Невольники от страха цепенеют, Спешат злодеи каждого забрать, Добычу взяв так быстро, как умеют. Невольники были крайне испуганы этой продажей на борту судна. Их вопли достигали небес, и слезы катились из их «израненных глаз». Кто-то из рабов настолько был охвачен страхом, что, найдя прорехи в тканях, бросился в воду, кто-то умер от испуга: От ужаса толпа не может возмутиться, Невольницы одной сознание мутится — Она в глубины волн себя бросает, ...пронзительно кричит, дрожит и умирает. На следующей стадии происходило распределение невольников, когда купленных рабов сажали в переполненные лодки и доставляли на берег. Стенфилд отчетливо осознавал, что это была еще одна разлука — на этот раз разрыв отношений, которые возникли во время плавания по Среднему пути. Когда рабов связывали для продажи, они безуспешно старались держаться рядом с кем-то из родных, друзьями и товарищами. Шум и крики не ослабевали: Один ужасный вопль под небеса взлетает, Рыдают близкие — их дружба умирает, Страдает мать и ищет малыша, Ей из уплывшей лодки отвечает надрывный плач, что сердце разрывает... Порабощенные были снова «оторваны от всего» — от своих товарищей по плаванию. Работорговый рейс заканчивается под «звук надрывного плача» и «криков ужаса» [199]. Настоящее просвещение Джеймс Филд Стенфилд описал работорговлю намного более детально, подробно и драматично, чем какие-либо иные труды, опубликованные до мая 1788 г. Он был свидетелем «ужасных сцен» — такие детали, как воспаленные глаза закованных людей, которых выводили на дневной свет из трюма, или спутанные от грязи и крови волосы больного помощника, делали его рассказ ярким и запоминающимся. Критик «Ежемесячного обзора» отметил, что в «Гвинейском путешествии» Стенфилд «всякий раз так обстоятельно описывает жестокость, что заставляет нас испытывать острую боль сострадания!» Такова была стратегия Стенфилда, для него действительно было важно сделать реальными и невольничий корабль, и страдания людей на нем [200]. Стенфилд описывал судно по-разному — в зависимости от того, какие функции он исполнял на разных этапах плавания. Сначала это был объект восхищения — «громадная машина», с точки зрения тех, кто там работал, затем он превратился в «плавучую тюрьму» для матросов и особенно для невольников. Почти все они были пленниками и находились под властью насилия и смерти. Трансатлантическая цепь сковала всех, независимо от того, где она начиналась — в сопровождении констебля на дороге из ливерпульской тюрьмы или на тропах, по которым захватчики вели караваны пленников из внутренних районов Африки. Но в основном судно было кошмаром невольников, для них здесь была приготовлена целая коллекция «орудий горя»: кандалы, наручники, ошейники, замки, цепи, кошка-девятихвостка, speculum oris. Нижняя палуба была «плавучей тюрьмой» — монстром с чудовищной пастью. Корабль невольников пожирал живых людей. Среди действующих лиц драмы Стенфилда были также «милосердные» работорговцы, жадность которых порождала еще большую алчность, разрушения и смерть. И действительно, такие убийства предполагались заранее, так как еще до начала плавания было подсчитано, при каком «числе погибших» хозяин все же получит прибыль. Затем на сцену выходит «милосердный» капитан, хозяин плавучей тюрьмы. Мучитель, насильник, убийца, он был дикарем и тираном, злобным деспотом, одержимым демоном жестокости. Он обладал «мрачной властью». Офицеры судна, потенциально благородные и храбрые люди, становились пособниками насилия, с одной стороны, и жертвами этого же насилия — с другой. Все они погибали без ухода и удобств. Стенфилд великодушно называл некоторых из них «невольными орудиями» дикости и жестокости. Матрос, по мнению Стенфилда, это морской волк — веселый, беспечный, часто пьяный, но правдивый, трудолюбивый и добродетельный. Члены команды, многие из которых покинули обычную тюрьму, чтобы попасть в тюрьму плавучую, были в меньшей степени, чем их начальство, ответственны за ужасы работорговли, но все же были в ней замешаны — как охранники, как жестокие «орудия горя» и, в конечном счете, просто как «белые». Делая ставку на то, что читающая публика будет сочувствовать матросу как защитнику империи и символу британской гордости, Стенфилд присоединился к Кларксону и другим аболиционистам, разыгрывая расовую и национальную козырную карту. Африканцев Стенфилд изображал по-разному. Черные работорговцы в основном прямо были названы безжалостными хищниками, такими же, как их белые «товарищи». Люди же из народа фанти, которые работали на борту судна, были названы сильными и храбрыми, возможно даже облагороженными чувством достоинства из-за того, что они были просто рабочей силой на корабле, в противоположность похитителям людей. Основываясь на своем опыте в Бенине, Стенфилд описал свободных африканцев как людей «дружелюбных, спокойных, живущих в примитивной независимости». Абиеда была до пленения «счастливой девушкой». Такие люди жили более или менее как «благородные дикари», пока европейские варвары не принесли зло, не разрушили их мир и не поработили их. «Толпа», взятая на борт судна, была жертвой, которая лишь иногда пыталась сопротивляться. Запертые в трюме, эти люди могли только страдать. Иногда на главной палубе у них появлялась возможность других действий — например, когда поднимала голову коллективная сила женщин-невольниц. На Ямайке, когда их продавали, рабы выглядели несчастными, испуганными и безжизненными. Стенфилд ничего не говорит о личных знакомствах с невольниками во время плавания (кроме, возможно, Абиеды) и сам никогда никого не пытался освободить. Очевидно, он полагал, что бессилен исправить что-либо в этой плавучей темнице. Он, конечно же, был полон сострадания, когда лечил раны невольницы, которую отстегал капитан Уилсон. После того как он покинул море, Стенфилд определенно испытывал отвращение ко всему, что он лично видел на работорговых кораблях, но потребовалось активное влияние общественного движения, которое своей агитацией подтолкнуло его к последовательной позиции ярого противника рабства. Он также сопротивлялся вульгарным расистским стереотипам своего времени и писал о работорговле с антирасовой риторикой. Все люди были, например, для него «одной крови». В конце Стенфилд, обратившись к своему конкретному опыту, выступил против абстрактных рассказов о работорговле, что, несомненно, способствовало его отмене. Он писал: «Один реальный взгляд на трюм — одна настоящая минута, проведенная там, возбудили бы больше милосердия, чем перо Робертсона38 или все коллективное красноречие британского сената». Реальное просвещение началось не с шотландского философа или членов парламента, а скорее со встречи матроса и раба среди «орудий горя» на борту «громадной машины» — невольничьего корабля [201]. Глава шестая Джон Ньютон и мирное королевство Морской капитан XVIII столетия был фигурой, обладавшей неограниченной властью, как писал Джон Ньютон своей жене, Мэри, в начале своего первого рейса в качестве работорговца: «Моему положению во время плавания в другие страны и даже в Гвинею могли бы позавидовать большинство тех, кто остается дома. Я располагаю абсолютной властью в своем маленьком владении (за исключением права на жизнь и смерть), как любой властелин в Европе. Я говорю одному “иди сюда”, и он подходит; говорю другому “сюда”, и он бежит. Если я приказываю, чтобы один человек сделал что-либо, то трое или четверо других будут стараться сделать это еще лучше. Ни один человек на корабле не начнет обедать, пока я не разрешу; нет, никто не смеет сказать, что уже 12 или 8 часов, в моем присутствии, если я не решу сказать это первым. Есть много дел, когда мне приходится сойти с корабля, и в это время строгие часовые следят, чтобы мое возвращение не стало неожиданностью, так чтобы меня встретили по должной форме. И если я отсутствую до полуночи (что я никогда не делаю без особой причины), никто не должен осмелиться закрыть глаза, пока они не будут иметь честь лицезреть меня снова. Я хотел бы, чтобы ты не осуждала меня за эти церемонии, так как я сам не ставлю их высоко; но это — старый обычай, и необходимо поддерживать его на высоком уровне; иначе, без строгой дисциплины, простые матросы станут неуправляемы». Занимая главное место на судне, капитаны распоряжались рабочей силой, пропитанием, даже отсчетом времени. Они обладали сильной властью, поскольку должны был управлять не только большим количеством простых матросов, но и сотней невольников-африканцев [202]. Джон Ньютон долго был самым известным капитаном в истории африканской работорговли. Он совершил четыре рейса, один в качестве помощника капитана и три как капитан, в период между 1748 и 1754 гг., но известен он стал позже, когда сделал карьеру и стал активным пастором Общины евангелистов англиканской церкви. Он написал много гимнов, самый красивый из которых — «Amazing Grace» («О благодать!»), и, наконец, в конце жизни публично покаялся в своем прошлом и присоединился к аболиционистам. Он написал яркий памфлет об ужасах работорговли в 1788 г. под названием «Размышления об африканской работорговле» и также выступал свидетелем перед комитетами палаты общин в 1789 и 1790 гг. Он объявлял себя грешником, который раскаивается в своих грехах [203]. Ньютон оставил уникальный богатейший документальный отчет своего участия в работорговле в качестве матроса, «раба», помощника капитана и, наконец, капитана. Он был плодовитым автором. Как большинство хозяев корабля, он вел судовой журнал во время плавания, где детально записывал все ежедневные дела и погоду, но он пошел даже дальше. Он был энергичным корреспондентом: он написал 127 писем Мэри за время путешествия на работорговом корабле и ряд писем англиканскому священнику Дэвиду Дженнингсу. Он также вел духовный дневник на двух последних рейсах. Позже, как серьезный вдумчивый христианин, он размышлял над своей жизнью, чтобы вынести надлежащие уроки морали — в 1763 г., когда он написал ряд писем о своей духовной жизни, и в конце 1780-х, когда присоединился к движению аболиционистов. Ньютон мог рассказать о том, что происходило на палубе корабля, намного лучше других капитанов за все четыре века работорговли [204]. Джон Ньютон владел неограниченной властью в своем деревянном мире, распоряжаясь всеми повседневными делами на судне, командуя такими людьми, как Олауда Эквиано и Джеймс Филд Стенфилд. Он учреждал «строгую дисциплину» не только среди матросов, но и среди рабов, которые этому активно сопротивлялись. Он отвечал им разными способами, часто насилием, которое поддерживало и подтверждало его могущество. Его власть и положение, которые вызвали бы у Эквиано страх, а у Стенфилда ужас, казались капитану обычным делом. Делая записи о своих надеждах и опасениях, мыслях и действиях и о своих отношениях с разными людьми на корабле в осторожной, рассудительной манере, Ньютон дал нам беспрецедентную картину жизни капитана невольничьего судна. От матроса-мятежника до капитана-христианина Капитан Джон Ньютон был обречен стать капитаном судна. Его отец был капитаном (в средиземноморской торговле), и он привнес судовое поведение в домашнюю жизнь. Как писал его сын, «он всегда держался как бы на определенном расстоянии — серьезность, которая вызывала благоговение и заставляла меня трепетать». Старший Ньютон приучал сына к морю с раннего возраста. Юнга Ньютон был, по словам XVIII столетия, «отдан морю» — это означало, что в возрасте одиннадцати лет он оказался на борту судна в роли ученика, изучал разные виды работ, приобретал опыт и повышал свои знания. Он совершил несколько рейсов между 1736 и 1742 гг. и в 1743 г. оказался на борту Корабля Его Величества «Харвик», после чего отец дал возможность восемнадцатилетнему сыну учиться на мичмана. Став членом королевского флота, он заручился покровительством капитана и, казалось, нашел свой путь в морском мире [205]. Но молодой Ньютон оказался довольно невоспитанным и невосприимчивым юношей, и его дорога к капитанской каюте не была прямолинейной. Живя и работая в море, он, как он сам вспоминал позже, «оказался в плохой компании и под влиянием дурного примера простых матросов», чьи взгляды и ценности он скоро впитал. Он стал вольнодумцем, распутником и мятежником. Оглядываясь назад на этот период, Ньютон вспоминал свои эгалитарные и противоавторитарные взгляды: «Я был настолько горд, что не признавал никого над собой» [206]. Однажды, когда его отправили на берег за капитаном в одной лодке с матросами, чтобы предотвратить их дезертирство, сбежал сам Ньютон, но ненадолго. Его быстро поймали, посадили в тюрьму на два дня, а потом вернули на корабль в кандалах, где его «публично раздели и отхлестали». Он был разжалован из мичмана снова в простого матроса. «Я был теперь снова брошен на самый низкий уровень, и все меня подвергали оскорблениям», — писал он. (Его оскорбляли, потому что он перед этим пользовался своим положением мичмана слишком высокомерно.) Отвергнутый Ньютоном и из-за этого решивший отомстить капитан хотел отправить беспокойного матроса в пятилетнее плавание на борту корабля, направлявшегося в Вест-Индию. Когда Ньютон узнал об этом, сначала он решил покончить жизнь самоубийством, но потом вместо этого решил убить капитана. «Я действительно обдумывал разные способы его убийства», — признавался позже Ньютон. Жизнь капитана, возможно, была спасена случайным появлением на горизонте работоргового судна. На его борту было несколько мятежников, и капитан хотел (что было обычным делом) отдать их на борт военного корабля в обмен на некоторых военных матросов. Ньютон с энтузиазмом выразил свое согласие на такой обмен, чтобы избежать угрожавшего ему плавания в Вест-Индию. Военный капитан разрешил ему уйти и посчитал это удачным избавлением. Таким образом, Ньютон попал на работорговый корабль из-за своего собственного непослушания и элемента случайности, выразившегося в появлении другого корабля. Оказалось, что капитан невольничьего судна знал отца Ньютона, но ни эта связь, ни новая ситуация не заставили Ньютона изменить свое поведение: «У меня было неудачное остроумие, которое может создать много врагов и неприятностей своему обладателю. В ответ на предполагаемое оскорбление я сочинил песню, в которой высмеивал капитана судна, его приказы и его самого, и скоро научил этой песне всю команду». Капитан вряд ли был доволен тем, как именно Ньютон и его друзья высмеивали его в песне, но так случилось, что он вскоре умер. Однако первый помощник, который занял место капитана, относился к Ньютону не лучше и вскоре стал угрожать вернуть его на борт военного корабля при первой же возможности. Испуганный Ньютон решил снова удрать и покинул судно, не взяв с собой ничего кроме одежды, которая была на нем. Он добрался до берега Бананового острова в устье реки Шербро на побережье Сьерра-Леоне. Здесь Ньютон решил поработать на местного белого торговца, который действовал как посредник между африканскими торговцами и работорговыми судами. Но он поссорился со своим новым хозяином, и с ним начали плохо обращаться. Ньютон усугубил ситуацию, поругавшись с черной женой торговца, за что тот практически превратил его в раба. Ньютона заковали, морили голодом, избивали и дразнили. Его полуголое тело покрылось волдырями от жара тропического солнца, но это не препятствовало ему вспоминать Евклида, «чтобы рисовать диаграммы длинной палкой на песке». В течение долгого года он жил, питаясь кореньями и тем, что давали ему «незнакомцы и даже закованные рабы, которые тайно приносили мне еду (когда охранники этого не видели) из своего жалкого пропитания». Но помнил ли он потом эту доброту? Позже он цитировал 16-ю главу книги Иезекииля, чтобы описать себя как «изгоя, лежащего в крови». Такое обращение, как он писал, «сломило мое упорство и настроение». Ньютон считал себя «рабом», который «упал на самое дно человеческих несчастий» [207]. Но Ньютону удалось убежать от этого торговца и работать теперь на другого. Его положение значительно улучшилось, и он даже чувствовал себя счастливым, прежде всего из-за того, что он смог приспособиться к африканской культуре. Он так объяснил это превращение: «Есть одна поговорка, ее часто используют в этих местах, о том, что белый человек произошел из черных. Это означает изменение не цвета лица, но его сознания. Я знал нескольких, кто освоился в Африке в возрасте тридцати или сорока лет, кто приспособился к характеру, обычаям и церемониям аборигенов насколько, что они предпочитали эту страну Англии: они даже стали носить талисманы и амулеты, толковать предсказания, так что даже вызывали больше доверия, чем самые мудрые среди аборигенов. Часть этого безумного увлечения захватила и меня (со временем я бы мог принять и все остальное); я вступал в самые близкие отношения с местными жителями и должен был бы жить и умереть как грешник среди них, если бы Бог не следил за мной всегда». «Самые близкие отношения» Ньютона означают, скорее всего, что он взял африканскую «жену», и, может быть, даже не одну. Но ситуация изменилась. Белый человек, который стал черным, снова повернул назад. После того как он попал на работу к третьему работорговцу, однажды в феврале 1747 г. он столкнулся с капитаном судна «Борзая», который сошел на берег и задавал всем потрясающий вопрос: не слышал ли кто-то здесь о человеке по имени Джон Ньютон? Оказалось, что капитан был очередным другом вездесущего отца Ньютона. Возможно, что из страха перед находящимся вдали суровым отцом Ньютон не захотел бы вернуться в Ливерпуль, но капитан был непреклонен. Он придумал хитрость, объявив, что Ньютон только что унаследовал большую сумму денег и должен вернуться в Англию, чтобы их получить. От такого Ньютону не хотелось отказываться, но, оказавшись на борту судна, он вновь начал все высмеивать и наслаждаться бравадой — он изобрел новую присягу, высмеивал «библейскую историю» и скандировал «непристойные и нечестивые слова». Капитан начал называть его Ионой, который стал источником всех проблем в рейсе. На обратном пути Ньютон «был разбужен морским гулом и штормом, из-за которого корабль дал течь». Мокрый и испуганный, он услышал крик о том, что судно тонет. Когда Ньютон выбрался на главную палубу, один из его товарищей оказался за бортом. Во время шторма один борт оказался пробит, и вода начала заливать корабль. Волны сорвали бочки и смыли домашний скот с палубы. Ньютон и несколько других членов команды взялись за насос, в то время как другие метались с ковшами и ведрами и, выжимая одежду, затыкали ею протекающие швы корабля. К счастью, судно несло только легкий груз — воск и древесину, и оба были легче воды. Ньютон неистово качал насос и пытался вдохновлять своих помощников, но вместе с водой прибавлялось и уныние. В какой-то момент Ньютон даже уговаривал капитана продолжать, тогда «Господь пощадит нас». Он сам удивился своим словам и возвратился к насосу, где матросы обвязали себя веревками, чтобы удержаться и не быть смытыми в море. После девяти часов выматывающей работы Ньютон «рухнул в кровать» в сомнении и безразличии — нужно ли ему подниматься снова. «Он медленно начинал молиться; момент его религиозного перерождения был близок. Ветер и волны, наконец, стихли, и Ньютон посчитал свое выживание знаком, “вмешательством чудесной Божественной власти”». Команде удалось добраться до берега Ирландии и, в конечном счете, вернуться в Ливерпуль, куда Ньютон прибыл без денег, без друзей, без всякой перспективы работы, но с новой верой и желанием никогда не возвращаться в Африку [208]. Его решение не прошло испытание на прочность. Торговец Джозеф Менести, еще один друг его отца, предложил Ньютону принять командование работорговым судном. Никогда не плававший на таких кораблях Ньютон отказался принять прибыльное предложение, полагая, что ему не хватит на это ни знаний, ни опыта. Но он согласился отправиться в плавание на корабле «Браунлоу» в качестве помощника капитана Ричарда Джексона. Ньютон вел дневник, но, в отличие от других его записей, он не сохранился. Тем не менее это свидетельствует о том, что у него было для этого свободное время. Главная забота помощника капитана на африканском побережье состояла в том, чтобы «переплывать с места на место и покупать рабов». Во время сезона дождей он провел пять или шесть дней в лодке, «как говорится, вымокнув до нитки, то засыпая и просыпаясь». Он видел на берегу нескольких отравившихся матросов, «и я сам захоронил шесть или семь человек, умерших от лихорадки». «Однажды волна смыла его за борт, и волна выбросила его полумертвым на берег, так как он не умел плавать». Остальные утонули. Затем на судне среди невольников вспыхнул бунт, в результате которого многие умерли прежде, чем судно добралось до Чарльстона в Южной Каролине. Шестьдесят два человека из 218 погибли, что составляет уровень смертности в 28,4%. Ньютон, однако, не испугался и, вернувшись в Ливерпуль 1 декабря 1749 г., начал готовиться принять команду корабля «Герцог Аргайл», на котором он совершит свой первый рейс в качестве капитана. Ему было только двадцать четыре года, но море было у него в крови и у него был опыт плавания с грузом рабов [209]. Первый рейс, 1750-1751 гг. Договорившись с мистером Менести и приступив к сборам, Ньютон начал нанимать команду. В его записях есть только список имен. Однако он составил что-то вроде коллективного портрета. Он написал, что несколько человек, как и он сам, «оказались там еще с юности, но добавил, что многие достойные люди презирают такое воспитание для своих детей». Большинство матросов были людьми в возрасте, которые обратились к работорговле, чтобы улучшить свое положение. Они были, скорее, как писал Ньютон, «шлаком и отбросами нации», нищими и обездоленными. Многие из них были тюремными пташками или беглецами — от армии, флота, от ремесленной работы или родителей. От других отвернулась удача, «кто-то был испорчен своими пороками», не в последнюю очередь алкоголизмом. Некоторые раньше были земледельцами, никогда не видели моря и не имели никакого опыта в мореходстве. Почти никто из них не имел «хороших принципов». Если вдруг среди команды на корабле оказывался кто-то достойный, как отметил с сожалением Ньютон, его изгоняли другие, менее добродетельные, члены экипажа, которых были вынуждены нанимать на работорговые суда. Управление такими грубыми людьми отнимало у капитана много времени и сил [210]. Ньютон нанял 29 мужчин и мальчиков, чтобы они выполняли определенные роли на борту «Герцога Аргайла»: врач, три помощника, боцман, плотник, стрелок, портной, повар; четырнадцать матросов, в числе которых было одиннадцать опытных мореходов и трое новичков, а также трое мальчиков или юнг. Ньютон также нанял скрипача, без сомнения для развлечения, но также и для того, чтобы устраивать для рабов то, что называли «танцами». В полдень 2 августа 1750 г. Ньютон отдал приказ отдать якоря, после чего «Герцог Аргайл» начал плавание из Ливерпуля к побережью Африки и оттуда в Антигуа в Вест-Индии. Судно было шнявой, т. е. двухмачтовым судном скромного размера в сто тонн водоизмещения, с десятью орудиями и значительной командой в 30 человек. Корабль был старым, он был построен в 1729 г.; и это был его второй работорговый рейс. Торговец Менести настаивал, чтобы Ньютон купил и привез большой груз на небольшом судне — 250 рабов, или 2,5 человека на тонну водоизмещения. Зная это, Ньютон немедленно подсчитал количество команды: с тридцатью моряками он имел бы соотношение команды и невольников почти один к восьми, что он счел благоприятным, так как это было лучше, чем обычные один к десяти [211]. В течение всего плавания, которое длилось десять недель, «Герцог Аргайл» был переоснащен в настоящий работорговый корабль, так как плотник, стрелок и боцман знали, как это делается. Ньютон отметил 25 сентября: «Плотник начал делать решетки для женских помещений». Он также разметил несколько других помещений и начал строить переборки, чтобы сделать отдельные помещения для мужчин и мальчиков. Он построил туалет для женщин около якорных цепей, затем сделал настил на нижней палубе, расширив на шесть футов с каждой стороны внутреннюю часть судна. Между палубами на судне Ньютона оставалось около пяти футов, так что высота для невольников над и под настилом составляла примерно два фута четыре дюйма. Девятнадцатого ноября Ньютон отметил, вероятно с некоторым облегчением (потому что рабы уже начали прибывать на борт), что «плотник закончил баррикаду». Тем временем оружейник проверял огневую мощь судна, набивал патроны, чистил орудия и заряжал их, проверяя каждое, чтобы убедиться, что они должным образом подготовлены. Нескольких матросов Ньютон осудил: «Будучи абсолютно ни на что не годным, они — худшее, что я когда-либо видел в моей жизни», — жаловался капитан. Боцман сооружал сеть, чтобы предотвратить побеги или самоубийства невольников. Седьмого декабря к работе присоединились плотник и оружейник: «В этот день четыре короткоствольных ружья были закреплены на баррикаде, которую мы соорудили на главной палубе, туда же были добавлены два орудия. Я надеюсь, этого будет достаточно, чтобы отбить у рабов любые мысли о восстании». Это оружие было поднято на палубу, чтобы стрелять в любого, «кто посмеет поднять бунт» [212].