Пронзит пространство болью. Он приписал жестокую и скрытую силу «ненасытной алчности», за которой следуют прихоть, несдержанность, глупость и гордость. Он с самого начала настаивал на причинно-следственной связи между жадностью меньшинства в портовом городе и многочисленными страданиями большинства по всей Атлантике [190]. Стенфилд наблюдал, как торговый капитал приводил рабочую силу в движение, как на всей Ливерпульской набережной ковали новые звенья цепи: Звон наковальни раздается далеко, Когда все новые выковывают звенья Цепи проклятой. Как только судно было отремонтировано, укомплектовано и нагружено, торговцы, капитан и офицеры собирали группу «сыновей Нептуна», чтобы отплыть под парусами в Африку. «Ничего нет труднее, — писал Стенфилд, — чем найти достаточное число рук для гвинейского рейса». Джеймс Стенфилд хорошо знал матросов. Он жил и работал с ними много лет, понимал их мысли, дела и обычаи, их хорошие и плохие качества, их изворотливость. Он знал, что им не нравилась работорговля. Он также знал, что многие из них были «веселы» и часто «беспечны», они танцевали, пили и пировали на побережье, особенно если недавно вернулись в порт после длинного, полного лишений плавания. С деньгами в карманах они были «лордами на шесть недель», а часто и на более короткий срок. Они заполняли портовые таверны, растрачивая посреди дикого веселья с трудом заработанное жалованье щедро и часто опрометчиво. Это свидетельствовало о «доверчивости, беспечности, открытости, которые отличают характер английского матроса». Стенфилд также знал, что работорговцы и капитаны судов использовали это буйство в своих интересах, чтобы заполучить матросов на борт. Он рассказал о методах работодателей и о том, как функционировал рынок рабочих рук на работорговом побережье. Его рассказ ярко описывает путь от темной таверны на берегу до городской тюрьмы и оттуда на работорговый корабль, стоящий на якоре недалеко от берега. Всякий раз, когда надо было набрать команду на работорговый корабль, как отмечал Стенфилд, торговцы и капитаны, чиновники и агенты (недобросовестные вербовщики, которые обманом заманивали матросов на корабль) «без остановки» бродили по улицам Ливерпуля. Они затаскивали одного за другим матросов в таверны, владельцы которых были ими подкуплены и где моряков встречали музыка, проститутки и выпивка. Самого Стенфилда, когда он шел по одной из улиц, трижды пытались затащить в такие заведения. В таверне вокруг матроса сначала начиналась суета — выражение сочувствия и дружеского расположения сопровождалось бесконечным предложением выпить рому или джина. Цель состояла в том, чтобы матрос опьянел и влез в долги, благодаря чему и комплектовалась команда работорговых судов. Многие пьяные матросы, как, возможно, и сам Стенфилд, подписывали такие «соглашения» о работе за деньги — контракт с работорговцем или капитаном — после длинного, распутного разгула. Часть этих людей были молоды и неопытны, другие были старыми волками и должны были бы знать о таких делах лучше. Стенфилд писал, что «знал много матросов, которые воображали, что им хватит хитрости не поддаться на эти уловки, и они надеялись обмануть торговцев во время ночного веселья, твердо решив не поддаваться ни на какие предложения, которые им будут сделаны». Но в пьяном состоянии они «подписывали документы с теми людьми, цели которых им были понятны, и оказывались в ситуации, ужасы которой им были знакомы». Это была опасная игра. Матросы играли и проигрывали, часто расплачиваясь своей жизнью. Так как пьянство обычно продолжалось всю ночь до следующего утра, хозяин таверны ставил мелом отметки, отмечая растущий матросский долг: «четыре мела за один шиллинг» было частым высказыванием в Ливерпуле. Чем пьянее становились матросы, тем более творческим становился этот подсчет, и долги, реальные и фиктивные, быстро увеличивались. Матросы, которые вечером не подписали контракт, утром оказывались совсем в иной ситуации. Теперь агент предлагал задолжавшим матросам сделку. Если они согласятся отправиться на борт работоргового судна, они смогут получить деньги вперед из будущего жалованья и уплатить долг. Если матросы отказывались от сделки, то хозяин таверны звал констебля и отправлял их в тюрьму. Стенфилд описал этот процесс в поэме: Обманной добротой Торговцы подчиняют Умы неосторожные Затем, накрыв их сетью, связывают жертвы, В долгах фиктивных обвиняют И мрачною тюрьмой пугают. Часть матросов сразу соглашались на сделку и шли на борт судна; другие выбирали тюрьму. Но когда они там оказывались, то осознавали, что никакое судно здесь не наймет их; корабли найдут других матросов, готовых предложить свои услуги; капитаны имеют отвращение к тому, кого теперь зовут тюремной пташкой. В итоге матрос оказывался: ...лишен всего, и с ним одна беда; Ни снисхождения, ни жалости суда, Пред ним одна теперь лишь мрачная дорога; И демон рабства выжидает у порога, С ухмылкой жуткой участь узника решит И дверь тяжелую темницы отворит, Как только даст матрос свое согласье К гвинейским берегам плыть в одночасье. Выйдя из тюрьмы, «несчастный», как писал Стенфилд, сразу чувствовал «весь ужас приближения судьбы». Коварный торговец сковал его ноги цепью. В результате обмана и жульничества многие люди оказывались на борту работорговых судов. Некоторые из-за пьянства и долгов были вынуждены менять темницу на берегу на плавучую тюрьму. Это была «беспокойная молодежь» и те, кто попал сюда «по неосторожности», или же такие, кто рассчитывал обмануть вербовщика, но в итоге обманывал сам себя. «Некоторые, — писал Стенфилд, — добровольно падали в объятия горя». Другие пострадали из-за «ложных друзей»; кто-то бежал, «скрываясь от позора»; были такие, кто, без сомнения, оказался не в ладах с законом. Кого-то настигла неудача, кто-то был «утомлен горем, которое терпение не может никакое вынести». Некоторые потеряли любовь или были «охвачены безнадежной страстью». В одном стихотворении Стенфилд описал своего друга Рассела, который был человек «души нежнейшей, но, увы, не мог препятствовать жестокостям судьбы». На рабское судно он был «занесен ветрами и горячей страстью». Но, отправившись в тропики, теперь он «испытывает жар пылающий пространства». Матросы работорговых кораблей были похожи на матросов всех других судов, но все же были чуть более наивными и отчаянными. Стенфилд описал собственные побуждения в стихотворении, «Написанном на побережье Африки в 1776» (фактически 1775 г.). Он осуждает свою «опрометчивую молодость» и «юношеский азарт», из-за которых сам попал в ловушку вербовщика. Но в то же самое время он описывает и свой интерес к Африке: «богатство, пышность и красоты природы» и интерес к «наблюдениям». В «этих далеких краях» он искал «интересные истории» и «сокровища мудрости» [191]. Когда на борту «Орла» собралась команда из тридцати двух человек, пришло время отплытия. Друзья и члены семьи некоторых моряков пришли на пристань прощаться. День, как предполагалось, был праздничным, но, как писал Стенфилд, «палуба кренилась под толпой; // И горе отражалось на их лицах». Не каждого моряка было кому проводить. Те, кого забрали из тюрьмы, не имели возможности объяснять, куда они плывут. Но даже те, у кого такая возможность была, как думал Стенфилд, «не посылали весточек друзьям, куда их путь лежит». Многие, очевидно, стыдились того, что они попали на работорговое судно, и не хотели, чтобы кто-то узнал об этом. Наконец, подошло время отплытия. Среди тех, кто оставался на берегу, «разнесся крик, разрывающий небеса». Матросы ответили им «тремя громкими криками в ответ, разнесшимися эхом приветствий». Выйдя в море, матросы приступили к судовым обязанностям: Стараясь удержаться на ногах, толпа послушная узлы вязала, паруса крепила; С усилием держала, натянув, полотна ткани, Чтобы курс устойчивый придать громаде. «Громада» шла теперь полным ходом к Золотому берегу и Бенинскому заливу, и несмотря на все махинации и обманы, которые делали это возможным, корабль в этот момент был величественно красив, заново покрашен, с новыми парусами и развевающимися на морском ветру цветными флагами. Все это, по мнению Стенфилда, скрывало глубокий недуг: Сверкающие волны несут корабль, с весельем ветер флагами играет, раздуты гордо сияющие паруса. За честную торговлю выдает Свой яд коварный роскошь показная, И под расцветкой яркой скрывается продажная ухмылка, Отравленная цель — ее ловушка. Дикая жестокость Как думал Стенфилд, рейс начался как обычно: «Матросы работали умеренно, их пропитание было достаточным; короче говоря, поведение капитана и офицеров было таким, как это было везде». Стенфилд плавал на разных судах и мог сравнивать. Кое-что стало меняться, как только земля исчезла с горизонта — корабль стал местом, «где нет никакой возможности ни сбежать, ни искать правосудия». Капитан и офицеры начали говорить о телесных наказаниях. Никого фактически не пороли, потому что, как полагал Стенфилд, это старое судно давало течь и его нужно было ставить на ремонт в Лиссабоне. Это оказывало сдерживающий эффект на офицеров [192]. Как только стало ясно, что ремонт в порту не понадобится, и судно ушло далеко на юг от Лиссабона, все переменилось. Матросов перевели на маленький рацион еды и воды. «Кварта воды в жаркой зоне!» — возмущался Стенфилд, и это при том, что ели они солонину и выполняли тяжелую физическую работу с утра до ночи. Матросы были вынуждены слизывать капли своего собственного пота. Когда Стенфилд обнаружил, что на клетках с курицами оседает роса, он каждое утро облизывал эту влагу, пока другие не раскрыли его «восхитительную тайну». Некоторые матросы так хотели пить, что сразу же выпивали всю дневную норму, как только они получали свою воду, и пребывали в состоянии «неистовой жажды» в течение следующих двадцати четырех часов. В это же время у капитана всегда было вино, пиво и вода. Одной из причин дефицита воды, как объяснил Стенфилд, было «то, что судно было настолько набито товарами для торговли, что помещению для провизии не уделялось внимания». Это был классический случай увеличения прибыли за счет людей. Каждый «угол и закоулок [судна] переполнены; на это тратилось много усилий и изобретательности, и только жизнь матросов не имела никакой ценности». Как сказал Стенфилд, стремление к «алчному накоплению груза» также означало, что у матросов не было специального помещения, где можно было разместить свои гамаки и постельные принадлежности. Они были вынуждены «лежать на грубых» досках и канатах. Оказавшись в тропических широтах, им пришлось спать на палубе, страдая от «тяжелой мучительной влажности». Потом последовали избиения, порка и истязания. Они начались недалеко от Канарских островов. Стенфилд подслушивал следующие «дикие наставления», которые капитан давал офицерам: «Вы находитесь теперь на гвинейском судне — никто из матросов, как бы вы резко с ними ни говорили, не должен осмеливаться на дерзкий ответ; но если они НАДЕЮТСЯ вызвать ваше недовольство, сбивайте их с ног». Скоро насилие «распространилось как зараза». Стенфилд рассказывает об одном случае жестокости, который произошел с бондарем судна, «самым незлобивым, трудолюбивым и достойным существом». Он ответил помощнику капитана шуткой и был за это избит. Когда он попытался отползти к каюте капитана, чтобы пожаловаться, он был избит второй, третий и четвертый раз, пока «матросы не бросились между ним и помощником и не унесли его прочь». Самая небольшая ошибка в работе вызывала порку, однажды трех моряков связали и пороли одновременно всех вместе. После телесных наказаний офицеры иногда буквально сыпали соль на раны — они называли это «рассол», нанося его на глубокие багровые рубцы, оставшиеся от кошки-девятихвостки — печально известного кнута из девяти ремней с узлами. Насилие совершалось без раскаяния и «без страха быть наказанным за злоупотребление властью». По мере того, как продолжалось плавание, как писал Стенфилд, «темная власть дикой жестокости росла с каждым часом» [193].