Раньше других поднялся Логгин Хорис. Он вышел на палубу и сперва зажмурился от дневного света, а потом удивленно раскрыл глаза: бриг стоял почти на том же месте бухты, откуда недавно ушел. Хорис поглядел на берега бухты, и ему показалось до того милой эта старая, холмистая земля, что он чуть было не расплакался. Сдержав волнение, он оглянулся. На палубе никого не было, и только двое вахтенных клевали носом у грот-мачты. Он посмотрел в окно капитанской каюты — Коцебу спал в кресле, вытянув длинные ноги и свесив руки. Лицо его было истомленным и спокойным, он улыбался во сне. Несколько дней спустя, изготовив новый гик и установив его, «Рюрик» с попутным ветром вторично покинул Плимут. — Ну, помогай, господи, — перекрестился кто-то из матросов. — Бог-то бог, — хмуро обронил другой, — а глянь-ка… Опять, точно так же, как в прошлый раз, ветер менял направление. И опять — зюйд-вест. Шишмарев выругался. — Попрем на рожон, что ли… — раздраженно предложил он капитану. — Ветер не переспоришь, — возразил Коцебу и приказал возвращаться. — Вон, взгляни, и датчане бегут в Плимут. Действительно, датский бриг — он шел в Средиземное море — торопился в плимутское укрытие. Лишь 4 октября удалось «Рюрику» воспользоваться нордовым ветром. Бриг поставил все паруса. Форштевень его зарылся в волну Ла-Манша, ванты запели песнь дальней дороги. На следующий день «Рюрик» миновал мыс Лизард и перед ним открылся атлантический простор. МЫС ЛИЗАРД — МЫС ГОРН Теплынь и безветрие. Бриг не рыскает и не ныряет — не плывет, а скользит. Ровные и длинные волны катятся чередой. Шестьсот миль от пышащих зноем берегов Африки. В синеве океана вдруг резкая красная полоса, будто какое-то раненое морское чудовище оставило за собой широкий кровавый след. Шамиссо и Эшшольц, зачерпнув воду сачком, извлекают трупики красных насекомых величиной с палец — видать, недавней бурей занесло в океан огромную стаю африканской саранчи. Всплыли из волн и вновь исчезли острова Зеленого мыса. Задули пассаты. Всю ночь летучие рыбы ошалело шлепались на палубу «Рюрика»… Пассатный ветер уступает ветрам переменным. Дожди и грозы, шквалы и затишье. Идет в океане двухмачтовый «Рюрик». В одно из воскресений на грот-мачте было прибито необычное объявление. Афишка извещала, что нынче, третьего декабря, на российском бриге дана будет «пиеса собственного сочинения — «Крестьянская свадьба». В мирный закатный час все собрались на шканцах. Шканцы — кормовая часть палубы, почетное место, где читались приказы и где обычно не разрешалось садиться, — вдруг стали похожи на обыкновенную деревенскую «середку». Пьеса была незамысловатой, но зрители, находившиеся посреди необозримой Атлантики, веселились от души. Уж очень забавной была невеста с насурмленными бровями, с ватными крутыми бедрами, в цветастом платке. — Глядить-ка, Тефей! — Ай да Тефей! Штукарь! — раздалось на шканцах при выходе «невесты», в которой зрители без труда признали миловидного матроса Тефея Карьянцына. Жениха играл Петр Прижимов, черный как жук матрос, быстрый и ловкий. Свахи, родители невесты и жениха, дружки — все это были бравые служители «Рюрика». Оркестр — из них же: балалаечники да ложечники. Когда спектакль закончился, над океаном уже ярко и трепетно горели звезды. «Такие увеселения на корабле, находящемся в дальнем плавании, покажутся, может быть, кому-либо смешными, — писал Коцебу в путевом журнале, — но, по моему мнению, надо использовать все средства, чтобы сохранить веселость у матросов и тем самым помочь им переносить тягости, неразлучные со столь продолжительным путешествием». В тусклых пасмурных днях близилась Бразилия. Теперь, при подходе к берегу (океан точно не желал отпускать бриг, подобно тому как в Плимуте он не хотел принимать его), «Рюрик» выдерживает сильнейший шторм. Вновь, как в Ла-Манше, не покладая рук работает команда, и Коцебу с Шишмаревым не оставляют палубу. Шторм грохотал сутки. Стих он постепенно, медленно растратив свою ревущую силу. Волны смирились. Они уже не вздыбливались, а бежали с тем глухим ворчливым рокотом, который словно говорит: «Мы довольны, мы нагулялись, покамест с нас хватит…» Постепенно расступились и грузные тучи, обнажив помолодевшую от дождя голубизну неба. А в довершение всего, к общей радости экипажа, ветерок обдал корабль благоуханием тропической земли. Бриг подходил к острову Св. Екатерины, расположенному у бразильского берега. За океаном, в дальних далях осталась Европа, остались привычные глазу пейзажи, гавани и города, хотя и отличающиеся друг от друга, но все же имеющие много общих черт. За океаном, за кормою «Рюрика» осталось то, что звалось Старым Светом. Ныне экипажу открывался Новый Свет. И сразу же, как символ колониальных владений Португалии в Южной Америке, предстала глазам мореходов старинная крепость Санта-Круц. «Рюрик» положил якорь. На следующий день начались официальные визиты капитана к местному начальству. Городок, куда направился Коцебу, носил звучное и длинное имя Ностра Сеньора дель Дестерро.[5] Даже самому любопытному человеку хватило бы получаса, чтобы осмотреть этот главный населенный пункт острова Св. Екатерины, притиснутый к морскому берегу горами и тропическим лесом. Сойдя со шлюпки, Коцебу быстро прошел мимо белых каменных домиков с большими окнами без стекол, мимо площади с церковью и пришел в губернаторскую резиденцию. Губернатор, португальский майор де Сельвейра, встретил русского капитана неприветливо. Выпятив нижнюю губу, майор со скучающим видом выслушал сообщение о том, какой корабль пришел в бухту, куда он следует, в чем нуждается. Потом майор сделал задумчивое лицо и ответил, что он, конечно, получил соответствующее извещение из Рио-де-Жанейро, но что ему, губернатору, нет никакой охоты заботиться о русских научных предприятиях вообще, а о «Рюрике» — в частности. Чертыхнувшись втихомолку, Коцебу откланялся и пошел к капитану порта, надеясь, что моряк лучше поймет моряка. Он не обманулся. Капитан порта Пино оказался полной противоположностью пехотному майору. Пино был человеком радушным, он любил принимать морских странников и оказывать им добрые услуги. Капитаны быстро столковались. Пино обещал незамедлительно доставить на бриг все необходимое, указал место, где корабельные офицеры могли разбить палатку для проверки навигационных инструментов, а в заключение пригласил всех на обед. Без малого три недели покачивался двухмачтовый бриг на рейде острова Св. Екатерины. Капитан и штурманские ученики — сметливый ловкий Хромченко, ладный крепыш Петров и молчаливый, угловатый Коренев — разбили палатку, над которой сухо шелестели пальмы, и не мешкая занялись поверкой штурманских приборов. Лейтенант Шишмарев только вечером съезжал на берег. С утра до заката был он на корабле: после атлантических штормов накопилось на бриге немало дел. И Шишмарев командовал корабельными работами, командовал, как обычно, — ободряя служителей, как в то время называли матросов, соленой шуткой, над которой и сам вместе с матросами смеялся заливистым, простодушным смехом. А Шамиссо, доктор Эшшольц и художник Хорис? О, эти, напротив, почти не бывают на корабле. Они все время на берегу; и не в городке, а за ним, там, где начинаются горы и тропический лес. Они уже испытывают на себе неодолимые лесные чары. Стоило приблизиться к непроницаемой, перевитой лианами зеленой массе, как путешественников охватывало желание проникнуть в ее глубины. Но лишь только кончались узенькие тропинки — а кончались они через несколько сот метров — и душный сумрак, наполненный плотным влажным воздухом, тишина и неподвижность тотчас сковывали движения и угнетали душу. Когда натуралисты «Рюрика» (доктор Эшшольц, как это было принято в те времена, был и медиком и естествоиспытателем) и живописец Хоррис вступали в чащобы острова, они испытывали этакое двойное чувство — желание углубиться как можно дальше и жуть перед их загадочностью. И, конечно, им сразу же вспомнились европейские леса — сквозные, просвечиваемые солнцем сосновые боры, трепетные осинники, отрадные березняки. Тут, в тропиках, буйная могучая сила земли проступала явственнее; в тропическом лесу острова Св. Екатерины отчетливо ощущалась непрестанная, каждодневная борьба растений и животных за жизнь и свет. Натуралисты являлись в лес спозаранку. Это было самое хорошее время: смолкали душераздирающие вскрики и стоны ночи, когда охотились хищники; солнечные лучи, хотя и не проникающие сквозь зеленую крышу пальм, смоковниц и густой сети лиан, еще не успевали превратить лесную атмосферу в тугой, затрудняющий дыхание воздух банного полка. Бесчисленные птицы пели так, будто на земле был великий праздник. Огромные бабочки, похожие на садовые цветы, перепархивали с дерева на дерево и садились на толстые кожистые листы, складывая крылья. Обезьяны-макаки качались на лианах… Однако даже в эту утреннюю пору всеобщего оживления путешественники не видели той роскошной пестроты красок, с которой у них связывалось представление о тропических зарослях: была масса зелени — густой, плотной, лишенной нежной изумрудности, точно маслянистой. Путешественники «слышали» сквозь зоревую птичью увертюру грозную битву за жизнь, что шла в тропическом лесу, не утихая и не слабея. Убийцы-лианы набрасывались на пальмы, душили смоковницы, змеями ползли по древесным стволам все выше и дальше, чтобы, пробившись к свету, распустить под солнцем пурпурные цветы. Встретившись со своими сестрами, лианы в бешенстве сплетались друг с другом, срастались, скрючивались и замирали. И все это — в безмолвии, тихо, неприметно… И так же невидимо, неприметно, безмолвно делали свое дело мириады насекомых, маленькие владыки большого мира, как иногда называли их тогдашние натуралисты. Мириады этих существ грызли, точили, сверлили живое тело растений, обращая их в гниль, труху, пыль. Натуралисты и художник забывали о времени. Наконец-то они были не просто пассажирами военного корабля, а важными участниками научной экспедиции. На острове Св. Екатерины начался сбор гербариев и коллекций, заполнились первые листы путевых альбомов Логгина Хориса. К полудню в лесу становилось нестерпимо. Обливаясь потом, трое путников возвращались в городок. По дороге попадались им кофейные и рисовые плантации португальцев. Негры-невольники гнули спины под отвесными и колючими лучами солнца. Рабы! Они мерли в вонючих трюмах португальских невольничьих кораблей. Те же, кто выживал, обречены были на медленную и мучительную гибель в Южной Америке. Плантации… Белые домики португальских колонизаторов… Монастырь, разливающий над окрестностями мерный благочестивый перезвон колоколов… Мельницы… И протяжная песня-стон негров, тоскующих о далеком Конго и берегах родного Мозамбика… Вот и городок и синее море за ним. Безлюдно. Жители прячутся от зноя. Попадается разве лишь погонщик стада, бредущий к хозяину, или босоногий португальский солдатик. Видать, послал его за чем-то комендант крепости Санта-Круц, но босоногий воин с ржавым ружьишком предпочел опрокинуть стаканчик-другой, да и соснуть в тени. Шамиссо, Эшшольц и Хорис выходят на берег. Рейд безмятежен; он чудится куском неба, упавшим рядом с островом. Так, по крайней мере, кажется отсюда, с каменной, горячей от солнца пристани Ностра Сеньора дель Дестерро. На «Рюрике» отобедали. Матросы уморились и теперь, лениво перебрасываясь словечками, располагаются на отдых. Лишь один из них не разделяет с товарищами ни трудов, ни отдыха, только один матрос, кузнец Сергей Цыганцов. Он лежит в тени, грустно глядит в ровную бесстрастную синеву далекого неба. Кто-то из матросов укладывается подле него, подбадривает, шутит, говорит то незначащее и ласковое, что, может быть, одно только и нужно сейчас Сергею Цыганцову. Но он молчит; влажной рукой он слабо пожимает руку друга и, словно извиняясь, беспомощно улыбается. О чем же думает корабельный кузнец? О чем? Быть может, клянет Сергей тот день, когда сорвался он с реи военного корабля, рухнул вниз и ударился грудью о шканцы. Тогда-то и привязалась к нему хворь. В кронштадтском госпитале лекарь поил его микстурой, качал головой. Потом будто б лучше стало. По своей воле пришел Сергей Цыганцов к Коцебу и на строгий вопрос о здоровье ответил с заученной лихостью: — Отменно, ваше благородь! Почему отправился этот матрос в трудный вояж? Какие дали его манили, какие опасности хотелось изведать? Не знаем мы о том ничего… Он лежит, вынесенный из душного кубрика наверх, дышит больной грудью да грустно глядит в лазурное чужое небо. Задремывает матрос Сергей Цыганцов. И чудится ему сквозь дрему не шорох полуденных волн, а полузабытый шелест родных осин да березок. Внезапно, минуя сумерки, падает ночь. Тихо море. Тихо веет ветер. Струятся с нагретой за день земли запахи лимона и померанца. Маленькие жуки, светясь зеленоватым светом, прорезают тьму. Большущие жабы громким кваканьем перебивают стрекот неуемных кузнечиков. Плывет над островом, над волнами, над «Рюриком» благость южной ночи. Плывут вместе с нею нежные звуки флейт и скрипок, и у палатки, где русские моряки проверяют инструменты, в большом кругу островитян и матросов, в оранжевом свете костра танцуют фанданго стройные темнокожие девушки… В конце декабря «Рюрик» оставил Св. Екатерину. Жители долго махали руками и шляпами. И не у одной из танцовщиц выступили на глазах слезы. Тринадцать дней спустя мыс Горн прислал морякам мрачный привет: жестокий шторм обрушился на бриг. Одна из волн коварно подкралась к «Рюрику» с кормы, поднялась, вздыбилась, взмахивая белым косматым гребнем, и грохнула на шканцы. Лейтенант Коцебу стоял там, не подозревая предательского удара в спину. Все произошло в мгновение ока. Клокоча и крутясь, волна прокатилась по шканцам, разнесла перила, на которые облокачивался капитан, сбила его с ног и швырнула за борт. На какую-то долю секунды Коцебу увидел выросший перед ним накрененный борт корабля и разверстую пучину океана. Он неминуемо погиб бы, если бы не попался ему под руку конец троса, свесившийся с борта. Машинальным судорожным движением ухватился Коцебу за трос, напряг мускулы, подтянулся и, ловко упираясь ногами в борт, взобрался на палубу. Дьявольская волна: дубовые люки, закрывавшие пушечные амбразуры, были разметаны в щепы, одно из орудий переброшено на противоположный борт, сорвана крыша капитанской каюты, поврежден руль, здорово зашиблен рулевой. Волна так волна! Мыс Горн себе верен!.. В далеком Петербурге, в доме на Английской набережной старик книголюб хорошо представлял, что такое плавание у мыса Горна. Он писал капитану «Рюрика» в январе 1816 года: «Письмы, каковыми вы меня в свое время, милостивый государь мой, удостоить изволили из Копенгагена и Плимута, я исправно тогда получил; а ныне вас премного благодарю за письмо ваше из Тенерифа; я радуюсь, сведав, что вы духом своим и искусством превозмогли все трудности, которые буря и шторм непогоды при берегах Англии вам ставили в пути. Желаю и надеюсь, что нынешний наступивший год проводить изволите в безбедном плавании и во всяком успехе… Я вами и путешествием вашим так занят, что мысленно, право, с вами более времени провождаю, нежели с теми, с кем здесь живу. Теперь ожидаю от вас писем из Бразилии и надеюсь, что до поры и времени благополучно обойдете Кап Горн; но тогда только буду спокоен и доволен, когда сами об успешном своем плавании уведомить меня изволите… При пожелании вам, милостивый государь мой, от искреннейшего сердца здравия и благополучия с совершенным почтением честь имею быть вам, милостивый государь мой, покорный слуга граф Николай Румянцев». Почтовые тройки повезли румянцевское письмо из Петербурга в Охотск, чтобы оттуда морем переправили его в Петропавловск-на-Камчатке. Там оно и будет дожидаться адресата.