– Конечно, это формальность, с которой мы обычно разбираемся по прибытии, но вчера был такой восхитительно насыщенный день, что на нее не хватило времени. – Я не понимаю, о чем вы, – сказала Эдит. – Об инспекции, разумеется. – Каллинс продемонстрировал большую лупу, словно это было бесспорное удостоверение или, возможно, волшебная палочка. – В рамках обязанностей капитана порта я должен осматривать каждый корабль, который причаливает здесь. Уверяю вас, это не займет и ми… – Нет, – ответила Эдит. – Прошу прощения? – Нет, вы не можете осмотреть мой корабль. Уверенность начальника порта дала трещину. – Но… но таков закон. – Позвольте мне быть предельно ясной, – сказала Эдит, наслаждаясь моментом мести этому человеку, который однажды выстрелил в нее, как в дикую собаку. Она выхватила увеличительное стекло из его рук. И, держа толстую линзу в ладони своего движителя, она сжимала поршни пальцев, пока стекло не лопнуло и не разлетелось сверкающими брызгами. – Если кто-нибудь попытается подняться на борт моего корабля, я взорву этот порт и всех его жителей, так что на лике Башни от них не останется и следа. – Она вернула ему изуродованный инструмент. Усы начальника порта задрожали, он тупо рассматривал разбитую лупу. Он не сопротивлялся, когда Эдит прошла мимо него и взглядом раздвинула его людей. * * * Когда она прибыла во дворец-попурри, привратник предложил ей подождать в Фойе Королевы, пока он доложит о гостье и выяснит пожелания короля. Фойе Королевы было отделано кварцем, прозрачным, как свиной жир. Пол был завален декоративными пуфами и напольными подушками. Не желая опускаться на корточки, Эдит уселась на единственную свободную скамью с высокой спинкой, без всякой обивки, положив треуголку на колени. Она была вынуждена отбиваться от неоднократных попыток служанок и дворецких принести ей что-нибудь освежающее или развлекающее. Она отказалась от чая, утренних газет, полного завтрака, горячего шоколада, разнообразных пирожных, книги забавных лимериков, второго завтрака и бутылки шампанского. С каждым последующим предложением Эдит отвечала все более резко, пока наконец не замолчала совсем и только сердито посмотрела на несчастного лакея, который предложил ей массаж. После часовой задержки швейцар пригласил капитана Уинтерс вернуться после обеда, когда самочувствие короля Леонида улучшится. – Пожалуйста, передайте его величеству, что я с радостью подожду столько, сколько потребуется, чтобы он сдержал слово, – проговорила Эдит сквозь зубы. Через пять минут швейцар вернулся и объявил, что король Леонид готов принять ее. Эдит последовала за швейцаром через набитые всякой всячиной покои дворца. Часто и без подсказок ее гид останавливался и указывал на какой-нибудь интересный предмет, который, конечно, требовал пояснений, чтобы воздать ему должное. – Эта арфа – подарок короля Нуксора, а чинил ее королевский мастер арф Бланкенбург после того, как инструмент пострадал во время пожара. Камни этого очага подарены графом Коуэртом и привезены с его земель на берегу Феррийского моря, а заложены несравненным мастером-каменщиком Филипом Такером… Выдержав несколько таких отступлений, Эдит наконец прервала швейцара: – Послушайте, я понимаю, что вам было велено задержать меня как можно дольше. Но я и так прождала половину утра. Может быть, обойдемся без спектакля? – Да, конечно, – сказал Леонид с порога соседней гостиной. Король был одет в черный жилет, рубашку с закатанными рукавами и полосатые брюки. Непослушные волосы были зачесаны назад. Он больше походил на банковского клерка в обеденный перерыв, чем на монарха. – Простите, что заставил вас ждать, капитан Уинтерс. Не желаете ли присоединиться ко мне на галерее? Галерея второго этажа выходила на Кук-стрит и аркаду Кука, где множество хорошо одетых детей развлекались, танцуя кекуок, а также играя в кольцеброс, шаффлборд и тетербол. – Простите, капитан. Сегодня День воздухоплавателя. Если позволите, мне нужно еще несколько минут, – сказал Леонид. С помощью лакея король надел ярко-белый халат и вязаную шапочку, сшитую в виде оранжевого пламени свечи. Затем он подошел к перилам галереи, поднял руки, запрокинул голову и закричал. Дети в галерее внизу взревели в ответ. С помощью посоха король зажег обетные свечи внутри бумажных фонариков, которые от этого раздувались и взлетали. В бумажную гондолу под каждым фонариком король поместил по блестящему пенни. Он отпускал эти подарки, один за другим, под одобрительный визг детей. Эдит заметила, что многие дети пришли с игрушечными ружьями и рогатками. Некоторые целились в сами фонарики, другие – в детей, мчащихся за падающими монетами. Чайного цвета огонек сместился на лету и поджег оболочку, которая его несла. Полдюжины ребятишек побежали скорее навстречу, чем прочь от огненного шара, когда тот шлепнулся на мостовую. Взрослые в соседних кафе вторили суматохе смутно различимым весельем. Наблюдая за всеобщим хаосом, который вызвали фонарики, Эдит удивлялась, почему кто-то поощряет такой бедлам среди молодежи. Король Леонид заметил ее смятение и объяснил: – Это называется пенни-война. И я думал то же самое, когда был моложе: чему же мы учим детей с помощью такой игры? Но знаете, что интересно: дети, которые занимаются стрельбой, редко получают приз. Часто монетки просто укатываются прочь, и даже тот, кто прибегает к фонарику первым, не всегда получает золото. Возможно, эти дети проведут остаток дня, жалуясь на несправедливость происходящего. Что, конечно же, и является уроком. Справедливости не существует. Я верю в любовь, случайность и красоту. Но думаю, жестоко притворяться, будто в мире существует справедливость. У Эдит была другая интерпретация. Она считала, что так называемая пенни-война – высокомерный обман. Придуманные королем условия были нечестными и стимулировали дурное поведение, а в результате предсказуемо отчаянных действий он узрел некие поучительные достоинства. Трудно было слушать рассуждения старика о справедливости, когда он стоял и бросал крошки детям, словно голубям в парке. Эдит как раз собиралась высказать свое мнение, когда появился брат короля Леонида. Опоясанный кушаком кронпринц, раскрасневшийся от ходьбы, казалось, удивился и огорчился, увидев капитана Уинтерс. – Ну, происходящее выставляет меня в очень плохом свете, не так ли, Лео? А может, именно в этом и был смысл. – Честное слово, Пипин, – сказал король, отгоняя слуг, которые помогали ему запускать монетную флотилию. – Как же я могу быть виноват в твоей ошибке? – Это не моя ошибка! – рявкнул казначей, заложив большие пальцы за отвороты слишком длинного сюртука оранжево-желтого цвета. – Я уже говорил вчера вечером, что вина лежит на архивариусе. – Мне очень жаль, что вам пришлось стать свидетельницей этой сцены, капитан Уинтерс. Я надеялся избавить вас от подобного. – Король Леонид снял с головы «чулок», изображающий пламя свечи. – Я не понимаю, – сказала Эдит. – Похоже, мой брат потерял след картины Сфинкса. – Я же сказал тебе, что знаю, где она! – Ле Мезурье вытащил из кармана жилета небольшой блокнот. Открыл его и перелистнул страницу. – Смотри сюда – «Внучка Зодчего» лежит в сто втором шкафчике на третьей полке под дедушкиной коллекцией оловянных трутниц и над тиарой принцессы Ханны, захваченной во время битвы у порта Эклс. – Выпятив птичью грудь, казначей энергично постучал по блокноту. – Вот же, написано! – Вы что, потеряли ее? – сказала Эдит. – Она не потерялась! – Ле Мезурье погладил рыжую челку. – Просто лежит не там, где должна. Дело уже находится на стадии проверки. Я никогда не проваливал ни одного аудита. Никогда! Я уверен, что скоро этот предмет будет у меня в руках. – Мне очень жаль, капитан. Это непростительно, – сказал король, стыдясь за своего брата. – Сокровищница поразительно огромна и, к сожалению, не так хорошо организована, как нам бы хотелось. Мы иногда теряем одну драгоценность среди других. Но мои хранилища абсолютно безопасны, и это всего лишь вопрос нескольких часов, пока мы не найдем и не доставим вам «Внучку Зодчего». А пока я прошу вас проявить терпение. Войдя во дворец, Эдит сняла треуголку. Все это время она держала ее в руке или под мышкой, но теперь снова надела. – Понимаю. Я вернусь утром, ваше величество. Надеюсь, это даст вам достаточно времени, чтобы просеять свои закрома и найти мою картину. Глава десятая Если вы лжете громко и достаточно долго, это в конечном итоге становится правдой. Орен Робинсон из «Ежедневной грезы» Не знаю, зачем ты пришла, если не собираешься ничего есть, – сказала Хейст, откусывая огромный кусок шоколадного эклера. – Я уже съела тортик, пирожок и кексик. Если съем еще что-нибудь сладкое, все тут же вернется обратно, – ответила Эдит, радуясь тому, что покидает последнюю пекарню на их маршруте. Удивительно, что посреди плотной толпы и хрупких витрин с изысканно разложенными тортиками она ничего не задела локтем. И никого не ударила. Последние десять минут Хейст провела, поедая сливочные пирожные и с нескрываемым удовольствием слушая, как Эдит жалуется на свое утро, но теперь блюстительница, похоже, была готова продолжить разговор. – Итак, вывод: Сфинкс хочет вернуть свою старую картину. Они ее потеряли. И что теперь? – Думаю, я вернусь утром, – сказала Эдит. – И на этот раз я покажу тебе, как все сделать правильно, – сказала Хейст, разглядывая эклеры, выставленные в витрине соседней булочной. Эдит не видела никакой разницы между этими кондитерскими изделиями и теми, что держала в руках Джорджина. Однако она уже знала: единственное по-настоящему непопулярное мнение, которое можно высказать, когда речь заходит о том, какая пекарня лучше, – это мнение, что все они более или менее одинаковы. Услышав нестройный лязг, Эдит резко запрокинула голову. Ухмыляющееся солнце слегка попыхтело, а потом загремело дальше. Дожидаясь Хейст у первой пекарни, Эдит купила у мальчишки-газетчика утренний выпуск «Ежедневной грезы». Она просмотрела заголовки в поисках упоминаний о заглохшем светиле, болтающемся парнишке и их аварийной посадке, желая знать, каковы будут последствия и когда начнется ремонт рельсов. Но инцидент не заслужил ни единой строки. Эдит была вдвойне раздосадована тем, что редакторы нашли достаточно места, чтобы высказать мнение о Волете, защищающей попугая. Далее капитан Уинтерс совершила еще одну ошибку, прочитав кое-что из рассказов о своем визите в кольцевой удел, и обнаружила, что ее описывают как «серьезную женщину с рукой, похожей на водосточную трубу, и в потрепанной треуголке». Она возражала против того, чтобы ее треуголку называли «потрепанной». Этот головной убор не обтрепался – он много всякого повидал на своем веку. – Ты знаешь про Сирену? – спросила Эдит. – Ну конечно! Она – последняя, в кого общество влюбилось, хотя я думаю, что ее слава скоро пойдет на убыль. – Почему ты так говоришь? Обе женщины остановились и подняли руки, пропуская стайку маленьких детей. – Ну, здесь все так устроено. – Хейст сняла липкую обертку с эклера и бросила в мусорный бак, который, судя по обилию мусора на улице, считался в основном декоративным. – К женщинам относятся как к срезанным цветам: их лишают корней, запихивают в причудливую декорацию, выставляют на всеобщее обозрение, где они становятся объектом похвалы и критики на неделю или две. Затем, когда цветы увядают – или просто надоедают, – их выносят вместе с мусором. – Отвратительный цикл, – нахмурившись, сказала Эдит. Она задумалась, не случилось ли бы с ней чего-нибудь подобного, не изуродуй ее клеймо Салона? Ей нравилось думать, что она избежала бы такой участи только благодаря силе воли и самообладанию. Но разве Мария не была независимой и умной, когда приехала в Башню? Разве она не была находчивой и решительной? Если Мария стала жертвой Башни, стоит признать, что Эдит тоже могла сделаться таковой. Эдит задалась вопросом, была ли Мария выгодоприобретателем своей славы или ее жертвой. Надела ли она удел на палец, как кольцо, или же стала, как и предполагала Хейст, всего лишь испорченным букетом?