— Никто не смеет называть Йосифа Фалька получеловеком! От раздраженного возгласа Зорин удержался с трудом. Ну еще бы минуточку, может, Крампус что-нибудь любопытное рассказал. — Ты с ним довольно долго возился, — сказал гнум с упреком. — Да сглупил немного, — покаялся Иван. — Обладание силой любого избаловать может, а тут надо было хитростью действовать. — Все равно молодец, лихо мечом махал. Зорин покраснел: — Не говори никому. — Как прикажет его высокородие. С покойницами что делать прикажете? Зорин уже сложил останки Крампуса в середину алтарного круга. — Это не покойницы, Йосиф, это то, что мы с тобой должны были освободить. Сейчас лед растает и страдалицы наконец обретут покой. — Может, дров добавить? — Не нужно. — Иван придержал гнума за плечо. — Смотри. Стая прекрасных белоснежных птиц взвилась к потолку из клубов пара, и камень пещеры расступился, открывая ночное небо, усыпанное звездами. В это небо они устремились, бесшумно взмахивая крыльями. — Семь, — сказал Фальк, Зорину показалось, что гнум сдерживает слезы. — Я тебе говорил, два пустых места было. Иван хлопнул себя по лбу: — Точно! Ваше благородие, теперь тебе и карты в руки. Где-то здесь в катакомбах госпожа Неелова блуждает. Она слишком недавней жертвой была, чтоб ее во льду рассмотреть можно было бы. Так что ее невидимая птица сейчас к хозяйке навстречу отправилась. Отыщи Марию Анисьевну да помощь окажи. — А ты? — У меня еще дело здесь. Фальк перевел взгляд с чародея на останки Крампуса, вернул обратно: — Даже спрашивать дальше не желаю, мне и того, что сегодня было, до конца жизни хватит. Хорошо, что мои ведьмы руянские этих ваших фокусов не знают. И он побрел, опираясь на алебарду: — Дорогу-то обратную без меня отыщешь? — Отыщу. Когда шаги затихли в отдалении, Зорин тщательно наложил защитные чары на каждый из выходов. Сначала зов, потому что за полночь оба его друга-сослуживца по домам спят, а потом… В своих силах Иван Иванович был уверен больше, чем когда-либо. Потому что именно сейчас ему было ради кого стараться, потому что от его стараний зависело будущее Серафимы Абызовой, вздорной кисейной барышни, папиной дочки и просто красавицы. Голова не болела. То есть абсолютно. А должна бы была. Я же первый раз за четыре года без Маняши ко сну отошла. Без бормотаний и заговариваний, без заунывных молитв и пассов над моим распростертым телом. Может, я все еще сплю? — Авр-р! — Кот, зевнув, вонзил мне в живот когти сквозь тонкую ткань сорочки. — Брысь! — Я согнала разбойника, растерла ладошкой царапину. Точно не сплю. Вид у Гавра был слегка озадаченный. — Какие же мы с тобою молодцы! — Решив для себя дилемму, что страннее: разговаривать сама с собою или с бессловесной животиной, я назначила собеседником питомца. — И на прогулку выбрались, и незамеченными остались. И голова не болит! Гаврюша принялся вылизываться, я пружинно потянулась, встала на прикроватный коврик, присела раз сто, пока не ощутила испарину на коже. Во время сна у меня обычно деревенели все члены, поэтому по совету, вычитанному в модном столичном журнальчике, я разгоняла вялость гимнастикой. — Мы завтракать не успеем, — приступила я к наклонам, — что-нибудь можно будет в порту в Штреле купить пожевать. Что значит, зачем? Ты же рядышком стоял, разговор слышал. Нам папеньке телеграфировать надобно. Потом-то вернемся, без Маняши я отсюда не уеду, но папеньку надо предупредить всенепременно, до того, как к нему чародейский приказ с расспросами нагрянет. Я выбрала дорожное платьице с застежкой впереди, чтоб облачиться самостоятельно, простое, даже слишком простое, грубой серой шерсти, непонятно как затесавшееся в мой гардероб, и удобные ботинки, приколола к шляпке густую вуаль, под которой не разглядишь, восемнадцать лет путешествующей без сопровождения барышне или приличные для одиночества двадцать пять. — Пошли? Гавр поднялся, пошатываясь. Только сейчас я заметила, что он совсем нездоров. — Разбойник? — Присев, я попыталась к нему прикоснуться, но кот заскулил, только мои пальцы коснулись его спины. — Это потому, что я ночью по тебе потопталась? Извини. Тогда в апартаментах оставайся. Я похлопочу по дороге, Марту к тебе отправлю, которая встретится, либо Хильду. И велю доктора прислать и завтрак. Из-за неплотно прикрытой двери второй спальни мне послышался храп. Маняша? Я заглянула в щель. На Маняшиной постели разметалась Наталья Наумовна в папильотках. Ах, ну да, мы же вчера решили, что вместе теперь жить станем. — У меня посиди тихонечко, — прошептала я Гавру. — Горничных жди. Вечером буду. В этот ранний час коридоры отеля были пустынны, я заглянула на кухню, где горничные, как я знала, собираются до роботы выпить кофе. Хильда пообещала за Гаврюшей проследить, а парень-посыльный вызвался привести к моему страдальцу Карла Генриховича, который и скотину домашнюю пользовать не чурался. Погода по сравнению со вчерашней испортилась ужасно. Осень. Уже совсем осень. Порывистый ветер, секущий косой дождь. Ветер трепал вуаль, дождь ее мочил. Зонт я взять не догадалась. До пристани почти бежала. — Через четверть часа трап спустим, — сообщил матрос, — обождите. Сам-то он был в прорезиненном дождевике, ему все равно, где ждать. Скотина бесчувственная! Явись я ему расфуфыренной барышней Абызовой, небось на руках бы меня на борт занес. А тут дева лет неопределенных да доходов, судя по виду, мизерных. Вот и куражится. Закипая злостью, я продолжала стоять под дождем. Море колотилось о пирс, будто тоже ярилось. — Пытаешься сбежать, Фима? — Над головой раскрылся купол черного мужского зонта. — Арестуешь? Глаза Ивана Ивановича запали от усталости, но был он тщательно выбрит и при галстуке, узел которого виднелся за поднятым воротником редингота. Щеголь столичный! От того, что стояли мы с чародеем под одним зонтом, так близко друг от друга, у меня внутри сладко заныло. Он наклонился еще ближе: — А есть за что? Не желаешь с повинной явиться? Я вспомнила, как ночью его начальник велел меня при себе держать, томность ушла. Тут кстати о край пирса ударился корабельный трап. — Заходите, барышня! — проорал матрос. — Барышня передумала, — сообщил Зорин громко, а после доверительно, уже только мне: — Пойдем. Что мне оставалось делать? Бежать опрометью на пароход, вытягивать самолично сходни, ругаясь как извозчик, кричать «гони!», грозя револьвером капитану, а после отстреливаться? Видала я такое в одной модной фильме, до которых Маняша была большой охотницей. И я пошла. Под руку, под зонтом, вдоль безлюдной и хмурой набережной. Десять дней его высокородие будет держать меня при себе, десять бесконечных дней я не смогу послать весточку отцу. Так, Серафима, корону свою воображаемую сними, не от тебя одной все в подлунном мире зависит. Господин Абызов и без советов от дитятки настороже ежечасно. В обморок от вопросов сыскарей не брякнется, удар примет, а после и ответочку сообразит. А ты собою займись, своим положением. О браке с князем придется забыть, не только с Кошкиным, а даже с престарелым Чернятинским. Остаешься ты со своим проклятием до самой смертушки. Девка ты здоровая, кровь, как говорится, с молоком, даже обезумев, лет двадцать еще небо покоптишь. Батюшка тебя не оставит, будет у тебя и горенка больничная, и сиделка — слюни вытирать. Может, даже Маняша сей пост займет, все веселее. Я вспомнила восковое лицо маменьки, пустое, бессмысленное. Вспомнила, как рыдала, прижавшись к ее коленям. Что ж у нас с тобой все так неладно, сердечная? Слезы я сдерживала, хотя кто бы их под плотной вуалью заметил? И правильно, и не реви. Во всем хорошую сторону отыскать можно. Твори, что душе угодно, смерть все спишет! Вот хоть Болвана Ивановича распаляй. Надо же чем-то десять дней островного ареста занять. — Куда вы меня ведете? — спросила я карамельно-капризно, прижавшись грудью к локтю Зорина, а свободной рукой отбрасывая вуаль. Он помрачнел: — Ты не понимаешь, что с тобой происходит, Серафима, я попробую объяснить. — Вы не находите, Иван Иванович, — перебила я высоким голосом, — сегодня так холодно. — Чародеи, которые черпают свою силу в стихии огня… — Как жаль, что я не догадалась захватить на прогулку муфту. В этом сезоне в Мокошь-граде вошли в моду муфты с собольей оторочкой. — …подвержены обычно сладострастию. В этом нет ничего страшного или, упаси боже, постыдного, это просто особенность темперамента.