Джон Александер всего лишь полчаса назад вернулся от жены — бледный, с покрасневшими глазами. Но на вопрос он ответил сразу и по существу. — Нет, — сказал он, — среды нам хватит не больше чем на пару дюжин культур. Обычно этого хватает на несколько дней. Сказав это, Джон на мгновение задумался. Он дал ответ, повинуясь привычке и профессиональному навыку. Теперь он попытался разобраться, каковы его чувства лично к доктору Пирсону. Джон вдруг понял, что не может определить их однозначно. Он должен ненавидеть этого старика, по халатности которого потерял сына, и, наверное, со временем эта ненависть появится, но пока Александер не чувствовал ничего, кроме тупой душевной боли и глубокой печали. Как хорошо, что на них свалилось так много работы! Погрузившись в нее с головой, он сможет отвлечься от горя. — Я понял, — сказал Пирсон. — Тогда отправляйтесь в цех и проследите, чтобы там подготовили достаточное количество культуральной среды. Мы должны получить чашки уже сегодня. — Хорошо, — ответил Александер и тоже покинул лабораторию. Теперь Пирсон принялся рассуждать вслух: — У нас будет девяносто пять культур, ну, скажем, сто. Допустим, пятьдесят процентов будут лактозопозитивными, значит, оставшиеся пятьдесят нам надо будет исследовать более детально. Да, думаю, не больше. — Он посмотрел на Коулмена, словно ища подтверждения. — Я согласен с вами. — Хорошо. Кроме того, нам понадобится по десять пробирок на одну культуру. Пятьдесят культур, десять пробирок на каждую. Пятьсот пробирок. — Обернувшись к Баннистеру, Пирсон спросил: — Сколько у нас пробирок — стерилизованных и готовых к применению? Баннистер задумался. — Где-то около двух сотен. — Вы уверены? — Пирсон испытующе посмотрел на старшего лаборанта. Баннистер покраснел, потом признался: — Сто пятьдесят. — Закажите еще триста пятьдесят. Позвоните в отдел снабжения и попросите их прислать пробирки сегодня же и без проволочек. Скажите, что все нужные бумаги мы оформим позже. Покончив с заказом, приготовьте их наборы по десять штук — девять пробирок для сахаров и одна для культур, образующих индол. Проверьте также, каковы наши запасы сахаров. Вам понадобятся глюкоза, лактоза, фруктоза, сахароза, мальтоза, маннитол, ксилоза, арабиноза, рамноза. — Выпалив все эти названия без запинки, Пирсон едва заметно улыбнулся и сказал Баннистеру: — Список сахаров и реагентов для выявления брюшнотифозных сальмонелл вы найдете на шестьдесят шестой странице руководства по лабораторному делу. Ну, все. Идите работать. Баннистер торопливо направился к телефону. Обернувшись к Коулмену, Пирсон спросил: — Я ничего не забыл? Коулмен отрицательно покачал головой. Хватка старика, быстрота мышления и внимание к деталям удивили его, заставили почувствовать к нему невольное уважение. — Нет, — сказал он, — мне нечего добавить. Пирсон внимательно посмотрел на молодого коллегу и предложил: — В таком случае пойдемте выпьем кофе. Другой возможности в ближайшие несколько дней у нас, наверное, не будет. После ухода Майка Седдонса до Вивьен вдруг дошло, какая пустота ожидает ее, пока он будет отсутствовать, какими долгими покажутся ей дни без него. Однако она нисколько не сомневалась в своей правоте. Короткая разлука позволит им обоим привыкнуть к создавшемуся положению и подумать о будущем. Самой Вивьен не надо было ни о чем думать — она была уверена в своих чувствах. А вот перед Майком она решила поставить дымовую завесу. Зачем? Она вдруг поняла, что потребовала от Майка доказательств его любви, в то время как свою любовь считала бесспорной. Но она вовсе не хотела никаких доказательств. Вивьен овладело смятение. Вдруг Майк решил, что она не доверяет ему, не верит в его преданность и отказывается принять его любовь. Нет, кажется, он понял ее правильно. А вдруг все-таки подумает, что она, Вивьен, отвергла его чувство? Ей захотелось послать ему письмо, объяснить свои истинные намерения, написать, что уверена в его любви. Но уверена ли она в ней — теперь? Иногда бывает так трудно мыслить трезво. Сначала делаешь то, что считаешь правильным, а потом начинаешь думать, не поймут ли тебя превратно, не припишут ли твоим действиям смысл, о котором ты сама не имела ни малейшего понятия. Как можно быть уверенной в том, что делаешь самый правильный шаг? В этом не может быть никакой уверенности… ни в чем… и никогда. Раздался короткий стук в дверь, и в палату вошла миссис Лоубартон. Вивьен сразу забыла, что ей полных девятнадцать лет, что она уже взрослый человек, способный принимать решения. Она раскинула руки и всем телом подалась ей навстречу. — Мама, — воскликнула она, — я совсем запуталась! Врачебный осмотр работников кухни проходил быстро. В одном из предназначенных для этого кабинетов поликлинического отделения доктор Харви Чендлер заканчивал осмотр повара. — Все в порядке, — сказал он, — можете одеваться. Поначалу главный терапевт сомневался: надо ли ему, в его должности, самому участвовать в осмотрах? Но потом решил, что надо. В каком-то смысле он поступает как командир, которому его моральный долг велит идти в атаку впереди своих солдат. Доктора Чендлера возмущало, что первые роли в борьбе с угрозой эпидемии достались О’Доннеллу и Пирсону. Конечно, О’Доннелл председатель медицинского совета и обязан заниматься организационными проблемами клиники, но Кент хирург, а брюшным тифом должны все-таки заниматься терапевты. Главный терапевт клиники чувствовал, что в разрешении возникшего кризиса его оттеснили назад, лишили возможности принимать ответственные решения. Доктор Чендлер вполне серьезно считал себя избранным, но случаи доказать это наделе выпадали почему-то чрезвычайно редко. И вот такой случай представился — и что же? Его бесцеремонно отодвинули в сторону, на второстепенную роль, хорошо хоть не в массовку. Он, однако, был вынужден признать, что предпринятые О’Доннеллом и Пирсоном меры оказались вполне адекватными и имели одну цель — как можно скорее ликвидировать катастрофическую вспышку брюшного тифа. Слегка нахмурившись, он обратился к уже одевшемуся повару: — Помните о необходимости тщательного соблюдения гигиенических норм. На кухне должна быть абсолютная чистота. — Да, доктор. Едва повар успел закрыть за собой дверь, как в кабинет вошел О’Доннелл. — Привет, — сказал он. — Как дела? Первым побуждением Чендлера было выплеснуть в ответе свою обиду. Однако в следующее мгновение он решил, что ему, собственно, не от чего расстраиваться. Если не считать слишком демонстративной — по мнению Чендлера — демократичности О’Доннелла, то он, пожалуй, самый подходящий для должности председателя медицинского совета человек, во всяком случае, он на голову выше своего предшественника. И вместо обиды Чендлер вложил в ответ максимум дружелюбия: — Я уже потерял им счет. Мы осматриваем их довольно быстро, но результатов пока нет. — Что с тифозными больными? — спросил О’Доннелл. — Как чувствуют себя четверо с подозрением на тиф? — Теперь у нас четверо заболевших, — ответил Чендлер. — Из списка больных с подозрением на тиф можете вычеркнуть двоих. — Их состояние не опасно? — Нет, не думаю, — ответил Чендлер. — Слава Богу, теперь есть антибиотики. Лет пятнадцать назад у нас было бы куда больше проблем с этими пациентами. — Да, вы правы. — О’Доннелл не стал расспрашивать, надежна ли изоляция больных. При всей помпезности доктора Чендлера в медицинских вопросах на него всегда можно было положиться. — Двое больных — медсестры, — сообщил Чендлер. — Одна из психиатрического, а вторая из урологического отделения. Двое других — мужчины, рабочий генераторной подстанции и клерк из канцелярии. — Все из разных подразделений клиники, — задумчиво произнес О’Доннелл. — Именно! Ни одного общего знаменателя, если не считать клинической пищи. Все четверо регулярно обедали в столовой. Нет никаких сомнений: мы на верном пути. — Все, не буду вас отвлекать, — сказал О’Доннелл, — в коридоре ждут своей очереди еще два человека. У некоторых врачей скопилось больше, и мы перераспределяем больных по другим кабинетам. — Очень хорошо, — отозвался Чендлер. — Я намерен работать до тех пор, пока не наступит полная ясность, не важно, сколько времени это займет. — Он подобрался и выпрямился, расправив плечи. В его собственных словах ему почудилось что-то героическое. — Не буду вам мешать, — улыбнулся О’Доннелл. Немного задетый такой прозаической реакцией, Чендлер чопорно попросил: — Вас не затруднит сказать медсестре, чтобы она пригласила ко мне следующего больного? — Нисколько. О’Доннелл вышел, и через мгновение в кабинет вошла девушка — работница кухни. В руке у нее была только что заведенная история болезни. — Дайте мне карту, — сказал он. — Садитесь, пожалуйста. — Спасибо, — поблагодарила девушка. — Для начала займемся вашим анамнезом — вы расскажете все, что помните, о себе и своей семье. Начнем с ваших родителей. Слушая ответы на свои тщательно продуманные вопросы, Чендлер быстро записывал их в историю болезни. Каждая запись в истории болезни, вышедшая из-под пера Чендлера, являла собой образец врачебного искусства, достойный включения в учебники внутренних болезней. Доктор Харви Чендлер стал главным терапевтом клиники Трех Графств не в последнюю очередь потому, что был чрезвычайно добросовестным клиницистом. Покинув занятое хорошо организованной работой поликлиническое отделение, О’Доннелл позволил себе, впервые за сегодняшний день, отвлечься и оценить происшедшие с утра события. Они сменяли друг друга, как картинки в калейдоскопе. Инцидент с неверным диагнозом и смертью ребенка. Потом отставка Пирсона и увольнение Дорнбергера по собственному желанию. Затем ошеломляющее открытие, что в клинике более шести месяцев не соблюдались элементарные гигиенические нормы и теперь в нем вспышка брюшного тифа, грозящая перерасти в полномасштабную эпидемию. Все эти беды свалились на голову администрации одновременно. Почему? Как такое могло случиться? Не симптом ли это скрытно протекавшей до поры тотальной болезни, поразившей всю клинику до основания? Ждать ли следующих неприятностей? Не грозит ли клинике полный развал и паралич? Не виноваты ли все они — руководители — в попустительстве и мягкотелости? Не был ли каждый из них зачинщиком такого попустительства? «Мы все были так уверены в том, что нынешнее управление клиникой лучше, чем предыдущее. Мы верили в творчество и прогресс, строили храм исцеления, в котором будет хорошо преподавать и лечить. Но не провалили ли мы все дело тем, что глупо и самонадеянно устремили взор к туманным вершинам и не обращали внимания на земные предостережения грядущих бед. Так что же мы построили? Действительно ли храм исцеления? Или, ослепленные безумием, мы соорудили могилу — пропитанную антисептиками гробницу?» Поглощенный обжигавшими сознание мыслями, О’Доннелл шел к своему кабинету машинально, не замечая окружающих. Так же машинально он открыл его дверь и вошел внутрь. Сев за стол, О’Доннелл продолжал размышлять. «Больные идут к нам с надеждой и верой, но достойны ли мы этой веры? Компенсируют ли наши успехи наши неудачи и промахи? Сможем ли мы со временем самоотверженностью загладить наши ошибки?» Потом в голову пришли более приземленные мысли: «Начиная с сегодняшнего дня мы будем многое менять. Надо латать обнажившиеся бреши, надо искать другие слабые места — в самих себе, в организации работы клиники. И больше самокритики, больше самоанализа. Сегодняшние драмы должны стать скорбным крестом, сигналом к обновлению. Работа предстоит огромная. Начать следует с отделения патологической анатомии, где начались все эти бедствия. Потом еще несколько отделений, где все надо менять буквально в пожарном порядке. Да и остальное требует реорганизации. Весной начнется строительство новых корпусов. Значит, две программы придется выполнять одновременно». В это время на столе резко зазвонил телефон. — Доктор О’Доннелл, вас междугородняя. Это была Дениз. В голосе ее по-прежнему звучала ласковая хрипотца, которая так привлекала его. После обмена приветствиями она сказала: