* * * Не знаю, заметили ли москвичи, что после того, как торжественный кортеж ступил на Тверскую, движение колонны существенным образом убыстрилось, но уже двадцать минут спустя государь въезжал в Спасские ворота, а еще через четверть часа от крыльца Большого Кремлевского дворца одна за другой отъехали закрытые кареты. Лица, посвященные в тайну, спешили в Эрмитаж на экстренное совещание. На сей раз в малую гостиную пожаловала и государыня, от воли которой зависел весь исход дела. Поскольку мне пришлось наскоро подавать к столу легкие закуски, кофе, сельтерскую воду и оранжад для ее величества (ничто так не разжигает жажду и аппетит, как продолжительные церемониальные шествия), я пропустил начало обсуждения и восстановил его ход уже задним числом, по репликам присутствующих. Так, например, без меня прошло деликатное объяснение с царицей по поводу сапфирового склаважа. Я застал ее величество хоть и сердитой, но уже смирившейся с неизбежным. – Однако его помазанное величество обещаль мне, что эта вещь будет мне непременно возвращена в целость и сохранность, – строго говорила государыня обер-полицмейстеру Ласовскому, как раз когда я вошел с подносом. Из этих слов, а также из того, что полковник Карнович сидел с весьма надутым видом, я заключил, что после вчерашней неудачи руководство операцией передано московской полиции. Здесь же был и Фандорин – надо полагать, в своей функции советника. Ее величество, не имевшая времени переодеться, была в парадном платье белой парчи, сплошь утканном драгоценными камнями, и тяжелом бриллиантовом ожерелье, великие князья не успели снять звезд, муаровых орденских лент и андреевских цепей, и от всего этого переливчатого мерцания скромная тесная комната вдруг напомнила мне кладовку, в которой хранятся елочные игрушки. – Ручаюсь головой, ваше императорское величество, – браво отрапортовал Ласовский. – И сапфиры никуда не денутся, и Михаила Георгиевича освободим, и всю шайку зацапаем. – Он азартно потер руки, и от этого вульгарного жеста Александра Феодоровна слегка наморщила нос. – Всё пройдет в наилучшем виде, потому что на сей раз этот мерзавец Линд сам себе расставил ловушку. Позвольте, я разъясню – у меня уж и план составлен. Он сдвинул рукой со стола все заботливо расставленные мной бокалы и чашки, схватил накрахмаленную салфетку и разложил ее посередине. – Это Арбат и его окрестности, второй Пречистенский участок. Гувернантка выйдет из коляски вот здесь, у Малого Афанасьевского, потом, как бы в нерешительности, помедлит и свернет сюда, на Большой Афанасьевский, оттуда на Сивцев Вражек, потом… Он еще довольно долго перечислял повороты, сверяясь по бумажке. Все внимательно слушали, хотя ее величество, судя по брезгливой складке у рта, больше думала о запахе пота, явственно исходившем от распаренного обер-полицмейстера. – Итого – я уже посчитал – она минует на своем пути девятнадцать отрезков, на которых расположено двести тридцать домов. – Ласовский торжествующе оглянулся на государя и отчеканил. – И в каждом из этих домов будет находиться по моему человеку. В каждом! Именно этим сейчас и занимаются мои помощники. То есть при всей видимой случайности маршрута гувернантки она все время будет находиться в поле нашего зрения, однако же злодеям это будет невдомек, поскольку филеры, агенты и переодетые городовые расположатся в обывательских домах и квартирах. Если она пройдет по всему пути, а к ней все еще никто не приблизится, она сделает второй заход, третий – сколько понадобится. – Толково, не правда ли? – самодовольно осведомился Симеон Александрович, очень гордый своим полицмейстером. – П-позвольте, полковник, – вдруг подал голос Фандорин. – А вы уверены, что мадемуазель Деклик, никогда прежде не бывавшая в Москве, не запутается в вашем мудреном маршруте? Ласовский насупился: – Я лично запрусь с ней в комнате и заставлю выучить наизусть все углы и повороты. У нас останется для этого целый час. Фандорин, казалось, был удовлетворен ответом и ни о чем больше не спрашивал. – Нужно послать за склаважем, – вздохнув, сказал государь. – И да поможет нам Господь. В половине пятого, когда бледная, с решительно закушенной губой мадемуазель шла к экипажу, где ее ожидали два жандармских офицера в штатском, в коридоре к ней подошел Фандорин. Я был рядом и слышал каждое слово. – От вас, сударыня, требуется только одно, – очень серьезно сказал он. – Не подвергать жизнь мальчика угрозе. Будьте наблюдательны, это ваше единственное оружие. Я не знаю, что з-задумал Линд на этот раз, но руководствуйтесь собственным разумением, никого не слушайте и никому не доверяйтесь. Для полиции важна не столько жизнь вашего воспитанника, сколько избежание огласки. И еще… – Он посмотрел ей прямо в глаза и проговорил то самое, что недавно пытался, да не сумел сказать я. – Не вините себя в случившемся. Если б вы и не оставили малыша одного, ваше присутствие все равно ничего бы не изменило. Лишь прибавило бы лишнюю жертву, потому что доктор Линд свидетелей не оставляет. Мадемуазель быстро-быстро затрепетала ресницами, и мне показалось, что с них слетела слезинка. – Merci, monsieur, merci. J'avais besoin de l'entendre.[17] Она положила Фандорину руку на запястье – совершенно так же, как давеча мне – и еще пожала. Он же, префамильярно стиснув ей локоть, кивнул и быстро пошел к себе с таким видом, будто очень куда-то спешил. От всех этих пожатий я окончательно пал духом. [Забегая вперед – позднее станет ясно, почему – расскажу, чем закончилась операция московской полиции. План полковника Ласовского был очень недурен и наверняка увенчался бы успехом, если б Линд исполнил условия предложенной им же встречи. Но именно этого коварный доктор, увы, и не сделал. Итак, гувернантка ехала в коляске на Арбат. В руках у нее был бархатный ридикюль с бесценным сокровищем, рядом находились два жандарма: один напротив, другой на козлах. Сразу за Крымским мостом, когда экипаж повернул на какую-то улицу (если не ошибаюсь, она называлась Остоженкой) мадемуазель вдруг выпрямилась в полный рост, обернулась вслед проехавшей навстречу карете и пронзительно закричала: – Мика! Мика! Офицеры тоже оглянулись и успели увидеть меж колыхнувшихся занавесок заднего оконца синюю матросскую шапочку. Разворачивать коляску – как и мне накануне – времени не было, но, к счастью, навстречу ехал извозчик. Жандармы велели мадемуазель оставаться в экипаже, а сами выкинули из пролетки ваньку и пустились в погоню за каретой, что увозила Михаила Георгиевича. Догнать не смогли, потому что извозчичьему коньку было не по силам тягаться с четверкой хороших лошадей, а тем временем к мадемуазель Деклик, потерянно метавшейся на сиденье, приблизился некий господин при усах и бородке, учтиво приподнял фуражку горного ведомства и сказал на безупречном французском: – Условие выполнено – вы видели принца. А теперь пожалуйте взнос. Что могла поделать мадемуазель? Тем более, что неподалеку прохаживались еще двое мужчин, по ее словам, куда менее галантерейного вида, чем учтивый господин. Она отдала ридикюль и, следуя указанию Фандорина, постаралась получше запомнить всех троих. Ну, запомнила и впоследствии подробнейшим образом описала. А много ль от этого толку? Судя по всему, недостатка в людях доктор Линд не испытывал.] * * * О провале задуманной обер-полицмейстером операции я узнал позже, ибо в тот вечер в Эрмитаже меня не было. Когда мадемуазель, так и не доехавшая до хитроумной арбатской ловушки, вернулась обратно, я находился уже далеко от Нескучного сада. После проводов гувернантки, вынужденной участвовать в рискованном предприятии из-за того, что я повел себя глупо и с заданием не справился, безделье показалось мне особенно мучительным. Я ходил взад-вперед по своей комнате и думал о том, какое чудовище Фандорин. Этого гуттаперчевого господина нельзя подпускать к девушкам и порядочным женщинам. Как бесстыдно вскружил он голову ее высочеству! Как ловко завоевал расположение мадемуазель Деклик! И, главное, зачем? Что этому лощеному, видавшему виды обольстителю скромная гувернантка – не красавица, не гранд-дама? Зачем было говорить с ней таким бархатным голосом, да еще нежно жать локоток? О, этот субъект просто так ничего не делает. Тут-то моя мысль и повернула в совершенно неожиданную сторону. Я вспомнил, как Симеон Александрович, знающий Фандорина по прежней жизни, назвал его «авантюристом наихудшего сорта», от которого можно ожидать чего угодно. Такое же впечатление сложилось и у меня. В моем мозгу одно за другим затеснились подозрения, и, чтобы разобраться, я попытался на манер того же Фандорина выстроить их по ранжиру. Первое. История про найденного мальчишку-газетчика по некотором размышлении выглядела сомнительной. Ну, предположим, что Фандорин и в самом деле проявил недюжинную изворотливость и разыскал маленького негодяя. Но зачем же было его отпускать? А если тот что-то утаил или вообще наврал и потом побежал докладывать Линду? Второе. Почему Фандорин отговаривал мадемуазель следовать указаниям полиции и рекомендовал поступать по собственному разумению? Хорош у Ласовского советник, ничего не скажешь! Третье. Если ему так не по душе план обер-полицмейстера, то почему он прямо не сказал об этом на совещании? Четвертое. Куда это он так торопился, попрощавшись с мадемуазель? Что вдруг за срочные дела, когда операция проводится без его участия? Снова какой-нибудь хитрый фокус вроде вчерашнего? И пятое, наиглавнейшее. Правду ли он рассказал про свои отношения с Линдом? В этом у меня тоже уверенности не было. Эта последняя мысль вкупе с чувством вины за риск, которому по моей милости подвергается мадемуазель, и подвигли меня на поступок, подобного которому я никогда в жизни не совершал. Даже не предполагал, что вообще на этакое способен. Я подошел к двери фандоринской комнаты, огляделся по сторонам и приник к замочной скважине. Оказалось, что подглядывать крайне неудобно – очень скоро у меня затекла спина и заныли полусогнутые колени. Но в комнате происходило такое, что мелкие неприятности сразу утратили всякое значение. Внутри были оба – и господин, и слуга. Фандорин сидел перед зеркалом голый по пояс и производил какие-то непонятные манипуляции со своим лицом. Мне показалось, что он красится, как это проделывает каждое утро мистер Карр – при открытой двери и ничуть не стесняясь прислуги. Маса в ограниченный сектор моего обзора не попал, но я слышал его сопение где-то в непосредственной близости от двери. Потом, не вставая, Фандорин протянул руку и натянул через голову русскую рубаху малинового шелка, встал, и я перестал его видеть, но зато услышал скрип и потоптывание, словно кто-то надевал смазные сапоги. К чему этот маскарад? Что здесь затевается? Я так увлекся, что утратил бдительность и чуть не ударился головой о дверь, заслышав за спиной негромкое покашливание. Сомов! Ах, как нехорошо. Мой помощник взирал на меня с неописуемым изумлением. Получилось вдвойне скверно, потому что не далее как утром я устроил ему разнос за нескромность – проходя перед завтраком по коридору, застал его выходящим из комнаты мадемуазель Деклик, где ему совершенно нечего было делать. На мой строгий вопрос, Сомов, покраснев, признался, что по утрам самостоятельно изучает французский язык и просил гувернантку объяснить ему трудное место из грамматики. Я на это выговорил ему, что, хоть и поощряю изучение персоналом иностранных языков, однако же мадемуазель Деклик нанята для обучения его высочества, а не прислуги. Мне показалось, что Сомов надулся, хотя перечить, конечно, не посмел. И вот такой конфуз! – Дверные ручки и замочные скважины начищены не лучшим образом, – сказал я, скрыв замешательство. – Вот, полюбуйтесь сами. Я присел на корточки, подышал на медную ручку, и на ее затуманившейся поверхности, слава богу, проступили следы пальцев. – Но достаточно постояльцу один раз взяться за ручку, и останется отпечаток. Афанасий Степанович, ведь этаких пустяков никто и не разглядит! – В нашем деле, Корней Селифанович, пустяков не бывает. Вот что вам следовало бы хорошенько уяснить еще прежде того, как вы освоите французский, – с несколько чрезмерной, но оправданной обстоятельствами суровостью произнес я. – Извольте-ка пройти по всем дверям и проверить. Начните с верхних этажей. Когда он удалился, я вновь припал к скважине, но в комнате уже было пусто и тихо, только покачивалась створка приотворенного окна. Я достал из кармана мастер-ключ с особенной бороздкой, подходящей для всех дверей в доме, проник внутрь и подбежал к окну.