— … то насчет этого мне нужно сначала подумать. Услышав эти слова, напарник словно бы даже обмяк на несколько секунд, уронил голову на грудь. Но когда поднял лицо, он уже улыбался, с грустной иронией. — Это ведь хуже всего. Прямо-таки полная противоположность прямого ответа. Даешь надежду обреченному. Но знаешь что? “Подумаю” — это все-таки не отказ. И мне пока хватит и этого. Он повернул голову, прислушиваясь к льющейся от прилавка с пластинками музыке. Встал, протянул Мари руку. — Потанцуем? — Я не умею. — Будто я умею, — он пожал плечами, — это в любом случае не важно. Главное начать, а дальше пусть нас ведет музыка и вино. Только когда она попыталась встать, майор заметила, каким необычно легким казалось ее тело. Она словно парила на облаке, и ступни ее только слегка касались земли, которая покачивалась под ногами. Равновесие давалось нелегко, и Мари раскинула руки, чтобы не упасть. — Мда, майору больше не наливать, — сказал Роланд, наблюдая за ней, — Какие уж тут танцы. — Подожди. Подожди, — Мари подняла ладонь, давая знать, что помощь ей не нужна. Понемногу мир перестал кружиться, и поступь ее стала тверже, — Просто непривычно было. Прошло уже. Ладно, идем. Они вышли в центр зала, ближе к проигрывателю, на котором медленно вращался лаково-черный диск пластинки. Роланд взял ее правую руку, свою правую ладонь положил ей на талию. Шагнул вперед и чуть в сторону, мягко ведя Мари в плавном круговом движении. Поначалу она невольно сопротивлялась его напору, но скоро позволила себе расслабиться, отдав себя в его руки. Полутемный, полный людей зал плыл мимо. Несколько посетителей последовали их примеру, и теперь три или четыре пары скользили по граниту пола, описывая бесконечные круги. Пусть ритм музыки не подходил для вальса, пусть она оступалась иногда, все же в этом танце было что-то, что словно наполняло майора теплом и медовым, янтарным светом. И когда музыка кончилась, когда настала глубокая ночь, и пришло время прощаться, тепло это не ушло. Вернувшись домой, Мари, не раздевшись еще, прислонилась плечом к стене, и снова вспомнила прошедший день, теплый дождь, рябь на поверхности воды, тихую музыку, мягкий свет ламп, вкус шампанского и совершенно новое ощущение уюта. Уведомление вспыхнуло в нейроинтефейсе, и все это, хоть и не померкло, но все же отошло на второй план. Видеосообщение от неизвестного пользователя. Прежде чем принять его, майор переоделась, села за столом на кухне. Перед ней возник Никита. Он стоял на улице, и в окружающей его темноте было живое дыхание, которое шестым чувством давало понять, что это не очередной конструкт, а реальность мертвого города затерянного в сердце пустоши. За его спиной, на фоне светлеющего уже неба, вырастал силуэт невысокой башни. — В этот раз мы поговорим о том, что тебе, Мари, должно быть ближе других моих рассуждений. Поговорим о законе и этике, — начал он, — Что есть закон? Этический консенсус, социальный компромисс. Не вполне осознанная тирания большинства. Закон проистекает из противоречивых индивидуальных эгоистичных импульсов, которые в совокупности, помноженные на общество в целом, пытаются изобразить нечто вроде всеобщего блага. Говоря проще, человека может привлекать идея огреть своего ближнего дубиной и присвоить принадлежащие ему богатства. Но, в то же время, сам он не хотел бы, что так с ним поступил сосед. Взвесив за и против, риск и выгоду, он приходит к выводу, что оптимальным вариантом был бы полный запрет на подобное перераспределение средств. Когда большинство индивидуумов приходят к тому же выводу, рождается статья морального кодекса, которая, достаточно устоявшись, становится законом. И, тем не менее, закон нужно отличать от этики. Закон, по самой сути своей, неспешен, неповоротлив. Закон должен быть высечен в камне и говорить с непререкаемым авторитетом. Иначе его не будут уважать, и закон, лишенный уважения, не будет исполнен. В то же время мораль, как погода, вечно изменчива, подвержена веяниям времени, от технологического прогресса до модных трендов. Особенно в наше время, когда изобретение новых норм — это любимое развлечение цивусов. И глядя на разнообразие обществ, каждое со своими законами, предписаниями и устоями, рожденными как последствие рациональной, эгоистичной реакции членов общества на конкретные условия, на контекст, в котором существует социум, должно быть очевидно, что не имеет смысла говорить о моральном абсолютизме. Нет, идея несомненно хороша. Есть абсолютное добро и абсолютное зло, праведники и грешники, первых нужно восхвалять, других наказывать, равные условия и безупречное правосудие для всех. Но идеи всегда хороши, пока не пытаешься реализовать на практике. Потому что тогда начинаются проблемы. Мне пришлось бы напрягать воображение или долго искать в истории общества с достаточно извращенным представлением о том, что считается абсолютным добром. Я мог бы привести больше одного примера, когда миллионы людей, на основе все тех же рационально эгоистичных импульсов, вдруг начинали считать благом угнетение, геноцид и тотальную войну, совершенно будучи уверенны в своей правоте. В итоге, абсолютизм в реальности является не более чем релятивизмом полностью лишенным самокритики и интроспекции. Религия часто пыталась претендовать на высшую истину, но, как сказал моя добрая знакомая, когда есть несколько конкурирующих высших истин, да к тому же с постоянно меняющимися интерпретациями священных текстов, едва ли среди них можно найти абсолют, идеальный кодекс. Конечно, были попытки создать систему универсальную. К несчастью, они обычно пытались решить вопрос с использованием даже большей арифметической рациональности. Взять, к примеру, утилитаризм. "Человек должен поступать так, чтобы его действия принесли наибольшее счастье наибольшему количеству людей". Прекрасная идея, как всегда. Если не слишком о ней задумываться. Потому что после некоторого размышления, становится ясно, что счастье — понятие размытое, субъективное и исключительно труднодостижимое. Пришлось корректировать определение, заменить счастье на нечто более осязаемое и объективное. Вместо наибольшего счастья — наименьший вред. Идеалом утилитаризма стала максимальная безопасность, избавление от страданий, физический комфорт. И не важно, насколько для этого нужно ограничить всякую свободу, не важно, что человек объективно, физически не страдающий, может быть в то же время глубоко несчастен. С точки зрения утилитаризма, лучшее устройство общество — это тюрьма. Сухая, теплая тюрьма, с трехразовым питанием. Но все же тюрьма. И я даже не говорю о нерешительности неизбежно происходящей из самого основания этой идеологии. Истинный утилитарист не может даже выдохнуть спокойно, не думая, не навредит ли это окружающим и потомкам. Всякое действие имеет множество непредсказуемых последствий, и единственный морально верный выбор — это не делать ничего. Есть ли альтернативы? Конечно, есть. Можно рассмотреть деонтологическую этику Канта, где моральность действия определяется его мотивом, независимо от всяких последствий. Проще говоря, он предлагает мостить благими намерениями дорогу в ад. "Поступай в соответствии с максимой, которая могла бы стать универсальным законом". И здесь мы снова упираемся в невозможность самого универсального закона, абсолюта, порожденного человеческим разумом. Потому что человеческий разум имеет склонность рождать чудовищ. Кант настаивает на действии с нравственным императивом, лишенном при этом четкого морального компаса. Разрешает творить зло, при условии, что мотивы его кажутся свершителю благородными. Нет, это, пожалуй, тоже не подходит. Никита взял паузу, прошелся из стороны в сторону, подбирая дальнейшие слова, продолжил. — Что остается тогда? Какая система требует действия, но действия по-настоящему этичного, имеющего в основе своей противостояние очевидному злу? Есть ли вообще возможность отличить добро от зла? Сократ считал, что да. Что можно действовать, руководствуясь высшей добродетелью. Высшей добродетелью, включающей в себя все остальные, он считал мудрость. Не логику, не рациональность, не холодный интеллект, а именно мудрость. Мудрый человек может легко отличить тьму от света, может поступить правильно. Просто правильно. Действовать в соответствии с контекстом ситуации, основываясь не на каком-то надуманном благородстве в самой сути поступка. Действовать, не сводя моральные дилеммы к простой арифметике, противоречащие самой человеческой природе, без попыток угадать, к какому урагану приведет взмах крыльев бабочки. Да, я понимаю, что у этого подхода тоже хватает очевидных проблем. Даже если я сам стремлюсь соответствовать этике добродетели, мне все же не хватает мудрости, не хватает решимости, не хватает мужества. Но я вижу тебя, Мари, пусть и чужими глазами. Вижу человека, который, даже не задумываясь об этом, живет по сократовским идеалам. Человека, который разит зло без тени сомнения, но потом залечивает раны поверженного врага. Честно говоря, — Никита приподнял уголки губ в сдержанной улыбке, — это немного даже бьет по моему самолюбию. Видеть кого-то, кто настолько лучше меня. Но, одновременно, это дает мне надежду. Что когда мы встретимся — а встретимся мы уже очень скоро — ты поступишь правильно. Приходи, и ты получишь нужные тебе ответы и сможешь вынести вердикт. 11 — Итак, если я вас правильно понял, вы хотите бросить участок, которому и так не хватает людей, и отправиться на поиски декера, который, возможно, ничего незаконного не сделал? Генерал неодобрительно посмотрел на Мари и Роланда. — Как минимум, он сбежал из-под стражи. И убежал далеко, вглубь пустоши. Несправедливо обвиненные такого не делают, — ответила майор. — Ну да и бес с ним. Не все ли равно как он попал в пустошь, как ликвидатор или своим ходом. — Разница в том, что он в любой момент может вернуться. — Пусть. Его засекут камеры наблюдения. Тогда мы его и возьмем. Без необходимости снаряжать опасную экспедицию и отлынивать от важной следственной работы. — У нас есть основания полагать, что сделал нечто, что ставит под угрозу общество Цивитас Магна. — Да, майор, я тебя услышал в первый раз. Только вот ты не можешь сказать, в чем конкретно эта угроза заключается, а подозреваемого описываешь как наивного мечтателя. — Именно. Мы до сих пор не знаем, что именно он сделал, или думает, что сделал. И даже наивные мечтатели вполне могут наворотить дел, если у них будут нужные инструменты. Которые у него вполне могут быть. Напомнить вам о “Вестниках”? Да, в тот раз биологическое оружие старой империи не сработало. Но если декер нашел нечто, что сработать может? Только в этот раз оружие не биологическое, а кибернетическое. Нам нужно выяснить точно. — В прошлый раз вам допрос не слишком удался, насколько я помню. — Да. Но в этот раз он обещал мне все рассказать, если я прибуду в закрытый город. Он пытается убедить меня в чем-то. Переманить на свою сторону. — И как, получается у него? — с иронией спросил генерал, приподняв кустистую бровь. — Не слишком. Он говорит загадками. — А тебе не приходило в голову, что это ловушка? Что он пытается заманить тебя обещанием разгадки, а сам в это время будет в засаде, готовый напасть. — Приходило, — Мари пожала плечами, — только зачем ему это? Проще было бы правдиво изложить свой план, и надеяться, что мы не станем преследовать его в зоне отчуждения. Если он этого не делает, то скорее всего, ему есть что скрывать. — Допустим. Но зачем ему в таком случае вообще что-то рассказывать, убеждать? Зачем дожидаться тебя, сидя на месте, а не уйти в место, где нам и не придет в голову его искать? — Он считает меня идеалом сократовский мудрости, что бы это ни значило. Уверен, что я в конце концов увижу, что он прав и встану на его сторону. Кроме того… — майор вздохнула. Почему-то следующие слова говорить в глаза генералу было тяжело. Но лучше ответить прямо, — Мне кажется он в меня влюблен. Или что-то вроде того. — Когда успел, интересно? Пока ты его вязала, или пока допрашивала. — Я знаю, звучит это странно. Но он вообще человек странный. К тому же, насколько я могу судить, декеры в принципе не избалованы женским вниманием… Роланд, не участвующий в разговоре — потому что до сих пор был в опале, да к тому же не дорос еще званием, чтобы встревать в беседы старших чинов, если те к нему не обращались напрямую — услышав эти слова как-то странно хрюкнул. Генерал метнул в его сторону строгий взгляд, и напарник вытянулся по стойке смирно с непроницаемым лицом. Мари продолжила: — …потому неудивительно, что он вцепился в первую увиденную. — Звучит все это очень натянуто. Но ладно, будем считать, что ты меня уговорила. Как далеко этот номерной город? — По расчетам Роланда — два дня на кроулере. В одну сторону. При условии, что не будет никаких непредвиденных обстоятельств. Поэтому сложно сказать. Пусть будет десять дней на все. — Хм. Сделаем так. Чтобы у вас была мотивация справиться быстрее — время сверх пяти дней пойдет из ваших отпусков. Я пока обзвоню ликвидаторские колонии, посмотрю, кто может занять нам машину. Свободны. Майор козырнула и собралась выходить, когда генерал заговорил снова: — И это, Мари. И ты, Роланд, тоже. Вы там будьте поосторожней. Опасность пустоши сильно преувеличена. И все же… — он не договорил, махнул рукой, — Ну да вы не дети, нечего вас поучать. Идите уж, поработайте, пока возможность. Кролуер без труда можно было представить исследующим поверхность неизвестной пустынной планеты. Восемь колес с полным приводом и независимой подвеской. Шины их были сделаны не из резины, а сплетены из металлического сплава с эффектом памяти формы. Толстые стены корпуса, из композитного материала, обеспечивающего защиту от радиации, а в случае необходимости — еще и от огнестрельного оружия и мелких осколков. Узкие смотровые щели вместо окон. Герметичная кабина была снабжена замкнутой системой жизнеобеспечения, с рециркуляцией воды и воздуха. В движение машину приводил электрический двигатель, энергию же для него производил ядерный реактор. — Это одна из старых моделей, — начальник колонии хлопнул кроулер по серому боку, — построена еще в те времена, когда в пустоши снаружи выжить было невозможно. И даже на таких катались недалеко, не в сам радиационный пояс. Все равно там делать было нечего, а после поездки сама машина фонила бы так, что экипаж бы все равно из нее выйти не смог. — А теперь, наверное, реактор излучает больше гаммы, чем окружающая пустошь, — предположил Роланд. — Зато запас хода почти бесконечный. Так что у вас выбора особого нет, дозаправиться или подзарядиться в пути будет негде. Да и как сказать. Щит между машинным отделением и кабиной вполне приличный, так что внутри фон нормальный, можешь дозиметром проверить. Ну и пустошь бывает разная. Есть еще очаги заражения. Если наткнетесь на лысый участок земли — дуйте оттуда мигом. Это может быть место, где во время первой атаки выпало больше всего кобальта. Он в основном распался, но там еще можно схватить приличную дозу. Ну и среднеживущие изотопы забывать нельзя. Цезий легко переносится водой, собирается в низинах, оврагах, болотах. Эти тоже лучше обходить стороной. Интенсивность обычно невысокая, но зачем лишний раз рисковать? В любом случае, кроулер предупредит об опасности. Мари поднялась по лестнице в кабину. Она не страдала клаустрофобией, но все равно жилое пространство показалось ей невероятной тесным. Узкий проход, по обе стороны от которого располагались две двухъярусных койки, лежать на которых можно было только на боку. Приткнувшийся у входа рукомойник с тонким краном и раковиной не больше пятнадцать сантиметров в диаметре. В задней части кабины — дверцы шкафчиков, вроде кухонных. Майор открыла одну из них. Внутри лежала стопка сухпайков в серебристой упаковке. Еды им выдали с запасом, на случай если экспедиция затянется. Но задерживаться в пустоши Мари не планировала, особенно после увиденного. Перспектива провести внутри этой консервной банки дольше недели ее вовсе не привлекала. Она выглянула наружу и окликнула напарника: — Выдвигаемся? — Уже? — с удивлением спросил он. — Ну да. Чего нам ждать? — Нет, это конечно тоже верно. Раньше начнем — раньше справимся. Но все равно как-то… Я думал еще присядем перед дорогой, морально подготовимся, дослушаем инструктаж. — Да там того инструктажа… — сказал начальник, — Вот, держи ссылку. Пособие по выживанию, самое свежее издание. Успеет кто-нибудь из вас изучить, пока до кордона доедете. Роланд бросил на него слегка недовольный взгляд, в котором читалось “мог бы и промолчать”. Мари тоже не отступала: — В первую смену вести кроулер буду я. Успеешь насидеться. Видя, что отложить путешествие не выйдет, ни на час, ни на несколько минут, напарник сдался. С тяжким вздохом он поднялся в кабину, прошел в голову машины и сел в кресло пассажира. Майор в свою очередь опустилась на место водителя. Впрочем, тут же двинуться с места у нее не вышло. По сравнению с обычной патрульной машиной, управление кроулера казалось намного сложнее. Панель была усеяна тумблерами, кнопками, аналоговыми приборами и светодиодными индикаторами. Из всего этого знаком ей оказался только руль, педали и рычаг ручного тормоза. Пришлось рыться в сети в поиске мануала, все это время чувствуя на себе ироничный взгляд Роланда. — Да, но если бы я тебя послушала, то отправились бы мы еще позднее, — огрызнулась в конце концов Мари.