— Расстегни пуговицы… здесь… да, вот так… — Я выключу свет. — Нет, я хочу видеть тебя… — Светит луна, — щелчок, — видишь, как светло… — Скорее, иди сюда. — Я уже здесь. — Поцелуй меня еще раз, Уильям. Они некоторое время не разговаривают. — Можно я это сниму? — спрашивает он. — Давай помогу… вот так. — О! Какие же они красивые… — Я рада, что тебе нравится… сделай так еще раз… сильнее… сожми немного… о боже… Через мгновение: — Теперь я хочу почувствовать твою грудь. Чертовы пуговицы… я порвала рубашку. — Черт с ней. — О, я так и знала… Смотри. — Что? — Наша кожа в свете луны… ты такой бледный, а я такая черная, смотри… — Вижу. — Прикоснись ко мне. Погладь меня. Тискай меня, щипай меня, изучай меня, я хочу, чтобы твои руки были везде… — Да… — …Повсюду, твои руки — здесь, о да… особенно здесь, о, ты знаешь, ты точно знаешь где… — Ты такая мягкая внутри. — Это сон. — Нет, это реальность. — Я не хочу просыпаться. — Такая нежная… — А ты такой твердый… можно я поцелую? — Да, прошу тебя… А! Господи, как хорошо… Господи! — Уильям? — Да? — Сейчас? — О да. — …Сними их. — Шелковые. — Да, снимай скорее. — Хорошо. — Я так долго этого ждала… У нее вырывается стон, он издает какой-то звук, похожий на рыдание, а потом — только их прерывистое дыхание. Наконец он начинает громко кричать, она заглушает его крики поцелуями, а затем и она зарывается лицом в подушки и пронзительно кричит, а он, не привыкший к этому, спрашивает, что он делает неправильно, и она говорит: — Все хорошо, все хорошо, все хорошо… …И вот ее тело обмякло. Она лежит с закрытыми глазами, на обнаженной груди блестят капельки пота. Как только ее дыхание нормализуется, она открывает глаза и говорит: — Теперь я знаю, как это должно быть! Он смеется и, поймав ее лукавый взгляд, признается: — Именно об этом я сейчас и думал. Тогда они оба смеются, и он говорит: — Знаешь, после этого я делал разное… ну, знаешь… но не думаю, что я когда-нибудь смеялся… — Я так рада, — говорит она. — Уильям, я так рада! 18 Роммель чувствовал запах моря. В Тобруке жара, пыль и мухи досаждали так же, как и в пустыне, но, когда он ощущал на своем лице соленую свежесть, принесенную с моря легким бризом, все это казалось не таким уж невыносимым. В передвижной командный пункт зашел фон Меллентин с отчетом от разведотдела. — Добрый вечер, фельдмаршал. Роммель улыбнулся. Его повысили после победы при Тобруке, и он еще не привык к новому званию. — Есть новости? — Донесение от агента в Каире. Он сообщает, что оборонительный рубеж Мерса-Матрух плохо защищен посередине. Роммель взял отчет, начал просматривать его и тут же усмехнулся: союзники предполагают, что он предпримет обходный маневр на южном фланге обороны противника, — похоже, англичане наконец-то начали работать мозгами. — Значит, вот в этом месте минное поле наименее насыщенное… Но здесь же линию защищают две колонны. Что такое колонна? — Они используют новый термин. По словам одного из военнопленных, колонна — это бригада, которая имела два столкновения с бронетанковыми войсками. — То есть ослабленные части? — Да. Роммель ткнул пальцем в отчет. — Если это правда, мы можем прорвать линию Мерса-Матрух сразу, как только до нее доберемся. — Я сделаю все от меня зависящее, чтобы проверить сведения в ближайшие дни, — сказал фон Меллентин. — В прошлый раз этот агент оказался прав. Дверь в штаб открылась, вошел Кессельринг. Роммель был неприятно удивлен. — Фельдмаршал! — воскликнул он. — Я полагал, что вы на Сицилии. — Я был там. — Кессельринг потопал ногами, отряхивая пыль со своих изящных ботинок. — Я прилетел сюда, чтобы повидаться с вами. Черт возьми, Роммель, разве отданные вам приказания недостаточно ясны? Вы должны были продвинуться до Тобрука, не дальше! Роммель уселся в походный шезлонг. Надежда, что обойдется без вмешательства Кессельринга хотя бы на этот раз, не оправдалась.