Я молчала, рассудив, что мое имя ему и без того известно, а еще пытаясь уловить обрывки разговора Ивана с Крестовским, происходившего шагах в четырех от меня. — Давайте беседовать, Серафима Карповна. — Брют по-свойски взял меня под руку. — Мальчикам есть о чем без нас потолковать, вы же, голубушка, только что давнюю мужскую дружбу разрушили. Слишком сосредоточенная на том, чтоб не поранить осколками босые ноги — мы как раз вошли в библиотеку — фразу сию я оставила без ответа. Господин Брют разгром оглядел без удивления: — Капризный Анатоль буйствовал? Вас-то не обидел? — Не успел. — Я села в предложенное кресло, придерживая на коленях расползающиеся полы халата. — А что успел? — Предложение руки и сердца сделать. — Торопыга, — по-отечески усмехнулся Брют. — Куда вы его дели? — В часовне заперла. Канцлер позвал из коридора служаку, шепнул что-то на ухо, затем послушал, что тот ему прошепчет, обернулся ко мне: — Наталья Бобынина вам не родственница? — Кузина. — Ну так отпустите ее с богом, — велел подчиненному. — И его сиятельство из плена освободите. И пусть за дверью подождет, пока позову. Никого сюда до распоряжений не впускать, у нас с барышней Абызовой важный разговор намечается. На чиновника, которому приказы давались, я лишь раз посмотрела, больше не потребовалось. — Не желаете поздороваться, Серафима Карповна? — веселился Брют. — Доброго утречка, старец Онуфрий, — кивнула я. — Клобук монашеский обратно в приказ сдали? А сослуживцам похвастались, как загорскую сироту вокруг пальца обвели? Надеюсь, в этой жизни вас будут преследовать всяческие несчастья. И расхохоталась, заметив, что чиновник, покидая комнату, скрутил кукиш от сглаза. — Какая вы барышня жизнерадостная, — без удовольствия заметил канцлер. Я рассеянно смотрела на догорающий в камине огонь и молчала. — Итак, Серафима Карповна, — вздохнул Брют, — дела ваши на сей час обстоят не лучшим образом. Мне показалось, что горстка каминного пепла напоминает очертаниями погибшего Гавра. По лицу потекли слезы, я стерла их рукавом халата. Канцлер, видимо решивший, что рыдаю я над своей незавидной судьбой, подобрел: — Но общими усилиями мы их поправим. — Общими? — Совместными. Я и вы. — Помилуйте, Юлий Францевич, я решительно не могу представить, что именно вменяется мне в вину. — Ну как же, драгоценная Серафима Карповна, покушение на августейшую особу. Вы ведь желали через брачный обряд на императора всю ненавистную вам чародейскую силу обрушить. — Не желала, — я благочестиво сложила руки на груди, — все мои желания были направлены на достойное супружество с берендийским аристократом. Мы, барышни купеческие, обожаем в мужья дворян брать, особенно гусар. Силы да, не желала. Однако же приняла ее со смирением и всячески на пользу отечеству и супругу впредь направлять буду. — Так, может, немедленно обвенчаетесь с его сиятельством, раз желание столь непоколебимо? — Скороспелые браки редко бывают счастливыми, — ответила я любезно. — Мы с князем Кошкиным должны сперва проверить свои чувства временем и расстоянием, годами, так сказать, и верстами. Я возбужденно, будто в экстазе, жестикулировала, победно поглядывая на единственного зрителя. — Браво. — Он вяло хлопнул в ладоши. — А теперь, милая, мы рассмотрим историю под немножко другим углом. Ты с батюшкой своим — заговорщики, против самого императора злоумышлявшие. Ты отправилась на Руян князя очаровывать, в том не преуспела, поэтому господин Абызов выкрал для тебя аффирмацию, чтоб шантажом, либо колдовским принуждением принудить его сиятельство к обряду венчания. — Экая нелепица. — Я пренебрежительно махнула рукой. — Батюшка этого не делал. — Делал, милая, еще как делал. И свидетели в том имеются, как он девицу Гертруду Зигг, для этих целей нанимал, как через свои коммерческие общества с нею расплачивался да как та девица к тебе на остров приплыла, чтоб похищенное передать. Жаль, конечно, что она теперь свидетельствовать не сможет, она бы в тайном приказе на первом же допросе запела, хоть и танцовщица. Хотя, может, это твой батюшка ее утопить приказал, чтоб свидетелей не оставлять? Ты говоришь, что в аффирмации не нуждалась? Чушь! Его сиятельство почти что со свенскою принцессой Терезией обручен, посольства наших держав уже с год переговоры об этом ведут. Князь Кошкин без шантажа на дипломатический скандал не отважился бы. Ну? Чего примолкла? Нечем крыть? — Уложили вы меня, ваше высокопревосходительство, на обе лопатки, — я очень старалась говорить с достоинством. — Теперь можете переходить от увертюры к основной части. — А ты смышленая, — протянул Брют, — такая молоденькая, а быстро соображаешь. — Ваш пример показывает, что с возрастом это не проходит. Моя рассеянность канцлеру не понравилась. — Ты лишнего не придумывай, тебе не вывернуться никак, со всех сторон обложена. — Мне очень льстит, что вы столько усилий на меня положили. — Я закинула ногу на ногу, забыв, что у меня халат, что под халатом… эх! Пришлось сверкать коленками, делая вид, что именно так и было задумано. — Зачем? — Ты мне нужна. — На коленки Брют не глядел. — То есть не именно ты, а человек твоих качеств. — Сновидец? — Да. Я знаю, что развитие этого таланта может убить или свести с ума носителя вернее, чем прочие чародейские направления, но готов рискнуть. — Другими рисковать приятнее, — кивнула я, опять уставившись в камин. — Сновидчество — штука соблазнительная и очень недооцененная. — Оно в империи под запретом. — Тем с большим рвением ты будешь мне служить. — Каждый день ходить по тонкой ниточке, с одной стороны от которой — безумие и смерть, а с другой — наказание и смерть? — Да, — кивнул канцлер с восторгом. — Именно так и получаются идеальные исполнители. Чем тебя иначе удержать? Деньгами не получится, ты ими с детства разбалована. Я отправлю тебя учиться. Через год либо два — с твоим умом больше не понадобится, ты вернешься в берендийскую столицу, будешь представлена ко двору… Он вдруг запнулся и громко позвал: — Ваше сиятельство, Анатолий Ефремович, войди! Вошел Кошкин: — Юлий Францевич, какими судьбами? — Доломана на князе не было, а еще не было левого уса и левой брови. — Как же я рад! — Полноте со стариком играться, — подмигнул Брют. — Донесли ведь вам, что противный надоеда к вам на остров собрался, что утренним пароходиком прибудет? Поздно донесли, вижу, прибраться не успели, планы на ходу перекраивать пришлось. Канцлер вдруг изменил тон: — Барышня Абызова Серафима Карповна жалуется на насилие в вашей стороны над нею учиненное. Что на это возразите? Кошкин сглотнул, потупился, покачал головой: — Ничего… Нет мне оправданий, ничего, кроме безграничной любви, которую я к барышне Абызовой испытываю. Она мой месяц и солнце, мой свет в окошке, моя голубка… Ее краса неземная, добрый нрав, живость и добродетельность… — Еще ланиты, — подсказала я, когда князь выдохся. — И ланиты, — согласился Анатоль. — Серафима Карповна! — Хоть Брют при посторонних перешел опять на «вы», тон его ничего хорошего не предвещал. — Вы хотели еще что-нибудь добавить? — Ничего, — я замахала руками, — простите, продолжайте. — Так вот… — Брют, кажется, пытался поймать ускользающую мысль. — То что там происходит, черт его совсем дери! Канцлер раздраженно распахнул дверь и вышел из библиотеки. — Серафима, — повернулся ко мне князь. — Пошел прочь, — прошипела я не хуже кошки. — Живодер, подлец, скотина. — Тебя расстроила смерть кота? Но он ведь сам на меня напал, ты же видела! Воспаленный взгляд Анатоля остановился на моих коленях. И, в отличие от канцлера, он перспективность открывающегося вида оценил. — Огненная Серафима! — И волдыристая от ожогов ладонь попыталась залезть мне под подол. — Ав-р-р, — прозвучало гулко и громко, — ав-р-р…