Прихлебывая мятную гадость, я размышляла. Скандалить и требовать справедливости не хотелось. Положим, я пригрожу управляющему страшными карами, судейскими крючкотворами, которых вполне могу себе позволить, и он вернет моим Мартам должности. И что? Через десять дней я остров покину, а девушкам здесь жить. Начальство на них за свое унижение отыграется да на будущее лето сызнова не наймет. Но оставить все как есть я тоже не могу. Горничные пренебрегали обязанностями, потому что по моим поручениям хлопотали. Значит, ответственность на мне имеется. — Принеси из кабинетика писчие принадлежности, — велела ближайшей Марте. — Метрики свои захватили? — Конечно, барышня, — обрадовались обе, из чего я заключила, что именно такого решения они желали. Контракты составлять я умела прекрасно, батюшка любил прихвастнуть, что его наследница по деловым бумагам грамоту освоила. Через четверть часа у барышни Абызовой оказались в услужении горничными девицы Марта Царт двадцати двух лет, мещанка, и Марта Фюллиг двадцати четырех лет, купеческого сословия. — Чем батюшка торгует? — спросила я толстушку, испытав с нею нечто вроде сословного единения. — Чем придется, — ответила Марта, — да и то едва концы с концами сводит. Поэтому моя работа для семейства столь важна. Однако подписанием мои заботы на сегодня не завершились. Новые горничные желали у меня закрепиться, видимо опасаясь, что наутро я и передумать смогу. — По домам ночуйте, — сопротивлялась я, — а завтра выкуплю для вас какой-нибудь нумер. — К чему тратиться? В тесноте, да не в обиде, одна в гардеробной может перекантоваться, другая подле вас. А уж когда нянюшка возвернется… — Час-то какой поздний, страшно по темнотище ходить. — Фимочка? — донесся из спальни голос кузины. — Что там за шум? — Почивай, милая, — жестами я направила обеих Март к себе, — утро вечера мудренее. Гавр рыком выразил неудовольствие вторжением. — Разбойник, — погладила я его за ушком, — присмотри за девицами. Означенные девицы рядком сидели на краешке постели. Я вздохнула: — Пока так… — А вы, барышня, как же? — У меня дела еще есть, о которых вы никому рассказывать не будете. Я прихватила из комода жестяную коробочку и выскользнула из апартаментов. — Фима? — Зорин, отворивший дверь на стук, явно готовился ко сну, расстегнутая рубаха позволяла рассмотреть мужскую грудь. — Ночевать негде, — пояснила я сварливо, толкнула его, протиснулась в нумер. — Пустишь? — Ты и сама вошла… Я присела на кровать, передвинула подушку ближе к центру. — Дверь закрой. — Что ты творишь? Из коридора тянуло сквозняком, но Болван Иванович, видно опасаясь надругательства над своим бесценным телом, оставаться со мной наедине не спешил. — Ну не хочешь, не запирай, — покладисто сказала я. — Гляди, что тут у меня. Жестянка была простецкая, аптекарская, из-под мятных пастилок. Я покрутила ею во все стороны, чтоб блеснула в свете ночника. Зорин не шелохнулся, стоя столбом у приоткрытой двери. Интересно, насколько он тяжелый и развяжется ли пупок барышни Абызовой, если она эдакую громадину перетащить попытается? Вру. Нисколько не интересно. Я, задержав дыхание, приоткрыла крышечку, будто рассматривая содержимое жестянки. — Что там? — Иван широко шагнул, наклонился. Я с шумом выдохнула, облачко бурой пыли понеслось чародею в лицо. Зорин обмяк, мне только и осталось направить его падение в сторону кровати. Вот это я называю манифик, расчет точный. — Это ведьминское зелье, — пояснила я Ивану, который, впрочем, вряд ли мог меня слышать. — Маняша меня им пользовала, когда совсем бессонница умучивала. Ключ я провернула в замке дважды для надежности, вернулась к постели, сбрасывая на ходу туфельки. — Я, Ванечка, спать с тобою буду в самом невинном смысле. Ты спросишь: почему? Потому что так я скорее про себя тебе все расскажу… Поправив под спящим подушку, я не смогла отказать себе в удовольствии зарыться пальцами в его кудри. Красавец, просто рысак арлейский среди прочих. Захотелось целоваться, но я себе запретила. Нехорошо, будто над беспомощным куражиться. После, не выдержав, чмокнула расслабленные губы. Быстрее, пока мне еще чего-нибудь эдакое в голову не взбрело. Я улеглась рядом с Иваном, на ту же подушку. Раньше мне такого делать не приходилось. Ну то есть с мужчиной и с чародеем, потому что Маняша — ни тот ни другой. Чуть повернув голову, я вдохнула из коробочки остатки порошка. — Серафима? Иван Иванович сидел на скамейке в окружении розовых кустов и смотрел на меня странными разноцветными глазами. Левый был серым, а правый — сочного аквамаринового оттенка. — Не сердись, — сразу попросила я, молитвенно сложив руки. Платьице на мне было серебряным, туфельки хрустальными, все как люблю. Обнаженные плечи мягко ласкал лунный свет. — И не собирался. — Чародей поднялся и шагнул мне навстречу. — Куда ты меня затащила? — Идем, я все тебе покажу. Я повела его по тропинке, усыпанной золотым песком, по ступеням прозрачного кварца, по малахитовым полам. В центральной зале стоял огромный накрытый стол. — Еда? — недоверчиво спросил Зорин. — Я раньше дородна была слишком. — Хорошо, что во сне можно было не краснеть от смущения. — Лекари заграничные сказывали, что я потерю матушки заедаю, ну как бы пустоту заполнить стремлюсь. Но я и до того отсутствием аппетита не страдала. Дразнили меня в пансионе нещадно, всякими словами поносили. Вот я эту залу себе и обустроила. От сонных яств не потолстеешь. — Но и вкуса не ощутишь? — Попробуй. — Я отщипнула от грозди виноградинку и положила ему в рот. — Сладко… — То-то же. И пирожок на вкус от настоящего не отличается, и жаркое, и крем-брюле всяческое. Бывало, после целого дня в классе, после ужина из трех фасолин… Нас в пансионе впроголодь держали для худобы аристократической. Так вот, придешь сюда и лопаешь от пуза, пока не надоест. — А потом? — Библиотека здесь еще. — Это звучало немного хвастливо. — В пансионе нужных книг дожидаться приходилось, потому как очередь, а здесь… Ты покушать сперва желаешь или сразу в библиотеку для беседы пойдем? — Не голоден, — отрезал чародей. — И спальня у тебя здесь имеется, чтобы мужчин в реальности не дожидаться? Я, честно говоря, думала, что он начнет многоярусной огромной библиотеке восторги выказывать, на пороге которой мы как раз очутились. Поэтому вопрос меня застал врасплох. — Какой вздор. Десятилетней девочке думать больше не о чем, только о кавалерах. — Десятилетней? — Ну пусть постарше. Мне уже четырнадцать исполнилось, когда я последний раз здесь была. — Прелестный для познаний возраст! Наконец до меня смысл его вопросов стал доходить. Я искренне рассмеялась: — Иван, ты первый и единственный мужчина, которого я сюда пригласила. Не ревнуй. Широким жестом я указала гостю на кресло у камина, заняла соседнее. — Ты не приглашала, значит, кто-то без спросу являлся? — Сыскарь ты, Зорин, и повадка у тебя сыскарская. Потерпи, все по порядку обскажу. Я щелкнула пальцами, в камине вспыхнул огонь, дровяной дым завис в воздухе, собираясь в сферу. — Мою матушку звали Полина. — На молочно-белой поверхности сферы появилось тонкое женское лицо. — Красавица. — Да, жаль, что я в батюшку видом пошла. Полина Бобынина. Она умерла, когда мне исполнилось девять. Умерла у меня на руках в скорбном доме, где долгие годы угасала. Картинка изменилась. Лицо постарело и осунулось. — Она была чародейкой? С силой не совладала и от того разума лишилась?