— По моде! Поискав глазами, куда бы засунуть добычу, я спрятала платок в один из ящичков секретера. Нумера в «Чайке» убирались ежедневно, обязательно же какая чистюля нынче же к прачкам платок отправит. Так что секретер я заперла. После я откушала булочек с сыром, запила все чаем. А хорошо, что меня чародей пользовал, а не лекарь, к примеру. Два раза о камни спиной приложиться это не шутка. После эдаких экзерсисов мне пластом лежать пришлось бы не один день. В ванне помощь мне нужна не была. Поэтому оставив девушек убирать со стола, а Гавра чавкать под столом колечком кровяной колбасы, я уединилась. Скинув шлафрок и изогнувшись лианою, осмотрела себя в зеркале. Даже синяков на спине не было. Ай да Зорин, ай да молодец. От горячей воды и сытости меня разморило. Я ни о чем не думала. Любовалась колечками завивающегося к потолку пара да прислушивалась к бормотанию горничных за неплотно прикрытой дверью. Они, разумеется, сплетничали. Ну, то есть, я могла это предполагать, ибо в отсутствие постояльцев общались девицы на своем родном диалекте. Сарматский, нисколько не похожий ни на наше берендийское наречие, ни на французский, которым я владела вполне свободно. Вот ведь незадача, не сподобилась я хоть пару-тройку фраз на местном языке изучить. Хотя, чем бы мне эти фразы помогли? Язык это ведь даже не слова и предложения, он как жизнь, как сон, в нем многое от мелодики зависит, от интонаций. А славно бы как было, понимай я, о чем там за дверью разговор идет. Они же наверняка меня не стесняются. Зевнув, я прикрыла глаза. — Старайся шибче, эта сумасшедшая берендийская девица вчетверо против обычного за услуги доплачивает и нас не обидит… — Донеслось до меня уже сквозь дрему. — Богачка? — Ее папаша за горами такими миллионами ворочает, что весь Руян купить может со всеми нами на сдачу. Это говорила та, что пониже ростом, у нее голос был под стать фигуре, основательный и негромкий. Нет, девицы вовсе не перешли на родной мне язык, просто я вдруг стала их понимать. — Фрау Капзиш хвасталась, что ее Ганс на инженера выучился да после на одном из заводов Абызова работал. Сказывал, большие дела делает, что-то с железом да гномьей рудой. Собеседница хмыкнула. Толстушка сказала: — То-то же. Папаша на золоте сидит, а дочурка в чужом краю шуры-муры крутит. — Да какие шуры-муры, Марта! Ни встреч, ни свиданий. Букеты от кавалеров, и те не берет. — Это раньше было, Марта, до того, как ее любовный интерес к нашему берегу прибился. Их что, обеих зовут Мартами? Вот умора! А первая Марта дело говорит. Приплыл князь Анатоль к руянскому берегу, все и поменялось. — Приказной этот? — Ага. Не успел причалить, принялся ее на руках таскать. Она, не будь дура, в обморок брякается, а он навроде рыцаря при королеве. Ты бельевую корзину с собой захвати. Сейчас они уйдут, а я даже не успею пояснить, что с объектом моего интереса руянские девы не угадали. Но ушла только одна, другая осталась сюсюкать с Гаврюшей. — Котик, котик, кыс-кыс… Что ж ты такую странную хозяйку себе выбрал, бедовый? Старшаки уж так тебя приглашали, а ты ее избрал, странную, нездешнюю… Гавр ворчал что-то в ответ. Почему-то по-кошачьи я понимать не стала. Вода, кажется, остыла. Я заворочалась, щека прикоснулась к гладкому фаянсу. — Прикажете помочь, барышня? — Толстушка говорила по-берендийски, заглядывая в полуоткрытую дверь. Я таращилась на нее. Мне все приснилось? — Помоги. — Я выбралась из ванны, обернулась в купальную простыню. — Как тебя зовут? — Марта, — с книксеном сообщили мне подобострастно. — К услугам вашим. — А подругу твою? — Подругу? Элен. — Ту, которая с тобою здесь прибиралась. — Ах эту… Тоже Мартой кличут, только она мне не подруга. Она раньше в другом отеле работала, в «Ласточке». — Понятно. — Понятно мне не было. — Скажи что-нибудь по-сарматски. — Чего? — Марта удивленно округлила рот на последнем «о». — Стих, песню, что-нибудь длиннее трех слов. Видимо, Маняша действительно горничных не обижала. Марта послушно отбарабанила нечто рифмованное и ритмичное. — Считалка, — выдохнув сообщила она. — Пастушок пришел на луг и встретил летнюю овечку черную, зимнюю овечку белую и… просто овечку, летних три, зимних три и три… По-сарматски я не уразумела ни словечка, так что перевод оказался не лишним. — Каких? — быстро спросила я, когда Марта замолчала. — Чего? — Третья тройка овец какая? Кажется, сегодня весь персонал отеля получит новое подтверждение безумия папенькиной дочки Серафимы Абызовой. — Это не его овцы были, — после паузы сказала девушка. — Дикие, сами по себе. Тут меня будто ледяной водой окатило. Девятая отпирает, девятая запирает… Головокружение ощутилось некстати. Спокойно, Серафима! Овцы тут вовсе ни при чем. Марта подхватила меня, не дав упасть. — Прилечь надобно. Она подвела меня к козетке: — Сейчас другая Марта возвернется, мы вас, барышня, оденем да косы ваши смоляные причешем, к обеду раскрасавицей спуститесь. Я смотрела в окно, ничего за ним не видя. Предположим, в рифмованных строчках речь шла вовсе не о животных. Может, овцы — это метафора? Обернувшись, я уже собиралась задать вопрос Марте, но та уже выглядывала за дверь в коридор. Испугалась бедняжка, не знает, как со мною нервической управиться. Из коридора слышались шаги, не девичьи, тяжелые и неритмичные, будто идущий хромал. Марта выскользнула из нумера, после быстрых вполголоса переговоров громко сообщила мне: — К вам посетитель, барышня, лекарь герр Отто. Прикажете впустить? — Серафима Карповна, — Карл Генрихович, изогнувшись, просочился через порог, — не извольте беспокоиться. Имею сведения, что нуждаетесь вы, милейшая моя, во врачебном осмотре. Ах. Не пугайтесь. Что ж вы всполошились, душа моя? Ну и что, что в одной простыне? Я же лекарь, меня наготой удивить невозможно. Карл Генрихович тарахтел, что твоя трещотка, не давая мне вставить ни словечка. — Ты, девица, ступай, прогуляйся с четверть часика. Что значит, одеваться? Сначала одеваться, а потом для осмотра раздеваться? Так, что ли, у вас, прекрасного полу, полагается? Он захихикал дробно, вытолкал толстушку да накинул на дверь засов. — Гаврюшенька! Тебя-то, тварюшки бессловесной, хозяйка дичиться не будет? Тварюшка границы моей скромности проверять не стал, посмотрел с жалостью на свою пустую миску, с неодобрением на меня да, подняв трубою полосатый хвост, прошествовал в спальню. — Ну вот мы и наедине, милейшая Серафима Карповна. — Лекарь поставил на стол саквояжик, потер ладони, сбегал в соседнюю горенку к рукомойнику. Я вдруг поняла, что держу край купальной простыни зубами, иначе они бы уже стучали. — Приступим? — Возвращаясь, Карл Генрихович тер ладошки друг об друга. — Согреем ручки, чтоб вам неудобства не доставить. Да не вставайте, любезнейшая Серафима Карповна, лежите, голубушка. Мне так сподручнее будет. — Источник ваших сведений, — отыскав в себе хоть сколько самоуверенности и выплюнув простыню, саркастично вопросила я, — живописал вам, что ушибы в нижней части спины обретаются? — Правая ключица, — лекарь сдернул ткань с шиком провинциального фокусника и возложил персты, — правая же лопатка, три верхних шейных позвонка, ребра, крестец, копчик… Пальцы господина Отто были сухими и гладкими, как деревяшки, и такими же твердыми. Я охала, когда нажатие оказывалось слишком сильным, и хихикала, когда руки врача добирались до щекотных мест. — А извольте-ка подняться, Серафима Карповна, — вдруг велел Карл Генрихович, и заахал, вертя меня из стороны в сторону, когда я послушно встала на ноги. — Ах, какой молодец! Богиня! Юнона с Венерою! Вижу, вижу, где вас латали, милейшая. Ежели господина, имени которого я, впрочем, называть не буду, изгонят с его многотрудной службы, я бы рекомендовал ему избрать стезю медицинскую. Экий прыткий старичок! — Господин, имени которого мы тут с вами не называем, не просил ли вас, часом, осмотреть меня заодно на предмет навьих снастей или прочих меток? — Снастей? — Герр Отто фыркнул. — Слово-то какое потешное… Не ответил хитрец, а сам глазами по мне зашарил с удвоенным рвением. Я вынесла осмотр стоически, кивнула на сообщение, что здорова, закуталась обратно в простыню и отворила дверь томящейся за нею Марте, ах, уже обеим Мартам. Захотелось руку простереть на манер античных мужей, которые тоже в простыни облачались.