Он познал плоды своей гордыни в первых классах средней школы. Как и ко всякому по-настоящему блистательному человеку, одноклассники сначала отнеслись к нему с легким неприятием. Позднее, поскольку Коулмен и не думал скрывать свое интеллектуальное превосходство, это неприятие превратилось в неприязнь, а потом в ненависть. Он что-то чувствовал интуитивно, но не осознавал, что именно, пока директор школы — сам блестящий ученый и все понимающий человек — не отвел его в сторону. Даже теперь, много лет спустя, Дэвид Коулмен помнил его слова: «Думаю, ты уже достаточно взрослый, чтобы принять как должное то, что я тебе скажу. В этих стенах у тебя нет ни одного друга, если не считать меня». В первый момент Коулмен не поверил, но потом почти сразу понял, что это правда. Это было не все, что сказал ему директор. Он тогда добавил: «Ты прирожденный ученый. Ты это знаешь, и нет никаких причин скрывать от тебя этот факт. Что касается будущего, ты можешь стать тем, кем захочешь. У тебя, Коулмен, превосходный, изумительный, уникальный ум. С таким мне не приходилось сталкиваться никогда в жизни. Но должен тебя предостеречь: если ты хочешь жить в ладу с другими, тебе надо иногда выглядеть не таким умным, каков ты есть на самом деле». Учитель верно оценил своего ученика. Коулмен запомнил его слова, переварил их, тщательно проанализировал и… стал себя презирать. С тех пор он принялся тяжко трудиться, чтобы реабилитировать себя с помощью тщательно разработанной, почти самоубийственной программы. Начал он со спортивных игр. Дэвид Коулмен никогда не любил спорт, не занимался им и был склонен думать, что люди, посещающие матчи и неистовыми криками поддерживающие своих любимцев, ведут себя как тупые инфантильные недоросли. Но теперь он сменил тактику — зимой футбол, летом бейсбол. Вскоре он стал опытным игроком и в колледже всегда выступал за лучшие команды. А еще он посещал матчи и кричал на трибунах наравне с остальными. Однако, играя, он всегда испытывал равнодушие к игре, а беснуясь на трибунах, чувствовал от этого внутреннюю неловкость. Именно поэтому он понимал, что всего лишь смирил гордыню, но не изгнал ее. Не складывались его отношения и с окружающими. Прежде, сталкиваясь с людьми, которых по интеллекту считал ниже себя, он не скрывал скуку и отсутствие к ним интереса. Теперь, исполняя свой план, стал сердечно и внимательно относиться к таким людям. В результате в колледже за ним укрепилась репутация дружелюбного мудреца. Студенты, испытывавшие трудности в учебе, говорили как заклинание: «Надо пообщаться с Дэвидом Коулменом. Он все объяснит и всему научит». И он неизменно объяснял и учил. Коулмен рассчитывал, что со временем сможет воспитать свои чувства, стать добрее и снисходительнее к менее одаренным личностям. Но это не очень-то у него получилось. Заглядывая в себя, он чувствовал, что испытывает прежнее презрение к умственной неполноценности. Он скрывал это презрение, боролся с ним железной дисциплиной и добрыми поступками, но оно не уходило. В медицину он пошел отчасти потому, что его отец был деревенским врачом, а отчасти из-за внутренней склонности к врачебному искусству. Когда настало время выбирать специальность, Коулмен выбрал патологическую анатомию — самую незаметную специальность в медицине. Он продолжал сознательно и целенаправленно смирять свою гордыню. Сначала ему казалось, что он все-таки добился своего. Патологическая анатомия — отрасль, располагающая к одиночеству, в ней отсутствует общение с пациентами. Но потом, по мере роста интереса и приобретения опыта, он вдруг осознал, что к нему вернулось старое презрение к тем, кто знал о тайнах, открывавшихся под мощным микроскопом, меньше, чем он. Правда, презрение это со временем несколько ослабло, потому что в медицине он неизбежно сталкивался с умами, вполне сопоставимыми с его собственным, и решил, что может расслабиться и сбросить часть железной брони, в которую когда-то добровольно себя заковал. Он и теперь сталкивался с глупцами — в медицине они тоже были, — но постепенно эти люди стали меньше его раздражать. Иногда ему казалось, что он наконец победит своего старого заклятого врага. Однако невозможно сразу, без затруднений, отменить программу самоограничения, которую он неукоснительно выполнял последние пятнадцать лет. Временами ему было трудно понять, что определяет суть его решений — свободный выбор или мучительное самоистязание, которому он предавался долгое время. Поэтому на вопрос о том, почему он остановил свой выбор на клинике Трех Графств, еще не было ответа. Он действительно хотел работать в средней, второстепенной клинике, лишенной репутации и блеска? Или его выбор определило подсознательное чувство, подсказавшее, что в этой клинике его гордыня пострадает сильнее всего? Опустив в почтовый ящик оба письма, Коулмен понимал, что ответить на эти вопросы сможет только время. Элизабет Александер одевалась в смотровой комнате, примыкавшей к кабинету доктора Дорнбергера на седьмом этаже Берлингтонского медицинского центра. Предыдущие полчаса Чарльз Дорнбергер с присущей ему тщательностью осматривал пациентку, а закончив осмотр, вернулся к письменному столу в кабинет. Сквозь полуоткрытую дверь она услышала: — Когда будете готовы, пройдите в мой кабинет, миссис Александер. Застегивая пояс зеленого летнего платья, она звонко ответила: — Одну минутку, доктор. Сидевший за столом Дорнбергер улыбнулся. Миссис Александер нельзя было назвать красавицей в общепринятом смысле, но живость ее личности с избытком компенсировала этот недостаток. К тому же ему нравились женщины, радующиеся своей беременности, а Элизабет Александер была именно такой. Она будет хорошей, любящей и умной матерью. Он заглянул в карточку. Элизабет двадцать три года. Раньше, когда он был молодым, Дорнбергер всегда осматривал женщин только в присутствии медсестры. Ему приходилось слышать истории о врачах, которые пренебрегали этим правилом, а потом становились объектом немыслимых обвинений со стороны некоторых неуравновешенных дам. Но теперь Дорнбергер отбросил эту предосторожность. У старости есть свои преимущества. — Я считаю, что вы произведете на свет нормального, здорового малыша. Не похоже, что будут какие-то осложнения. — То же самое мне говорил доктор Кроссан. — Элизабет уже вышла из смотровой и сидела на стоявшем у стола стуле. Дорнбергер заглянул в свои записи: — Он был вашим врачом в Чикаго, так? — Да. — Он принимал ваши первые роды? — Да. — Элизабет раскрыла сумочку, достала оттуда листок бумаги: — Здесь его адрес, доктор. — Спасибо, я напишу ему, чтобы он прислал мне выписку из истории родов. — Дорнбергер прикрепил листок к карточке и будничным тоном спросил: — От чего умер ваш первый ребенок, миссис Александер? — От бронхита. Ему был тогда один месяц. — Голос Элизабет не дрогнул. Год назад, услышав этот вопрос, она не сдержала слез. Но теперь, когда она носила другого ребенка, ей было легче смириться с прежней потерей. На этот раз она твердо решила, что ребенок будет жить. — Роды протекали нормально? — спросил доктор Дорнбергер. — Да. Он снова углубился в карточку. Словно для того, чтобы сгладить неприятное впечатление от вопросов, он перешел к другой теме: — Насколько я знаю, вы только что приехали в Берлингтон. — Да, это так, — весело ответила она, потом добавила: — Мой муж работает в клинике Трех Графств. — Да, мне говорил об этом доктор Пирсон. — Продолжая писать, он спросил: — Как ему нравится на новом месте? Элизабет задумалась. — Джон мало мне об этом рассказывает. Но думаю, нравится. Он очень любит свою работу. Джон технолог — в лаборатории. Гинеколог достал из ящика блокнот бланков и сказал: — Уж коли мы заговорили о лаборатории, придется направить вас на анализ крови. — Он принялся заполнять верхний бланк. — Доктор, — спохватилась Элизабет, — я забыла сказать вам, что у меня резус отрицательный, а у мужа — положительный. Дорнбергер улыбнулся: — Настоящая жена лаборанта. Не волнуйтесь, мы очень тщательно исследуем вашу кровь. — Он вырвал из блокнота направление и протянул его Элизабет. — Анализы вам сделают в поликлиническом отделении клиники Трех Графств. — Спасибо, доктор. — Элизабет убрала направление в сумочку. Дорнбергер задумался о том, как закончить беседу. Как и большинство врачей, он знал, что пациенты часто имеют совершенно превратные и неверные представления о медицинских феноменах. Эта женщина потеряла своего первого ребенка: вторая беременность для нее особенно важна. Долг Дорнбергера — не допустить, чтобы она ждала родов в постоянной тревоге. Элизабет сказала о резус-факторе. Конечно же, она постоянно об этом думает и боится. Но врач сомневался, что Элизабет точно представляет себе, что такое резус-фактор. Он решил приободрить будущую маму. — Миссис Александер, — сказал он, — я хочу, чтобы вы поверили в следующее: то обстоятельство, что у вас с мужем разные резусы, отнюдь не означает, что с вашим ребенком обязательно возникнут проблемы. Вы в это верите? — Думаю, что да, доктор, — ответила Элизабет, но в ее голосе прозвучало сомнение. — Вы знаете точно, что означают термины «резус-положительный» и «резус-отрицательный»? — Думаю, что нет. Во всяком случае, точно я не знаю, призналась Элизабет. Именно этого Дорнбергер и ожидал. Немного помолчав, он снова заговорил: — Попробую объяснить это как можно проще. Наша кровь состоит из определенных веществ — их лучше называть ингредиентами. Элизабет кивнула: — Я поняла. Она сосредоточилась, приготовившись усвоить то, что скажет ей доктор Дорнбергер. На мгновение она испытала ностальгическую тоску по школьным годам. В школе она всегда гордилась своей способностью схватывать суть новых вещей, умением сосредоточиться на важных проблемах. В такие минуты она умела быстро запоминать факты, полностью отвлекаясь от посторонних вещей. Эта способность сделала ее одной из лучших учениц в классе. Интересно, сохранила ли она эту способность? Дорнбергер продолжал: — В настоящее время медицине известно сорок девять ингредиентов крови человека. У большинства из нас таких факторов от пятнадцати до двадцати. В мозгу Элизабет щелкнуло, и она задала вопрос: — Почему люди рождаются с разными факторами? — Мы их наследуем, но для нас это сейчас не важно. Важно помнить другое: некоторые факторы совместимы, а некоторые — нет. — Вы хотите сказать… — Я хочу сказать, что если эти сорок девять ингредиентов крови смешать, то некоторые из них превосходно уживутся друг с другом, а некоторые начнут драться между собой не на жизнь, а на смерть. Именно поэтому мы так внимательно проверяем групповую принадлежность крови перед ее переливанием. Мы должны быть уверены, что человек сможет принять перелитую ему кровь. Элизабет нахмурилась и спросила: — И все проблемы возникают из-за ингредиентов, которые воюют друг с другом? Я имею в виду проблемы, которые возникают у новорожденных. Это была ее старая школьная привычка: твердо уяснить один пункт и только потом перейти к следующему. — Иногда это действительно так, но не всегда. Возьмем для примера вас и вашего мужа. Вы говорили, что у него кровь резус-положительная? — Да, совершенно верно. — Это значит, что у него в крови есть ингредиент, который обозначают заглавной буквой «D». Элизабет медленно кивнула. В мозгу ее запечатлелось: если нет буквы «D», то, значит, кровь резус-отрицательная. Элизабет быстро сочинила мнемоническое двустишие: Буквы «D» нет у меня, Резус-минус кровь моя.