— Наверное, он поступил разумно. Не думаю, что у нас есть повод для недовольства. Но ты все же поторопи Джо. Это надо решить сегодня. Люси взглянула на часы. — Я встречусь с Джо после обеда. К этому времени он надеется получить окончательный ответ. О’Доннелл поморщился: — Такой же окончательный, как и все в этой жизни. — Он задумался. — Бедное дитя. Сколько ей лет? — Девятнадцать. — Люси всмотрелась в лицо О’Доннелла. Она уже давно знала: в Кенте очень много достоинств, но он словно бы не знает о них, предпочитая видеть их в других. Именно это сделало такими теплыми и значимыми те слова, которые он сказал ей несколько минут назад. Внезапно, как гром среди ясного неба, Люси поразила открывшаяся ей истина: она так давно любит этого человека, а не признавалась себе в этой любви из страха, что ничего не получится, из страха страдания. На мгновение она испугалась: вдруг лицо выдало ее? — Мне надо идти, Люси, — извинился О’Доннелл. — У меня еще масса дел. Сердце Люси отчаянно билось, пока она шла к двери. На пороге О’Доннелл обнял ее за плечи — это был дружеский жест, который мог себе позволить любой давно знакомый коллега, — но у Люси перехватило дыхание. — Если будут трудности, Люси, дай знать, — сказал О’Доннелл. — Если не возражаешь, то сегодня я навещу твою пациентку. Собравшись с мыслями, Люси ответила: — Уверена, она будет рада — так же как и я. Выйдя из кабинета, Люси прислонилась к стене и закрыла глаза, чтобы привести в порядок мысли и чувства. Переживания, связанные с ожиданием диагноза Вивьен, изменили Седдонса. Раньше он был веселым и открытым по натуре человеком, душой веселой и шумной компании резидентов, любимцем персонала клиники. Теперь он избегал компаний, настроение его было подавленным, он со страхом ждал приговора патологоанатомов, понимая, чем это может обернуться для Вивьен. Приехали родители Вивьен. Когда, познакомившись, они все вместе навестили Вивьен в палате, разговор, как и следовало ожидать, не получился: все, даже Вивьен, вели себя напряженно, обменивались формальными дежурными фразами. Седдонсу показалось, что встреча Лоубартонов с будущим зятем не произвела на них никакого впечатления. Видимо, они не могли думать ни о ком и ни о чем, кроме дочери. Правда, в отеле Генри Лоубартон, чья массивная фигура едва умещалась в вычурном гостиничном кресле, поинтересовался планами Майка на будущее, но сделал он это, по мнению Седдонса, больше из вежливости. Майк, не вдаваясь в подробности, рассказал, что после окончания резидентуры в клинике Трех Графств намерен работать хирургом в Филадельфии. Лоубартоны вежливо кивнули и больше ни о чем не спрашивали. Против брака родители Вивьен возражать не стали. — Вивьен всегда знала, чего она хочет, — сказал Генри Лоубартон. — Так было, когда она захотела стать медсестрой. Мы сильно сомневались в правильности выбора, но она приняла окончательное решение. Нам просто нечего было ей возразить. Майк Седдонс спросил, не считают ли родители Вивьен, что она слишком молода для брака. В ответ Анджела Лоубартон улыбнулась. — Здесь мы едва ли имеем право возражать, — сказала она. — Видите ли, я вышла замуж в семнадцать лет. Для этого мне пришлось сбежать из дома. — Она улыбнулась мужу: — У нас не было ни копейки, но мы выстояли. Седдонс тоже улыбнулся: — В этом мы будем на вас похожи, по крайней мере до того, как я начну работать хирургом. Это было вчера вечером. Сегодня утром, после визита к Вивьен, Седдонс почему-то испытывал радостное облегчение. Может быть, он слишком долго пребывал в подавленном состоянии и его природная жизнерадостность просто нашла выход. Как бы то ни было, сегодня Майк был уверен, что все кончится хорошо. Настроение это не покинуло его, когда он пришел в отделение, где должен был помочь Роджеру Макнилу вскрыть пожилую женщину, умершую этой ночью в клинике. Он принялся рассказывать Роджеру анекдоты, которых знал великое множество. Именно благодаря анекдотам за Седдонсом прочно укрепилась репутация шутника. Рассказывая очередной из них, он вдруг приумолк и спросил: — У тебя не найдется сигареты? Резидент-патологоанатом кивком указал на свой карман. Руки его в этот момент были заняты сердцем, которое он только что извлек из грудной клетки. Седдонс подошел к Макнилу, достал из его кармана пачку, вытащил сигарету и закурил. Вернувшись на место, он продолжил: — Так вот, она и говорит сотруднику похоронного бюро: «Спасибо вам за все. Наверняка это было очень трудно». Но он ответил: «Да что вы, на самом деле у нас не было никаких трудностей, мы просто поменяли им головы». Макнил громко расхохотался. Анекдот как нельзя более соответствовал мрачной обстановке прозекторской. Он продолжал смеяться, когда дверь открылась и в прозекторскую вошел Дэвид Коулмен. — Доктор Седдонс, будьте любезны, затушите сигарету. — Негромкий голос Коулмена отчетливо прозвучал в наступившей тишине. Майк оглянулся и приветливо сказал: — Доброе утро, доктор Коулмен. Простите, но я не сразу вас заметил. — Сигарету, доктор Седдонс, — ледяным тоном повторил Коулмен, сверля Майка своими серо-стальными глазами. Не вполне понимая, чем вызвано недовольство старшего коллеги, Майк засуетился: — Да… да. — Он вынул сигарету изо рта и положил ее на край стола для вскрытий. — Не сюда! — резко произнес Коулмен. Седдонс пересек прозекторскую и затушил сигарету в пепельнице. — Доктор Макнил! — Слушаю, доктор Коулмен, — безмятежно отозвался второй резидент. — Прикройте, пожалуйста, лицо умершей. Испытывая внутреннее неудобство и прекрасно понимая, о чем сейчас думает Коулмен, Макнил потянулся за полотенцем. Это было уже использованное полотенце с пятнами запекшейся крови. Коулмен с прежним спокойствием сказал: — Возьмите, пожалуйста, чистое полотенце. То же самое сделайте с гениталиями. Макнил посмотрел на Седдонса, и тот подал ему два чистых полотенца. Одно из них Макнил аккуратно положил налицо, вторым прикрыл гениталии умершей. Оба резидента стояли и во все глаза смотрели на Коулмена. Оба явно испытывали немалое смущение. Оба понимали, что последует дальше. — Джентльмены, думаю, мне стоит вам кое о чем напомнить. — Дэвид Коулмен по-прежнему сохранял полное спокойствие. Войдя в прозекторскую, он ни разу не повысил голос. Но за его ледяным хладнокровием были власть и авторитет. Четко и раздельно Коулмен произнес: — Проводя вскрытие, мы делаем это с разрешения семьи умершего. Без такого разрешения не может быть никакого вскрытия. Я полагаю, что это вам ясно. — Совершенно ясно, — сказал Седдонс. Макнил молча кивнул. — Очень хорошо. — Коулмен посмотрел сначала на стол для вскрытий, потом на обоих резидентов. — Наша цель — установление верного диагноза и усовершенствование медицинских знаний. Семья усопшего, в свою очередь, отдает нам его тело, надеясь, что мы будем обращаться с ним бережно, с подобающим уважением и достоинством. Он сделал паузу. В прозекторской стояла мертвая тишина. Седдонс и Макнил пристыженно молчали. — Именно так мы и будем обращаться с умершими, джентльмены. — И Коулмен еще раз повторил: — Бережно, с уважением и достоинством. — Помолчав, он продолжил: — Во время всех вскрытий лица и гениталии умерших будут прикрыты. Курить в прозекторской я запрещаю. Что же касается вашего поведения и юмора, то это я оставляю на ваше личное усмотрение. При этих словах Седдонс покраснел как рак. Коулмен по очереди посмотрел на каждого из них: — Благодарю вас, джентльмены. Можете продолжать работу. — Он коротко кивнул и вышел. Несколько секунд после его ухода Седдонс и Макнил молчали. Потом Седдонс тихо заметил: — Кажется, нас очень вежливо размазали по стенке. — И кажется, задело. Ты не находишь? — грустно ответил Макнил. Как только они смогут это себе позволить, решила Элизабет Александер, она купит пылесос. Старая механическая щетка для ковров, которой она до сих пор пользовалась, собирает пыль только сверху. Она провела взад и вперед щеткой по ковру и критически оценила результат. Не очень хорошо, но пока сойдет. Надо будет вечером поговорить с Джоном. Пылесос не так уж дорог, и дополнительный ежемесячный платеж погоды не сделает. Беда в другом — им нужен не только пылесос, но и многое другое. Просто пылесос надо купить в первую очередь. В каком-то смысле, подумала Элизабет, Джон прав. Легко говорить о жертвах и согласии обходиться без удобств ради того, чтобы Джон мог учиться на медицинском факультете. Но когда сталкиваешься с реальностью, приходится признать — очень трудно смириться с падением доходов, если уже успел привыкнуть к какому-то определенному образу жизни. Взять, например, зарплату Джона в клинике. Конечно, они не стали богачами, однако жизнь их стала удобной — они теперь могут доставить себе те радости, которые всего несколько месяцев назад были для них недоступны. Смогут ли они теперь от них отказаться? Элизабет подумала, что смогут, но это будет тяжело. Поступление на медицинский факультет будет означать еще четыре года лишений, а ведь потом будут еще и интернатура, и резидентура, если Джон решит стать узким специалистом. Стоит ли овчинка выделки? Может быть, им лучше наслаждаться тем, что у них есть, довольствоваться достигнутым положением — пусть даже скромным — и жить, просто жить, здесь и сейчас? Это же здравое рассуждение, разве нет? Но полной уверенности у Элизабет не было. Может быть, все же стоит уговорить Джона поступить учиться? Доктор Коулмен считает, что стоит. Ведь он сказал Джону: «Если вы действительно хотите стать врачом, но не поступите на медицинский факультет, хотя имеете такую возможность, то потом будете жалеть об этом всю жизнь». В тот момент слова эти произвели большое впечатление на Элизабет и, как ей показалось, на Джона тоже. Теперь же замечание доктора Коулмена показалось ей еще более важным. Она нахмурилась. Надо будет обсудить это сегодня вечером. Если она убедится в том, что Джону это действительно надо, то она уговорит его принять нужное решение. Уже не в первый раз у Элизабет сложился в голове собственный план относительно того, что касалось их обоих. Элизабет отставила в сторону щетку и прошлась по квартире, смахивая с мебели пыль. Отбросив на время серьезные мысли, она продолжала убираться, вполголоса напевая. Стояло чудесное утро. Теплое августовское солнце освещало небольшую, но уютную гостиную сквозь новые занавески, которые Элизабет сшила, а вчера повесила на окна. Элизабет остановилась у стола, чтобы поправить букет цветов, стоявший в вазе. Она выдернула из букета два увядших цветка и уже собралась идти в маленькую кухню, когда вдруг ощутила сильную резкую боль. Она наступила внезапно, без предвестников. Внутри словно вспыхнул огонь. Боль была сильнее, чем вчера в кафетерии. Задержав дыхание и прикусив губу, чтобы не закричать, Элизабет опустилась на стул. Боль на мгновение отпустила, а потом возобновилась с новой силой. Приступы боли продолжались со зловещей цикличностью, и до Элизабет наконец дошел их смысл. — О нет, нет! — невольно крикнула она. Несмотря на плотную завесу боли, она поняла, что действовать надо быстро. Номер клиники был записан в блокноте, лежавшем у телефона. В промежутках между приступами Элизабет добралась до телефона. Она набрала номер и, когда ей ответили, задыхаясь, вымолвила: — Доктора Дорнбергера… Это срочно. — В трубке повисла тишина, и Элизабет снова заговорила: — Это… миссис Александер. У меня… начались роды. Дэвид Коулмен постучал в дверь кабинета доктора Пирсона и вошел. Старый патологоанатом сидел за столом, рядом с ним стоял Карл Баннистер. На лице старшего лаборанта застыло угрюмое, сосредоточенное выражение. Он поднял глаза, увидел Коулмена и тут же отвел взгляд. — Вы хотели меня видеть? — Коулмен занимался приготовлением замороженных срезов в хирургическом отделении, когда его вызвали по громкой селекторной связи. — Да, хотел. — Голос Пирсона прозвучал холодно и отчужденно. — Доктор Коулмен, на вас пожаловался один из сотрудников отделения, Карл Баннистер. — Вот как? — Коулмен удивленно вскинул брови. Баннистер продолжал смотреть прямо перед собой.