Средний путь Стенфилд и те, кто выжил на судне «Орел», вскоре попали на другой корабль, «Стойкий», который направлялся на Ямайку, и его трюм был заполнен «скованными страдальцами». Отсюда началось плавание по печально известному Среднему пути, который моряк-поэт стремился описать во всех его «истинных цветах». В течение следующих недель судно стало еще более страшной камерой ужасов. Стенфилд начал свой рассказ, написав: «Эта кошмарная часть путешествия была одной продолжительной сценой дикости, непрестанных усилий, смертей и болезней. Телесное наказание здесь было основным развлечением» [198]. Капитан Уилсон заболел во время Среднего пути, но это, как казалось Стенфилду, только усилило его тиранию. В своем ослабленном состоянии монарх этого деревянного мира заставлял команду переносить его по всему кораблю, спрятав «рабочий нож» под рукой, чтобы немедленно метнуть его в того, кто вызовет его неудовольствие. Команда стала сокращаться. Новый второй помощник умер после того, как капитан пригвоздил его к палубе и нанес рану по голове. Повар вызвал гнев капитана тем, что небольшое количество мяса пригорело, и он был скоро «жестоко выпорот». После этого он едва мог ползти и через день-два умер. Заболевшие матросы были вынуждены работать часто с фатальным исходом. Больной боцман был так ослаблен, что вел судно, привязав себя, так как он едва мог держаться на ногах. Он скоро умер, и его «тело было, как обычно, брошено за борт, без всякого покрова, только в рубахе». На следующий день «его тело всплыло рядом с кораблем и в течение нескольких часов держалось рядом с судном — это было ужасное зрелище и, казалось, дало нам представление о жертве, вызывающей к небесам о мести за наше варварство!» Другой больной моряк упал из гамака и потерял сознание. Описывая, что было обнаружено на следующее утро, Стенфилд, как он сказал, «содрогался от ужаса». Человек «был все еще жив, но залит кровью — свиньи сожрали его пальцы и ноги до кости, и его тело было ими изуродовано самым отвратительным образом». Большая часть матросов была покалечена самим капитаном, который, казалось, испытывал особое наслаждение, наблюдая за нанесением ударов. Из-за своей слабости он приказал, чтобы любого виновного привязывали к столбику кровати капитана и так пороли, чтобы он мог видеть жертву лицом к лицу «и наслаждался бы их агонизирующими криками, в то время как плоть жертв без милосердия раздирали: это было частым и любимым способом наказания». У капитана стало больше возможности получать наслаждение от пыток — в его руках теперь были и матросы, и невольники, которые, по словам Стенфилда, оказались в ловушке насилия. Что белые, что черные — никто, будь то невольник или же свободный, не избежит его жестоких рук. во власть попали бесчувственного палача. Нет жалости ни к возрасту, ни к полу, ни к закону, и никто не остановит рук, невинных жертв обильно кровью обагренных. Это было верно сказано и про матросов, и про невольников: «Порка, это любимое развлечение, применялась как к бедным неграм, так и к матросам». Ничто не могло остановить зверства — ни раса, ни возраст, ни пол, ни закон, ни милосердие. Как и многие моряки, Стенфилд считал, что невольникам в определенном отношении жилось несколько лучше, чем членам команды. По крайней мере, у капитана был экономический стимул их кормить и поддерживать во время долгого плавания по Среднему пути. Стенфилд писал: «Рабы, учитывая внимание, которое уделяют их состоянию и пропитанию, находятся во время путешествия в лучших условиях, чем матросы». Но он также добавляет, что «что раздражение и капризы их общего тирана выплескивались на всех без всякой разницы». Он также приводил доводы против стандартного тезиса защитников рабства, которые утверждали, что «интерес» не даст капитану обращаться с «грузом» плохо. «Внутренние страсти, которые питались этой жестокостью, заставляли его терять контроль». Демон жестокости регулярно побеждал разумные доводы. Судно было теперь переполнено «несчастным грузом». Стенфилд описал состояние невольника, зажатого в трюме ночью: В изнеможении от горя замерев, безжизненно в зловонном жарком трюме изнемогают люди, их тела зажаты плотно в цепи, пот струится, и, вдыхая лишь испаренья грязные, лежат на жестких досках, и оковы их разрывают их плоть, стекает кровь, суставы рвутся, но судно продолжает плыть! Стенфилд постоянно, и особенно по ночам, слышал звуки невольничьих судов: «длинный стон», «надрывные мучения», крики, предсмертные песни, «вопли горя и отчаяния». Болезни были значительной частью этой жизни. Вдыхая «зараженный воздух» среди «зеленой заразы», лихорадка «разгуливала по грязной палубе». Стенфилд повторяет слова врача-аболициониста Александра Фальконбриджа о том, что работорговое судно было похоже на «скотобойню — там кровь, грязь, страдание и боль». Стенфилд отмечал, что реакция невольников на эту мрачную действительность имела разные стадии — от печального смирения до горячего негодования: Взгляните на несчастного — его печальны взоры, Отчаянье в лице, и горем полны стоны, В глазах другого — ненависть и боль. На тиранах бледных играет ярости его огонь! Стенфилд описал и другой кошмар Среднего пути — когда по утрам открывались решетки и невольники выбирались на палубу после шестнадцати часов темноты в трюме. Стенфилд сравнил трюм с «вредоносной пещерой», даже пастью монстра, когда из нижних палуб как будто изрыгает пасть густой зловонный пар, И всюду горячее дыхание клубится. Из этого «зловонного тумана» появлялась «шатающаяся толпа». Стенфилд описал двух мужчин, которые были «тесно связаны цепями». Их пришлось с трудом тянуть наверх. Один из них ночью умер, второй был еще жив. После того как мертвеца освободили от оков, он стал «морским грузом»; его труп «соленые монстры хватают с дикой силой». Стенфилд понял, что акулы были частью корабельного террора. Распорядок дня начинался с того, что «безрадостную трапезу готовят белые тираны». Для тех, кто отказывался есть, «порка следует за поркой, в безграничной, жестокой ярости». Боль от кнута заставляла некоторых падать в обморок. Для тех, кто был избит, но все еще отказывался от еды, на палубу приносили устрашающий расширитель рта — speculum oris. Взгляните только на этот мерзкий механизм, Его кривые части вскрывают сжатый рот И, челюсть разрывая, проникают в горло. Две женщины, которые были «одними из лучших невольниц на корабле», видели это насилие и решили протестовать. Они бросились друг другу в объятия и выпрыгнули за борт. Когда они утонули, другие женщины «страшно закричали, и многие из них были готовы следовать за своими спутницами». Их немедленно заперли, чтобы предотвратить массовое самоубийство. Стенфилд вспомнил ночь, когда на нижней палубе рабов было так много, что они были «стиснуты до боли», но оказалось, что потребовалось найти место для новых невольников, доставленных на борт. Это привело к «сильным крикам», так как в трюме стало невыносимо тесно. В женской части одна из новых невольниц опрокинула бочонок с нечистотами. На следующее утро ее привязали к столбику кровати капитана, «лицом к его лицу», и он приказал отхлестать ее кнутом. Когда «невольный палач» (был это матрос или раб, Стенфилд не уточнил) сжалился над женщиной и не стал бить ее так сильно, как требовал, он, в свою очередь, был связан и выпорот. После этого избиение женщины продолжилось. Стенфилду, к которому после смерти врача перешла аптечка, пришлось залечивать раны на ее теле, хотя он не умел этого делать. Наконец, Стенфилд бегло упомянул, но отказался подробно описывать случай насилия капитана над маленькой девочкой. Он только намекнул на нечто, «что делал капитан с несчастной рабыней восьми или девяти лет». Хотя он не мог заставить себя описать подробности этого преступления — «я не могу выразить это словами», — но он настаивал на том, что оно было «слишком зверским и кровавым, чтобы быть преданным забвению». Он признал этот яркий акт примером ежедневной «дикости и деспотизма» работорговли. Пока мрачное судно бороздило волны на пути к плантациям Карибского моря, матросы все больше слабели и умирали, и это потребовало еще одного обновления состава команды судна. Стенфилд объяснил, что, «когда команда сократилась, нагрузка на выживших увеличилась, и к концу Среднего пути пришлось отказаться от того, чтобы держать рабов в цепях». Капитан приказал освободить многих из невольников, собрать их на палубе и обучить корабельным работам, потому что «у белых людей не осталось сил тянуть канаты». Невольники «поднимали паруса вместо истощенных матросов». Таким образом, корабль невольников в пункт назначения вели люди, которых там же и продадут. Один ужасный крик Когда корабль приплыл в пункт назначения в Новом Свете, он подвергся еще одной трансформации. Она происходила из-за практики (которую называли «дракой») при первой продаже невольников еще на борту корабля. Главную палубу закрывали, и там становилось темно, как в шатре, из-за развешанной парусины и просмоленных тряпок: Теперь корабль мрачный весь укрыт Как вор ночной, И небо закрывают развешанные плотно ткани. Невольников мыли, брили, покрывали их тела маслом и маскировали раны. Затем их выводили на палубу, и пленники не знали, что с ними будет дальше. Они находились в темноте, в буквальном и переносном смысле, их выстраивали рядами, они дрожали, «отупевшие и безжизненные». Как только раздавался сигнал, потенциальные покупатели бросались на борт безумной и беспорядочной толпой, набрасывая веревки — трансатлантическую цепь — на рабов, которых они собирались купить: С веревками на шее (чтоб их вскоре заковать)