Джон открыл дверь и вошел в палату. Элизабет подняла голову от подушки и посмотрела на мужа. Он тихо прикрыл дверь и несколько секунд, опершись на нее спиной, стоял молча. Она тоже молчала, говорили только их глаза — в них отражалось горе, немая мольба и огромная любовь. Элизабет протянула к нему руки, и Джон бросился в объятия жены. — Джонни! Джонни, дорогой! — Это было все, что она сумела вымолвить, прежде чем тихо, почти беззвучно расплакаться. Обняв жену, он некоторое время сидел неподвижно, потом достал из кармана носовой платок, которым недавно осушил свои слезы, отстранился и вытер Элизабет глаза. Сделав это, он прервал молчание: — Элизабет, милая, я хочу сделать одну вещь. — Что бы это ни было, я скажу тебе «да», — ответила она. — Ты всегда этого хотела, — сказал он, — а теперь того же хочу и я. Завтра я начну оформлять документы и попытаюсь поступить на медицинский факультет. Майк Седдонс встал со стула и принялся мерить шагами маленькую палату. — Это же смешно, — с жаром заговорил он. — Это никому не нужная бессмыслица. Я не стану этого делать. — Ради меня, дорогой, пожалуйста! — Вивьен повернулась на бок, чтобы видеть Майка. — Но это совсем не ради тебя, Вивьен. Это глупая, нелепая идея, которую ты нашла в каком-нибудь второсортном сентиментальном романе. — Майк, дорогой, я так люблю, когда ты сердишься. Это очень идет к твоим чудесным рыжим волосам. — Она улыбнулась ему так, будто отвлеклась от случившейся с нею беды. — Обещай мне одну вещь. — Что? — Он все еще злился, и ответ получился коротким. — Обещай мне, что когда мы поженимся, ты будешь иногда на меня злиться — злиться по-настоящему. Мы будем ругаться, драться, а потом счастливо мириться. Представляешь, какое это будет удовольствие? — Это такое же глупое желание, как и первое, — возмущенно произнес он. — И вообще, что проку говорить о женитьбе, если ты не хочешь меня видеть? — Только неделю, Майк, дорогой мой. Только одну неделю, и все. — Нет! — Послушай меня, дорогой! — Она решительно настаивала на своем. — Пожалуйста, подойди и сядь рядом. И выслушай меня, прошу тебя. Он поколебался, потом вернулся на стоявший у кровати стул. Вивьен протянула Майку руку, и он нежно взял ее за пальцы. Гнев его мгновенно улетучился. Осталось лишь чувство смутно грызущего сомнения. Шел четвертый день после операции, послеоперационный период протекал гладко. Культя заживала быстро; конечно, оставалась боль и саднение в ране, но муки первых двух дней были позади. Вчера доктор Грейнджер с согласия Вивьен отменила инъекции, помогавшие притупить боль. Вивьен расстраивала только одна, совершенно неожиданная и непредвиденная вещь: пятка ампутированной ноги, пятка, которой уже не существовало, временами страшно чесалась, доставляя Вивьен невыносимое страдание. Самым мучительным было то, что она не могла почесать зудящее место. Когда Вивьен впервые ощутила зуд, ее вдруг охватила безумная надежда, что ей не сделали ампутацию, что нога осталась на месте, и она попыталась почесать пятку ступней другой ноги. Но потом доктор Грейнджер объяснила, что такие ощущения бывают у большинства больных с ампутированными конечностями. Тем не менее это ощущение было настолько неестественным и неприятным, что Вивьен изо всех сил надеялась, что этот зуд скоро пройдет. Кроме того, девушка постепенно оправлялась и от психической травмы. С того дня накануне операции, когда Вивьен с мужеством, сильно впечатлившим Майка Седдонса, приняла неизбежность, оно не изменило ей и продолжало поддерживать ее дух. Бывали, конечно, моменты отчаяния. Оно охватывало Вивьен, когда она оставалась одна, иногда будило ночью, она просыпалась в зловещей, темной больничной палате и тихо плакала. Но в остальное время она отгоняла от себя мрачные мысли, а врожденная внутренняя сила позволяла ей держаться выше своего несчастья. Люси Грейнджер за это была очень благодарна своей пациентке. Ее мужество облегчало процесс выздоровления. Правда, Люси знала, что настоящие испытания чувств и духа Вивьен еще впереди. Эти испытания начнутся, когда уляжется первое потрясение, когда до Вивьен постепенно дойдет истинное значение происшедшего, когда последствия ампутации станут ощутимыми в повседневной жизни. Через полгода, может быть, через год Вивьен пройдет через бездну и черноту настоящего отчаяния, чтобы затем окончательно смириться с потерей и начать нормально жить со своим увечьем. Но это будет потом, а пока краткосрочный прогноз представлялся лечащему врачу вполне благоприятным. Люси знала также — и об этом знала и Вивьен, — что остеогенная саркома, диагноз которой поставил доктор Пирсон, могла уже метастазировать далеко за пределы нижней конечности и разрастись в любом месте организма. В таком случае врачи клиники Трех Графств, да и вообще вся современная медицина, едва ли смогут предложить Вивьен что-нибудь, кроме паллиативного, временно облегчающего страдания лечения. Есть метастазы или нет, время покажет, а пока самым разумным было считать, что у Вивьен впереди вся жизнь и к этой жизни надо активно готовиться уже сейчас. Начало выздоровления Вивьен отразилось и на ее внешности. Впервые после операции она накрасилась, лицо ее порозовело. Накануне приходила ее мать и помогла дочери сделать прическу, и в той же ночной рубашке, которая в первый раз вызвала своей соблазнительностью такое негодование Майка, Вивьен выглядела во всем блеске своей свежей, прекрасной юности. Когда Майк взял ее за руку, Вивьен сказала: — Разве ты не понимаешь, дорогой, что я хочу быть уверенной? — Уверенной в чем? — На щеках Майка проступил румянец. — Уверенной в том, что ты и в самом деле меня любишь, — ровным голосом произнесла она. — Конечно же, я тебя люблю, — горячо сказал он. — Разве я не говорю тебе об этом каждую встречу? Разве я не говорил тебе после того, как все это случилось, что хочу нашей свадьбы? Даже твои родители одобряют наше решение. Они верят мне, почему же ты не веришь? — Я тебя люблю, Майк, и благодарна тебе за все. Но что бы теперь ни происходило между нами, я не верю, что все будет по-прежнему… — Голос ее дрогнул. — Во всяком случае, для меня. — Но почему?.. Она умоляюще посмотрела на него: — Майк, пожалуйста, выслушай меня, ты же обещал. — Говори, — нетерпеливо сказал он. — Что бы ты ни говорил, Майк, я уже не та девочка, какой была, когда мы познакомились. И я никогда не смогу быть прежней. — Она говорила тихо, но с глубоким чувством. — Вот почему я должна быть уверена, что ты любишь меня такой, какой я стала теперь, а не такой, какой я была раньше. Если мы поженимся, то для меня всегда будет невыносима мысль о том, что ты женился на мне из жалости. Не перебивай меня, дай договорить. Я знаю, ты искренне думаешь, что это не так, и, возможно, действительно не так, я от души на это надеюсь. Но, Майк, ты добр и великодушен. Вдруг ты хочешь жениться на мне из жалости, но не можешь признаться в этом даже самому себе? — Ты хочешь сказать, что я не понимаю собственных желаний и не разбираюсь в собственных чувствах? — огрызнулся он. — Откуда мы оба можем это знать? — тихо и ласково ответила она. — Я знаю, что чувствую. — Майк приблизил свое лицо к лицу Вивьен. — Я люблю тебя целиком и по частям, любил вчера, люблю сегодня и буду любить завтра. И хочу жениться на тебе без всяких проволочек. — Тогда сделай для меня эту малость, сделай из любви ко мне. Удались от меня. Несмотря на то что ты бываешь в клинике каждый день, не приходи ко мне неделю — полные семь дней. — Вивьен спокойно посмотрела на него: — За это время подумай обо всем. Подумай, какой будет наша совместная жизнь, каково будет тебе жить с инвалидом. Подумай о вещах, которые мы не сможем с тобой разделить, в которых не сможем участвовать вместе. О детях, о том, как повлияет на них моя инвалидность. Подумай, Майк, подумай обо всем. Когда через семь дней ты придешь ко мне и скажешь, что по-прежнему уверен в своих чувствах, я не стану с тобой спорить, я тебе поверю. Это же всего семь дней, дорогой, семь дней из всей долгой жизни. Это не так уж много. — Черт возьми, — сказал он, — какая же ты упрямая! — Знаю, — улыбнулась она. — Так ты сделаешь это? — Я согласен только на четыре дня, не больше. Вивьен покачала головой: — Шесть дней, не меньше. — Пусть будет пять, — сказал он, — и по рукам. Она колебалась, и Майк добавил: — Это мое последнее слово. Вивьен рассмеялась — впервые за последнее время. — Хорошо, пять дней, начиная с этого момента. — Да, черт возьми, с этого момента! — воскликнул Майк. — Ну, может быть, с этого момента плюс десять минут. Мне надо сделать кое-какие запасы. Пять дней для такого горячего парня, как я, — это слишком долго. Он пододвинул стул ближе к кровати и потянулся к Вивьен. Они слились в долгом поцелуе, то страстном, то нежном. Вивьен вдруг поморщилась и отстранилась от Майка. Она тяжело вздохнула и заворочалась в постели. — Что с тобой? — встревоженно спросил он. — Ничего особенного. — Вивьен виновато посмотрела на него, потом спросила: — Майк, куда они дели мою ампутированную ногу? От изумления он несколько мгновений молчал, потом ответил: — Думаю, что она в патанатомии, в холодильнике. Вивьен снова вздохнула. — Майк, дорогой, — взмолилась она, — спустись туда и почеши мою пятку. Конференц-зал был забит до отказа. Новость об экстренном совещании облетела клинику с быстротой лесного пожара, о собрании известили всех врачей, даже тех, кто не состоял в штате. Им разослали уведомления в кабинеты и на квартиры. Люди, кроме того, живо обсуждали промах Джо Пирсона и его неминуемое увольнение. Гомон голосов сразу стих, как только в дверях показались Джо Пирсон, Гарри Томазелли и Дэвид Коулмен. Кент О’Доннелл уже сидел во главе длинного стола. Оглядывая присутствующих, он видел массу знакомых лиц. Гил Бартлет, забавно шевеля бородой, болтал с Роджером Хилтоном, молодым хирургом, пришедшим в клинику Трех Графств два месяца назад. Джон Макьюэн, отоларинголог, что-то живо обсуждал с Динь-Доном и тучным терапевтом Льюисом Тойнби. Билл Руфус, в блестящем зеленом галстуке в желтую крапинку, усаживался во втором ряду. Сидя за столом, перебирал бумаги доктор Харви Чендлер, главный терапевт. Были здесь и младшие врачи, среди них О’Доннелл заметил Макнила, резидента-патологоанатома. Рядом с администратором сидела специально приглашенная на собрание главная диетсестра миссис Строган. Сидящий неподалеку Эрни Рейбенс с интересом разглядывал ее огромные колышущиеся груди. Не было только знакомой фигуры доктора Дорнбергера — он уже уведомил администрацию о своем немедленном увольнении. О’Доннелл взглянул на дверь как раз в тот момент, когда в зал входила Люси Грейнджер. Взгляды их встретились, и Люси едва заметно улыбнулась главному хирургу. Люси напомнила ему о принятом решении, о желании изменить будущее, о переменах в личной жизни, которыми он займется, как только уляжется вся эта суета. Потом О’Доннелл вдруг понял, что с самого утра ни разу не вспомнил о Дениз. Работа вытеснила из головы мысли о ней, и О’Доннелл почувствовал, что так будет и завтра, и послезавтра — всегда, ибо в клинике постоянно случается что-нибудь чрезвычайное. Интересно, как сама Дениз воспримет такое положение, захочет ли она занимать в его жизни второе, после медицины, место? Поймет ли она его так, как поняла бы Люси? Эта мысль смутила О’Доннелла, даже мысленное сравнение показалось ему проявлением неверности. Нет, надо думать о насущных вещах. Пора открывать совещание. О’Доннелл призвал присутствующих к тишине, дождался, пока улегся шум, а те, кто стоял, сели на свои места. Потом главный хирург негромко заговорил: — Леди и джентльмены, каждый из нас знает, что эпидемии в клиниках, госпиталях, больницах — явление отнюдь не уникальное и случаются чаще, чем думает общество. Думаю, не погрешу против истины, сказав, что эпидемические вспышки — это фактор риска нашего бытия. Если учесть, сколько болезней мы лечим в этих стенах, то остается только удивляться, что эпидемии не возникают чаще. — Присутствующие внимательно слушали главного хирурга. Он выдержал паузу и продолжил: — Не хочу преуменьшать опасности, но хочу, чтобы вы полностью осознали ее меру. Думаю, доктор Чендлер будет настолько любезен, что дальше возьмет бразды правления в свои руки. О’Доннелл сел, и со своего места поднялся главный терапевт.