрый и румяный Эндлунг. – Афанасий, – жалобно позвал меня его высочество. – Мочи нет. Добудь рассольчику. Ей-богу, сейчас вытошнит… – Потерпите, ваше высочество, – сказал я. – Скоро уже Кремль. И стал протискиваться дальше. На меня недоуменно покосился какой-то чинный господин, судя по красным выпушкам на обшлагах и пуговицах с охотничьими рожками, из егермейстеров, которых в новое царствование расплодилось столько, что всех не упомнишь. Трое дядьев его величества образовывали первый ряд великокняжеского кортежа. Я пробрался к рыжему текинцу Георгия Александровича, взял его под уздцы (так что теперь нас, подуздных, оказалось двое – я и шталмейстер граф Антон Аполлонович Опраксин) и молча сунул его высочеству письмо от Линда. Увидев локон, Георгий Александрович переменился в лице. Быстро пробежал глазами строчки, тронул текинца шпорами в поджарые бока и стал медленно догонять одинокую фигуру государя. Граф в ужасе выпустил уздечку. Я тоже. Можно было не сомневаться, что теперь в международной политике разразится настоящая буря. То-то нынче полетят шифрованные депеши иностранным дворам и правительствам: генерал-адмирал Георгий Александрович демонстрирует свое особенное положение при царе и, вероятно, отныне может считаться самой влиятельной персоной Российской империи. Пускай. Не до того. Гордо подбоченясь, точь-в-точь как племянник, его высочество неспешно приблизился к государю и поехал рядом, всего на пол-корпуса сзади. Дородная фигура генерал-адмирала смотрелась куда величественней, чем узкий силуэт самодержца. По подрагиванию пышного уса его высочества я догадался, что Георгий Александрович, не поворачивая головы, докладывает императору о письме. Голова царя заметно дернулась в сторону. Потом точно так же зашевелился ус, менее пышный, чем у Георгия Александровича, и великий князь стал потихоньку отставать – пока не сравнялся с братьями. Поскольку я находился совсем близко, то слышал, как Кирилл Александрович бешено прошипел: – Tu es fou, Georgie, ou quoi?[16]