— Я спущусь туда с вашей помощью! Ивану Ивановичу с трудом давалось простецкое выражение лица. Болван! Какой же он болван! Ну что ему стоило вежливо попрощаться с барышней Абызовой, заверив, что доставит ее кофр самостоятельно, когда закончит необходимый ему для здоровья моцион? Да и еще раньше? Что его толкнуло на эту безумную комедию с приветствием князю? Цирк, простите, натуральный. Ведь как только выяснилось, что трубка, коей сия эксцентричная особа на скальном уступе размахивает, подзорная труба, а не оружие супротив князя Кошкина, он мог отвернуться и пойти по своим делам! Нет же, болван, остался да всю малину барышне испортил. Такой чудесный план первой встречи. Он же все про нее, эту барышню кисейную, выяснил еще вчера, только прибыв на остров и стребовав беседу с управляющим, затянувшуюся до полуночи. Вчера же все списки постояльцев изучил. Абызова Серафима Карповна, единственная дочка и наследница загорского магната. На Руяне с серпеня, при ней горничная, записанная нянькой, да кузина, чья горничная записана горничной. Дело понятное. За женихами барышни приехали. И другое также понятно, ни барышня Абызова, ни барышня Бобынина экзотичными танцовщицами быть не могли, в то время, пока любвеобильная Лилит у князя заклинание выманивала, обе они здесь были, о чем записи в книге прибытий свидетельствуют. И все. В это момент Зорин должен был потерять к Серафиме всякий интерес. Он и потерял. Ровно до того момента, как увидал ее на берегу. Злость такая разобрала, что ради беспутного Анатоля на эдакие ухищрения девицы идут. И те, кто на пристани мерзнут, и эта, авантюристка загорская. Надо же, труба подзорная, кудри по ветру… И что ж теперь? За котиками в бездну ее отправлять? Девчонка! Иван был уверен, что сможет ее удержать, если не силой, то магией. Только вот маскировку терять не хотелось. О настоящей цели визита он сообщил только управляющему, для остальных желая казаться простым чиновником отдыхающим. Так оно было бы сподручнее. Пока Иван сокрушался про себя, Серафима развивала бурную деятельность, погнала его наверх к кофру, заставила разломать на доски складной стул, сама тем временем кромсая тупым хлебным ножом плед. Зорин вынужден был признать, что девушка понимает, что именно делает. Узлы Серафима вязала умело. — Вот здесь, — показала она на сплетение обнаженных ветром корней, — упрем крестовину, там и длины особой не понадобится, аршина два всего… Вы не пугайтесь так уж явно, майор, я с младенчества с батюшкой под землю за малахитом хаживала… Ну не бледнейте, мне только проникновенного обморока сейчас не хватало! То, что она называла Зорина майором, почему-то не раздражало, он выражал лицом покорное воодушевление, пряча улыбку. Ну и характерец у этой Серафимы! Когда девушка отвернулась, он быстро провел ладонью по шерстяной веревке, закрепляя узлы магически. Береженого Бог бережет. Когда барышня Абызова, сейчас, в подоткнутой за пояс юбке, похожая на пирата больше, чем когда она красовалась на берегу с подзорной трубой, велела: «Я пошла, стравливайте помаленьку», Зорин твердо остановил ее, готовую сигануть вниз: — Драгоценнейшая Серафима Карповна, спускаться буду я. — На чужом горбу в рай? — Она фыркнула. — Я, значит все подготовила, а вы пользоваться будете? Зорин с усилием оторвал взгляд от родинки в левом уголке ее рта: — Абсолютно невозможно, чтобы дама… Дама свистнула, да так пронзительно, будто подзывала голубей, и без слов шагнула с обрыва. Через минуту снизу донесся ее звонкий голос: — Тут пещера! Ой! Мамочки! В этом последнем возгласе слышался такой невыразимый ужас, что Иван помчался на помощь, используя всю доступную ему магию. ГЛАВА ВТОРАЯ, в коей продолжается охота на князя Кошкина, а Серафима пропускает обед Одна недоброжелательная дама как-то меня спросила: — Что вы делаете для того, чтобы иметь красивую шею? Я ей дерзко ответила: — Мадам, я родилась с красивой шеей. Лина Кавальери. Искусство быть красивой. Перевод с французского врача А. Л. Спасской Силы свои я несколько переоценила, как, впрочем, и скалолазные навыки. Нет, руки-то все помнили. Кажется, это называется «память тела». Но вот телу кроме памяти еще и тренировки постоянные требуются. Я же действительно с батюшкой под землю хаживала, только вот годков мне тогда было сколько? Девять? Десять? Это мне еще повезло, что господин Зорин — мужик крепкий, другой бы уже мои пышные прелести сто раз упустил. Гладкая ты стала, Серафима, нелегкая. Раньше-то юркнула бы в любую щель, вскарабкалась бы на любую отвесную скалу. Эх, да что теперь сокрушаться… Оттолкнувшись подошвами, я описала полукруг и опустилась на уступ. Веревка натянулась, я дернула ее дважды, указывая держащему, что цель достигнута, и зацепила ее освободившийся конец за ближайший уступ. Под скалистым козырьком открывался мне вымытый морем вход в пещеру. Ее я и собиралась обследовать. Покряхтывая, потерла запястье, крепкие пальцы майора оставили на правом синяки. Сама же велела замок держать, так что и обижаться теперь нечего. А он ничего мужик. Послушный да исполнительный. Начальству его только позавидовать можно. Таких подчиненных — днем с огнем, каждый же норовит свое мнение иметь и высказать оное. Мешает послушанию всенародная берендийская грамотность, ох мешает… Пещера оказалась очень непростой. Низкие своды покрывали следы факельной копоти, по центру располагался выложенный камнями круг, слишком большой для кострища, а стены украшали примитивные барельефы, будто кто-то начинал выдалбливать в мягкой породе двери, да работу до конца не довел. Я вошла под свод, медленно осмотрелась. Чудных дверей было восемь, формой и размером они повторяли нерукотворный вход в пещеру. Чудеса! Но где же котята? — Кис, кис, — позвала я бедняжек. — Где же вы, малыши? Отзовитесь! Я поморгала, чтоб лучше видеть в полутьме. Факел мне сейчас очень пригодился бы, а лучше — фонарь. У дальней стены мне почудилось какое-то шевеление, я быстро подошла туда, продолжая бормотать успокаивающие слова. Под ногами хрустели ракушки, я старалась ступать потише. Глаза привыкли, я уверенно подошла к куче какого-то тряпья, будто принадлежащему некогда огородному пугалу, поворошила пыльную ткань. — Кис, кис… Из-под лохмотьев показалось страшное лицо, белое, неживое с широко открытыми пустыми глазами и провалом рта. Я ощутила головокружение, попыталась отвести взгляд, но не смогла. Страшный рот шевельнулся, издав жалобное кошачье мяуканье, и я лишилась чувств. — Имеет место быть нервический припадок, столь характерный для страстных натур, к коим наша Серафима Карповна явно относится. Голос незнакомый абсолютно, мужской, но ломкий, стариковский, с характерным дребезжанием. — А я ей говорила… — Это уже Маняша. — Говорила! Если бы не вы, уважаемый Иван Иванович… Не знаю уж, как и благодарить… — Полноте, драгоценная Мария Анисьевна. Мое дело малое, вот на счастье Карл Генрихович знал, как обморочную барышню пользовать. Голос Болвана Ивановича рокотал противным самодовольством. Звуки доносились приглушенно. Я открыла глаза. Все понятно. Я лежала в своей спальне в одиночестве, все прочие беседовали в гостиной за приоткрытой дверью. — Авр-р… — Раздалось от двери, и на пороге появился котенок. — Авр-р? Он мягко прошел спальню и уверенно запрыгнул на постель, уставившись на меня васильковыми глазами. — Разбойничья морда, — сообщила я шепотом. — Что за манеры? «А сама-то, — читалось на разбойничьей морде. — В обморок еще брякнулась, небось в проникновенный». Котенок был престранной серо-белой масти в тигриных разводах, большие стоячие уши венчались кисточками наподобие рысьих. А лапы, которыми наглец мял мою постель, размером своим обещали, что вымахает сиротинушка до тех же рысьих размеров еще до лета. — Брысь! — Авр-р! — Что можно было перевести как: «Сама брысь, глупая женщина!» И никуда он не ушел, толкнулся лобастой башкой, заурчал, взобрался по мне на живот, перебирая лапами. — Пусти, мне встать надо! — А вы уже с Гаврюшей познакомились, — заглянувший в спальню Болван Иванович лучился благостностью. — С Гаврюшей? — Авр-р! — сказало терзающее мою плоть чудище. — Слыхали? — хихикнул майор. — Говорит, зовут его Гавр. А если ласкательно, то Гаврюша. — Ну так ласкайтесь со своим животным в своих апартаментах! Я спихнула кота с кровати. Тот фыркнул, посмотрел, будто прикидывал, куда лучше прикопать тело покойной Серафимы, затем принялся вылизываться. «Вот обрадуется госпожа майорша, когда ей с Руяна эдакий гостинец привезут», — подумала я мстительно. — Халат подайте, — приказала холодно. — Там, где-то на кресле. — Вам лежать предписано, — всплеснул Иван Иванович руками, — вот и Карл Генрихович… — Именно, драгоценнейшая Серафима Карповна! Старичок семенил, приволакивая ногу, одна рука у него была сухая, безвольной плетью болталась при ходьбе. — Позвольте отрекомендоваться, Карл Генрихович Отто, коллежский асессор по морскому ведомству, сейчас, как видите, — он кивнул на безвольную конечность, — отставной. — Господин Отто лекарем служил, — сказала Маняша, присаживаясь на краешек постели и подтягивая одеяло, еще вершок, и я с головою под ним укроюсь. — Слава богу, что он по утрам променад в тех самых местах совершает, где вы, барышня, чувств лишаться надумали. Маняша при посторонних всегда меня на «вы» и барышней величает. Однако что за странный моцион у бывшего судового врача? Он, что ли, по скалам лазит со своею сухорукостью? — А из пещеры меня кто вынес? — спросила я благостно.