В тот же миг на пороге «Белого орла», под четырехгранной недвижной тенью висячего фонаря, появился хозяин отеля и, обдергивая куртку, кланяясь, обратился к приезжему: — Добрый день, сударь! Милости просим, сударь, проходите, сударь! Приезжий, худощавый гибкий человек, приветливо глянул на хозяина большими и очень яркими голубыми глазами, кивнул и, не оборачиваясь, зная, что поклажу его подхватят услужливые руки, быстро прошел в гостиницу. Он спросил комнату с окнами на море. Хозяин проводил его во второй этаж и, воротившись, потолковал с кучером. Оказалось, что гостя зовут Адальберт Шамиссо, что он прибыл из Германии, что человек он веселый и щедрый. Однако зачем, с какой целью приехал этот Шамиссо в Копенгаген, кучер не знал. И хозяин, любопытный, как все содержатели отелей, в которых не так уж часто бывают постояльцы, отошел от кучера с недовольным видом. На следующее утро Шамиссо велел принести ему перо и чернила. Сам хозяин поспешил исполнить это приказание. Войдя в комнату с письменными принадлежностями, он увидел Шамиссо у распахнутого окна. Приставив к глазу новенький «долланд»,[3] Шамиссо пристально разглядывал пепельный рейд. На подоконнике лежала его трубка, из длинного мундштука вилась сизая струйка дыма. Шамиссо обернулся на скрип двери, поблагодарил хозяина, тряхнув шелковистыми, спадающими на плечи волосами, и вновь нацелил «долланд» на пепельный рейд. Хозяин понял, что поговорить с постояльцем не придется. Туман над рейдом рассеялся. Видно было, как матросы купеческих судов готовили к выгрузке заморские товары, как на военном фрегате развесили сушить только что выстиранные флаги и пестрая стайка их красиво вспархивала от каждого дуновения северо-восточного ветра. Видел Адальберт Шамиссо и то, что несколько больших шлюпок, отличавшихся от других суденышек красным цветом одного из своих парусов, вдруг, точно по команде, понеслись наперегонки к выходу из рейда. Это неожиданно быстрое движение алых парусов не привлекало внимания владельца «долланда». Он вздохнул и отложил подзорную трубу. Между тем, шлюпки с красной парусиной принадлежали датским лоцманам. Уход их из гавани означал приближение к Копенгагену иностранного судна, нуждающегося в проводнике… Шамиссо сел к столу и начал писать письмо одному из своих немецких друзей. Как всегда, письмо было для него не просто весточкой, а литературным занятиям. И он предавался ему с удовольствием, которое было еще большим оттого, что за окном сиял и переливался рейд и шумела бойкая портовая жизнь. Впрочем, он так и не закончил послание к Эдуарду Хитцигу: послышались смягченные расстоянием пушечные удары. Шамиссо порывисто вскочил и схватил «долланд». «Бу-ум»… «бу-ум»… — раздавалось в воздухе, и белые, круглые облачка возникали вдали, над фарватером, будто какой-то трубокур выпускал изо рта клубы дыма. Семь раз прозвучали пушечные удары. То был салют корабля, пришедшего в Копенгаген. А потом столько же раз прогремел ответный салют столичной крепости. Северо-восточный ветер отогнал пороховой дым, и перед Адальбертом Шамиссо возник двухмачтовый корабль, на борту которого горело медью: Р Ю Р И К — «Рюрик», — шепотом произнес Шамиссо, еще раз глянул в трубу и счастливо рассмеялся… В тот же день — 9 августа 1815 года — он переправил свой багаж на русский бриг. Капитан Коцебу любезно принял нового члена экипажа «Рюрика». Вечером Шамиссо лежал на узенькой койке в тесной каюте и размышлял, потягивая трубку с длиннейшим мундштуком. Размышлял он о том, как в одно мгновение человек может перенестись из мира привычных и знакомых ему вещей, людей и обстоятельств в мир совершенно незнакомый. Он еще ничего не знал об этом мире, где ему придется прожить несколько лет и, быть может, испытать не одно опасное приключение. Он еще почти ничего не знал об этом корабле, который будет ему служить тем же, чем служит, как он думал, альпийскому жителю скромная хижина, погребенная под снегами. И, вспомнив альпийские хижины, он вспомнил Женевское озеро, прогулки в горах, увлечение естествознанием. Мысли его приняли иное направление и улетели далеко от «Рюрика», Копенгагенского рейда и тесной каюты… Ему было тридцать четыре года. Бурные времена сделали из него, последнего отпрыска старинной дворянской фамилии из Шампани, скитальца и романтика. Родители, бежавшие от «ужасов» французской революции, ребенком завезли его в Германию. Пятнадцати лет он стал пажом королевы Луизы, восемнадцати — надел офицерский мундир. Однако ни паркет королевских покоев, ни шагистика прусской казармы не прельстили молодого человека. Он бросил службу, сменив мундир и «радости» придворной жизни на посох и широкополую шляпу странника. Он бродил по Германии, перебивался случайными учительскими заработками и слагал стихи, как мейстерзингер. Он слагал немецкие стихи, но галльский гений, прозрачный и четкий, придавал им прелесть, которую быстро оценили тогдашние берлинские литераторы. Шамиссо обрел друзей и основал вместе с ними журнал «Альманах муз». В восемьсот десятом году романтиком и свободолюбцем приехал он в Париж; потом очутился в Швейцарии, на берегах красивейшего Женевского озера, и поднялся в горы, испытывая чувства, похожие на те, что позднее испытал на горных вершинах другой поэт — Генрих Гейне. Шамиссо принадлежал к тем редким людям, в которых глубокое восприятие красоты мира сочетается со страстью к познанию этого мира. В нем жили в удивительном драгоценном сплаве две натуры — поэта и исследователя. Из Швейцарии он вернулся в Берлин и поступил в университет. Он старательно изучал ботанику и зоологию, а однажды летом, поселившись за городом, написал «Петера Шлемиля», сказку, восхитившую даже такого фантаста, как Гофман, маленькую, веселую и одновременно горькую историю о человеке, потерявшем свою тень. Сказка принесла ему всеевропейскую известность, хотя лишь немногие приметили в ней печаль сказочника, потерявшего свою родину. В восемьсот пятнадцатом году молодой естествоиспытатель и уже известный сочинитель услышал о русской кругосветной экспедиции. Это было, пожалуй, первое после долголетних войн крупное научное предприятие, и Шамиссо задумал принять в нем участие. Выручил его случай, этот избавитель многих мечтателей. Один из приятелей Шамиссо (и будущий издатель его шеститомного собрания сочинений) Эдуард Хитциг был знаком с драматургом Августом Коцебу, отцом начальника экспедиции и родственником Крузенштерна. Завязалась переписка, окольная и долгая: Хитциг писал Августу Коцебу, Август Коцебу — Крузенштерну, Крузенштерн, переговорив с Румянцевым, ответил драматургу, тот — Хитцигу, а последний известил о согласии графа Николая Петровича Адальберта Шамиссо. Так случилось, что поэт и ученый из Берлина надел, подобно герою своей сказки Петеру Шлемилю, семимильные сапоги и отправился в путешествие, куда более длительное, нежели его скитания по Германии и прогулки в окрестностях Женевского озера. На рассвете 17 августа «Рюрик» отсалютовал Копенгагену. Шамиссо стоял на палубе. Ему было и весело и грустно. В утренней дымке таял город. Еще дальше, за шпилями, колокольнями и крышами, оставались другие города, где по-прежнему будут пить по утрам кофий, спорить о стихах, читать газеты, встречаться в театрах. А он… Ему было и немножко страшно и весело, будто он заглядывал вниз с альпийской кручи… Жизнь корабельная уже вступила в свои права, подчиняя необычному для Шамиссо ритму все «население» брига. Плавание Балтикой в Северное море не сулило особенных приключений, и Шамиссо, как всякий новичок, да к тому же еще литератор, внимательно приглядывался к спутникам. С первых же часов пребывания на корабле Шамиссо почувствовал дух простого, непритязательного товарищества, который как-то сразу, без нажима и внутреннего принуждения, установился на бриге. Больше других пришелся ему по душе корабельный медик Иван Эшшольц; его он мысленно называл «лучшим парнем в мире». Поболтав с живописцем и поглядев некоторые его рисунки, Шамиссо решил, что юноша — «добродушие в большей степени, нежели искусство»; впрочем, подумалось ему тут же, этот Логгин Хорис далеко не бездарный портретист. С доктором и живописцем Шамиссо познакомился очень быстро. Он жил с ними в одной каюте, где посредине стоял стол, а над койкой Адальберта были устроены полки, тесно уставленные книгами и перехваченные планками, чтоб тяжелые фолианты во время качки не рухнули на спящего натуралиста. На завтрак, обед и ужин сходились в эту каюту (за неимением на бриге кают-компании) офицеры. Они так разнились друг от друга, что даже при поверхностном знакомстве не трудно было выявить в каждом основное, характерное. Капитан в первую голову привлек внимание Шамиссо. Он наблюдал его не только в застольных беседах, но и во время корабельных работ. Натуралисту нравилось — он хорошо помнил прусских солдафонов, — что капитан строгостям внешней службы предпочитает заботливость о здоровье, отдыхе и удобстве команды. Нравилась и его энергия, свежесть молодости, так и сквозившие в каждом движении капитана, в каждом слове. Первый лейтенант, Глеб Шишмарев, показался Адальберту круглой, сияющей луной. Он с удовольствием слушал его раскатистый смех, смех силы. Очень, очень приятно иметь спутником такого веселого человека… Зато другой лейтенант, иван Захарьин, был тих, задумчив, что-то в нем было болезненное, надломленное. Он был раздражителен, но, как видно, отходчив и, в сущности, добр. Когда «Рюрик» подходил к английским берегам, в голове Адальберта Шамиссо сложились краткие характеристики его спутников. Он намеревался сообщить их в письме Эдуарду Хитцигу. О себе решил Шамиссо написать иронически: пока он оказывается «пассажиром на военном корабле, где не полагается иметь пассажиров». ДВОЙНАЯ ПОПЫТКА Крузенштерн не зря ездил в Англию. Об экспедиции «Рюрика» узнали в стране мореходов; о ней писали в газетах, говорили в лондонском адмиралтействе, толковали в портовых кабачках. Секретарь адмиралтейства Джон Барроу сдержал слово: спасательный бот, с внутренними воздушными ящиками, предохраняющими от потопления, был готов к сроку. Барроу вдобавок известил начальника Плимутского порта адмирала Монлея о скором прибытии русского брига и просил оказать ему помощь. Поэтому, когда адмиралу доложили, что двухмачтовый корабль из Кронштадта стал на якорь в бухте, Монлей сказал: — Очень хорошо! Я жду капитана. Коцебу отдал визит начальнику порта, договорился о приемке спасательного бота и поспешил к другому жителю Плимута. Тот радушно принял его в своем небольшом доме, укрытом вьющимися растениями, и сразу же осведомился о здоровье «старины кэпа Крузенштерна». Видбей — так звали плимутского джентльмена — был старым морским волком, «смоленой шкурой», как говорят англичане; он знавал Крузенштерна еще в те давние времена, когда русский моряк служил волонтером в британском флоте. Коцебу передал Видбею письмо Крузенштерна, и старый штурман, крякнув от удовольствия, вздел очки и разорвал конверт. — Старина Крузенштерн, — сказал Видбей, дочитав письмо и пряча его в глубокий карман куртки, — просит меня кое-что рассказать вам. И штурман, прихлебывая чай со сливками, принялся рассказывать Коцебу о своих плаваниях с Джорджем Ванкувером от Калифорнии до Аляски в конце минувшего, восемнадцатого века… Спасательный бот оказался весьма велик, и матросы «Рюрика» с трудом подняли его на палубу. рябой подшкипер Никита Трутлов по-хозяйски осмотрел свое новое имущество, похлопал по нему большой волосатой рукой с вытатуированным голубеньким якорьком: — Добрая работа. «Рюрик», приняв дополнительный запас пресной воды, дождался попутного, северо-восточного ветра и отсалютовал гостеприимному Плимуту. Однако не успели еще моряки выйти из залива, как ветер внезапно переменился. Набирая скорость, он тянул с юго-запада. «Рюрик» тотчас начал терять ход. Ветер сносил его к прибрежным скалам. Тяжелые осенние тучи плотно закрыли небо. Быстро спустилась ночь, одна из тех бурных, непроницаемых и страшных ночей, какие бывают в Ла-Манше осенью. Атлантический океан словно не хотел пускать в свои просторы маленький бриг. Океан точно предупреждал: «Не ходите дальше, не ходите! Сгинете, погибнете! Не сметь ходить, люди!» Шторм разыгрывался стремительно. Коцебу и Шишмарев, набросив зюйдвестки, стояли на палубе. Капитан был бледен. — В самом начале, Глеб, — с горечью сказал он Шишмареву. — Ужель не поборем шторм? Первый шаг только сделали. — Нам одинаково опасно, что в море держаться, что в гавань воротиться, — заметил Шишмарев. — Пойдем ближе к маяку, — решил капитан. Огонь Эддистонского маяка плясал перед ними. Потом яркий свет его начал отдаляться. Вот он все реже и реже мелькал во тьме, и, когда он совсем пропадал, отчаяние охватывало экипаж «Рюрика» — значит, бриг неудержимо сносило к берегу. Вот снова мигнул эддистонский светоч, еще и еще раз, словно подбадривая моряков. Но вот… где он, где свет? Маяк окончательно исчез. Шторм ревел, гнул мачты, швырял бриг. Внезапный яростный порыв ветра и… треск дерева, которого так боится слух моряка. Обломки рухнули на палубу, и несколько матросов, подбежав с фонарем, разглядели сломанный гик.[4] — Первая рана «Рюрика», — тихо сказал Шишмарев. Сквозь тяжелые, быстро и плавно несущиеся тучи просочился серенький слабый свет. Коцебу зашел в каюту. Был уже шестой час. Шторм не утихал, пенные валы подбрасывали бриг. Натуралист, живописец и доктор лежали в каюте, вцепившись в края коек. Вид у них был жалкий. Холодный пот стекал по измученным лицам, глаза блуждали. Морская болезнь так их измотала, что они уже не думали ни об опасности, ни о возможности кораблекрушения; они, пожалуй, вовсе уже не способны были к размышлениям; они слышали только жалобный стон корпуса брига да тяжелый топот матросских башмаков на палубе. Этот непрекращающийся топот доводил их почти до исступления. И почему-то всем им казалось, что если бы только прекратился топот над головою, то окончились бы и их страдания. И вдруг сразу полегчало; утихли шаги, бриг перестал стенать и раскачивался уже не так резко.