Михаил Георгиевич тоже меня увидел и звонко закричал: – Афон! Афон! Именно так он меня всегда и звал. Я тоже хотел крикнуть, разинул рот, но только всхлипнул. Господи, как быть? Выгонять из подворотни двуколку задом – целая история, не поспеешь. Не помня себя и не соображая, что делаю, я кинулся бежать за каретой. Даже не заметил, как с головы слетел мокрый котелок. – Стой! – кричу. – Стой! Над крышей мне было видно круглую шляпу кучера, да взлетающий кнут. Никогда в жизни я так не бегал, даже и в бытность дворцовым скороходом. Конечно, нипочем бы мне не догнать четверку лошадей, если б улочка вдруг не стала заворачивать круто вбок. Карета немного замедлила ход, слегка качнувшись на сторону. Я в несколько огромных скачков сократил расстояние, прыгнул и уцепился обеими руками за багажную скобу. Подтянулся и совсем уже было влез на запятки, но тут возница, не оборачиваясь, вымахнул кнутом назад, поверх крыши, ожег меня по темени, и я сорвался. Упал лицом в лужу, да еще прокатился по ней, подняв целый фонтан брызг. Приподнялся на руках, но карета уже сворачивала за угол. А когда, хромая и вытирая рукавом испачканное лицо, вернулся к двуколке, чемодана с деньгами там уже не было. 9 мая Торжественный кортеж уже миновал Триумфальные ворота, когда я, запыхающийся и обливающийся потом, выскочил из наемного экипажа и, бесцеремонно орудуя локтями, стал пробиваться сквозь густую толпу, что облепила Большую Тверскую-Ямскую с обеих сторон. Вдоль мостовой шпалерами стояли войска, и я протиснулся поближе к офицеру, пытаясь вытянуть из кармана узорчатый картонный талон на право участия в шествии – дело это оказалось весьма непростое, ибо из-за тесноты распрямить локоть никак не удавалось. Я понял, что придется выждать, пока мимо проследует государь, а потом проскользнуть в хвост колонны. В небе сияло праздничное, лучезарное солнце – впервые после стольких пасмурных дней; воздух полнился накатами благовеста и криками «ура!». Император совершал церемониальный въезд в древнюю столицу, следовал из загородного Петровского дворца в Кремль. Впереди на огромных жеребцах ехали двенадцать конных жандармов, и какой-то насмешливый голос за моей спиной довольно громко сказал: – C'est symbolique, ne c'est pas?[14] Сразу видно, кто у нас в России главный. Я оглянулся, увидел две очкастые студенческие физиономии, взиравшие на шествие с брезгливой миной. За жандармами, переливаясь на солнце серебряным шитьем кармазиновых черкесок, покачивались в седлах казаки императорского конвоя. – И с нагаечками, – заметил все тот же голос. Потом не слишком стройным каре проследовали донцы, а за ними и вовсе безо всякого строя ехала депутация азиатских подданных империи – в разноцветных одеяниях, на украшенных коврами тонконогих скакунах. Я узнал эмира бухарского и хана хивинского, оба при звездах и золотых генеральских эполетах, странно смотревшихся на восточных халатах. Ждать было еще долго. Миновала длинная процессия дворянских представителей в парадных мундирах, за ними показался камер-фурьер Булкин, возглавлявший придворных служителей: скороходов, арапов в чалмах, камер-казаков. Но вот на убранных флагами и гирляндами балконах зашумели, замахали руками и платками, зрители подались вперед, натянув канаты, и я догадался, что приближается сердцевина колонны. Его величество ехал в одиночестве, очень представительный в семеновском мундире. Грациозная белоснежная кобыла Норма чутко прядала узкими ушами и косилась по сторонам влажным черным глазом, но с церемониального шага не сбивалась. Лицо царя было неподвижно, скованное примерзшей улыбкой. Правая рука в белой перчатке застыла у виска в воинском салюте, левая слегка пошевеливала золоченую уздечку. Я дождался, пока проедут великие князья и открытые ландо с их величествами вдовствующей и царствующей императрицами, и, предъявив оцеплению пропуск, поспешно перебежал через открытое пространство. Оказался в пешей колонне сенаторов, пробрался в самую середину, подальше от взоров публики и, бормоча извинения, зигзагами заскользил вперед. Важные господа, многих из которых я знал в лицо, с недоумением косились на невежу в зеленой ливрее дома Георгиевичей, но мне было не до приличий. Письмо доктора Линда жгло мне грудь. Мельком увидел на запятках коляски императрицы-матери полковника Карновича, переодетого камер-лакеем – в камзоле, напудренном парике, но при этом в неизменных синих очках, – однако начальник царской охраны сейчас помочь мне не мог. Я должен был срочно переговорить с Георгием Александровичем, хотя и он возникшей проблемы не разрешил бы. Тут нужен был сам государь. Хуже того – государыня. * * * После вчерашнего конфуза полковнику Карновичу был шумный разнос от Георгия Александровича за плохую подготовку агентуры. Перепало и мне, уже от них обоих, за то, что ничего толком не разглядел и даже мальчишку-газетчика не задержал. Фандорина при этой мучительной для меня сцене не было. Как мне чуть позднее доложил Сомов, еще до моего отбытия на встречу с людьми доктора Линда бывший статский советник и его японец куда-то отбыли и с тех пор не появлялись. Их отсутствие не давало мне покоя. Несколько раз в течение вечера и еще раз уже далеко за полночь я выходил наружу и смотрел на их окна. Свет не горел. Утром я проснулся от резкого, нервного стука. Решил, что это Сомов, и открыл дверь в ночном колпаке и шлафроке. Каково же было мое смущение, когда я увидел перед собой ее высочество! Ксения Георгиевна была бледна и, судя по теням под глазами, спать не ложилась вовсе. – Его нет, – сказала она скороговоркой. – Афанасий, он не ночевал! – Кто, ваше высочество? – испуганно спросил я, сдергивая колпак и слегка приседая, чтобы полы халата достали до пола и прикрыли мои голые щиколотки. – Как кто! Эраст Петрович! Ты, может быть, знаешь, где он? – Никак нет, – ответил я, и на душе сделалось очень скверно, потому что выражение лица ее высочества мне совсем не понравилось. Фандорин и его слуга объявились после завтрака, когда великие князья уже отбыли в Петровский дворец для приготовления к торжественному въезду. Дом был полон агентов полиции, потому что ожидалось следующее послание от похитителей. Я держался поближе к телефону и все время гонял Сомова к подъезду, посмотреть, не подбросили ли новой записки. Впрочем, это было лишнее, потому что в кустах вдоль всей подъездной аллеи дежурили филеры полковника Ласовского. На сей раз никому не удалось бы перелезть через ограду и подойти к Эрмитажу незамеченным. – Ребенка видели? – спросил меня Фандорин вместо приветствия. – Жив? Я сухо рассказал ему о вчерашнем, ожидая очередной порции упреков за упущенного газетчика. Чтобы предупредить реприманд, сказал сам: – Знаю, что виноват. Нужно было не за каретой бежать, а этого маленького негодяя держать за шиворот. – Г-главное, что вы хорошо разглядели малыша и что он цел, – заметил Фандорин. Упреки я бы снес, потому что они были вполне заслужены, но этакая снисходительность показалась мне возмутительной. – Да ведь единственная зацепка утрачена! – с сердцем сказал я, давая понять, что не нуждаюсь в его фальшивом великодушии. – Какая там зацепка, – слегка махнул он рукой. – Обычный вихрастый п-постреленок, одиннадцати с половиной лет от роду. Ничего ваш Сенька Ковальчук не знает, да и не мог знать. За кого вы держите д-доктора Линда? Должно быть, у меня отвисла челюсть, потому что прежде, чем заговорить, я преглупо шлепнул губами. – Се… Сенька? Ковальчук? – повторил я, ни с того ни с сего тоже начав заикаться. – Вы что, его нашли? Но как?! – Да очень просто. Я хорошо его разглядел, когда он шмыгнул к вам в д-двуколку. – Разглядели? – переспросил я и сам на себя разозлился за попугайство. – Как вы могли что-либо разглядеть, если вас там не было? – То есть как это не было? – с достоинством произнес Фандорин, насупил брови и вдруг загудел басом, показавшимся мне на удивлением знакомым. – «Живей, живей, раб божий!» Не признали? Я же, Зюкин, все время был рядом с вами. Поп, тот самый поп из колымаги с клеенчатым верхом! Взяв себя в руки, я придал лицу пристойную невозмутимость. – Мало ли что вы были рядом. Но ведь за нами вы не поехали. – А зачем? – Взгляд его голубых глаз был так безмятежен, что я заподозрил издевку. – Я видел д-достаточно. У мальчишки в сумке была газета «Московский богомолец». Это раз. В пальцы крепко въелась типографская краска, а стало быть, и вправду газетчик, каждый день сотни номеров через свои руки пропускает. Это два… – Да мало ли мальчишек торгуют «Богомольцем»! – не выдержал я. – Я слышал, что этот бульварный листок в Москве расходится чуть не по сто тысяч в день! – А еще у мальчишки на левой руке было шесть пальцев – не приметили? И это три, – невозмутимо закончил Фандорин. – Вчера вечером мы с Масой обошли все десять пунктов, где г-газетчики «Московского богомольца» получают свой товар и без труда выяснили личность интересующего нас субъекта. Правда, пришлось его немножко поискать, а когда нашли, то еще и побегать, но от нас с Масой убежать довольно трудно, в особенности такому юному созданию. Просто. Господи, как это просто – вот первое, что пришло мне в голову. Действительно, нужно было всего лишь получше приглядеться к посланцу похитителей. – Что же он вам рассказал? – нетерпеливо спросил я. – Ничего интересного, – ответил Фандорин, подавив зевок. – Самый обычный Сенька. Зарабатывает продажей газет на кусок хлеба да еще на водку своей пьющей мамке. С уголовным миром никак не связан. Вчера его нанял какой-то «дядька», посулил т-трешницу. Объяснил, что надо делать. П-пригрозил брюхо распороть, если что напутает. Сенька говорит, дядька сурьезный, такой и взаправду распорет. – А что еще он про этого «дядьку» сказал? – с замиранием сердца спросил я. – Как он выглядел? Как был одет?