В НЕПТУНОВОЙ ЛЮЛЬКЕ Лейтенанты возвращались домой от Разумова. Жили они неподалеку и часто вечерами засиживались в его просторной, по-корабельному строгой комнате с навощенным полом и дубовой мебелью. Лейтенанты уже взошли на крыльцо своего дома, но оба вдруг остановились и прислушались. Было очень тихо, торжественно тихо, будто все замерло в каком-то большом ожидании — и черная флюгарка на соседской крыше, и елочка у крыльца, и слепые дома вокруг. Вдруг рядом с моряками на талый снег мягко и веско шлепнулась капля, скатившаяся с железного навесика крыльца. И опять тихо. Потом так же мягко и веско шлепнулась еще одна капля, за ней другая, третья… Звезды повлажнели, начали переливаться. Вокруг все будто зашуршало и сдвинулось… Шишмарев отступил и запрокинул голову; на его круглое лицо упала с навеса холодная капля. Он радостно засмеялся: — Весна, друже! Скоро в море… Иные времена — иные краски: последняя зимняя хмурь постепенно истаяла в нежных золотисто-голубоватых тонах неба; бурые граниты полезли из-под снега; море с грохотом взломало прибрежный лед, заколотился о твердые грани шхер ноздреватый багренец. Местный рыбарь уже ладил для первого выхода в море вадботы, финки, прочие ловецкие суденышки. Прав Глеб — скоро в море. Сосредоточенно, пошевеливая бровями, Коцебу читает Шишмареву черновик ведомости припасов, которые он просит заготовить для «Рюрика». Румянцев поручил торговой Российско-Американской компании снабдить бриг всем, что потребно. — «Железа полосного две тысячи пудов, — озабоченно читает Коцебу. — Ружьев тридцать». Полагаю, пятнадцать из оных охотничьих? Шишмарев согласен. — Пуль и дроби — пять пудов, — продолжает Коцебу. — Свинцу — двадцать пудов. Холста на двадцать пять человек, чтоб каждому матросу по шести рубах вышло; потом тику полосатого, чтоб каждому — по три фуфайки и по трое пар брюк, сапожного товара, тюфяки, наволочки, подушки… Ну-с, Глеб, подсказывай. Что еще? Шишмарев, загибая пальцы, перечисляет: — Не забудь: свечи восковые и сальные, остроги и крюки для рыбной охоты, пистолеты… Впрочем, погоди-ка. Давай реестр — я добавлю, а ты покамест составляй послание Булдакову. Коцебу соглашается и берется за перо. «Граф Николай Петрович, — пишет командир «Рюрика» одному из директоров Российско-Американской компании, — уведомил меня, что вы уже приступили к заготовлению провизии; я, милостивый государь мой, не нахожу слов благодарить вас за труд, который на себя принять изволили, от вас зависит теперь успех експедиции, которая должна принести пользу всему свету и славу государству. Полагаясь на вашу дружбу с графом, я вторично осмеливаюсь вас трудить просьбою о заготовлении вещей, ведомость которых на обороте прилагаю». Закончив письмо, Коцебу зовет товарища еще разок глянуть на бриг. Они идут к верфи. Вот он, красавчик. Ладный, крепкий. Легкие весенние облака плывут над бригом, плывут к морю — точно зовут «Рюрик» с собою. Старик Румянцев, скрестив худые руки, диктовал письмо. Писарь, молодой человек с измазанными чернилами пальцами, торопливо чиркал гусиным пером. Очиненные перья лежали перед ним стопочкой; исписав лист, молодой человек присыпал его песком из фарфоровой песочницы, похожей на перечницу, и снова торопливо, но старательно писал, склонив голову на сторону. Румянцев адресовал письма в далекие города: в Лондон, в Мадрид, в Филадельфию. Он писал, пользуясь прежними связями и весом, русским посланникам и просил их передать правительствам Англии, Испании, Португалии Американских Соединенных Штатов, что вскоре отправляется в научное путешествие бриг «Рюрик», и о том, что он, граф Румянцев, надеется на содействие и помощь этой экспедиции. Посланники и консулы отвечали, что «о предназначенном вояже «Рюрика» уже публиковались статьи в разных газетах» и что «здешнее правительство прислало учтивый и удовлетворительный ответ». Коцебу и Шишмарев, матросы и разумовские артельщики хлопотали на абоской верфи, а почта многих европейских стран уже рассылала указания губернаторам островов, вице-королям южноамериканских провинций и командирам военных кораблей, находящимся в отдельном плавании, извещения о скором появлении «Рюрика» и о необходимости гостеприимной встречи брига. Румянцев поджидал Крузенштерна из Англии. Уже поди год, как капитан первого ранга был в отпуске. Вскоре Николай Петрович услышал, что его посланец везет радостные вести и что посещение Англии оказалось весьма плодотворным. Узнав об этом, Румянцев улыбнулся проницательно и несколько иронически. Он всегда улыбался так, когда видел дальше и глубже людей, не занимавшихся политикой. Иван Федорович, думалось старому дипломату, человек достойнейший и ученый. Это неоспоримо… Однако по простоте душевной Крузенштерн, быть может, удачу своего визита относит за счет одного лишь доброхотства тамошних приятелей. Хм! Можно, пожалуй, не сомневаться в искренности некоторых моряков и географов. Только дело не в них одних. Нет и нет. Для Крузенштернова вояжа выбран был удачнейший момент! Румянцев не ошибался. Действительно, время командировки Крузенштерна в Англию было на редкость благоприятным. То был медовый месяц русско-английских отношений. Казалось, забыты были распри, разгоравшиеся, правда, подспудно, в годы действий на Средиземном море славных адмиралов Ушакова и Сенявина. Казалось, забыто было и недавнее, хотя и очень краткое, содружество русского царя и императора французов, страшного и удачливого врага Англии, забыт и интерес петербургского двора к черноморским проливам, интерес, очень тревожный для Британии. Впрочем, нет. Все это забыто не было, а заслонено и отодвинуто великими событиями 1812 года. Все это было не забыто, а ушло куда-то под землю, как уходит иногда поток, чтобы, скрытно пробежав довольно долгий путь, вновь прорваться на поверхность… В то лето, когда капитан Крузенштерн поехал в Англию, — а это было летом восемьсот четырнадцатого, — там не нашлось бы, верно, никого, кто не понимал бы, что в снегах русских равнин погребены наполеоновские планы мирового господства. В Британии отлично сознавали, что наступление от Москвы-реки до Сены спасло не только Европу, но и «жемчужину английской короны» — сказочно богатую Индию. Да, спасло и Индию: ведь Наполеон мечтал маршировать через Россию к индийским рубежам и далее. Еще в конце восемнадцатого века руководитель британской внешней политики Гренвиль говорил, что не может быть лучшего союза, чем союз России и Англии, когда одно из государств сильнейшее на суше, а другое — на море. А теперь разгром наполеоновской Франции воочию доказывал правоту тех английских дипломатов и политиков, торговцев и мануфактуристов, которые стояли за крепкий англо-русский союз. Были летом четырнадцатого года и другие, менее глубокие обстоятельства, облегчившие лондонские дела Крузенштерна. В понедельник, шестого июня, громовой салют британского флота приветствовал корабль, подходивший к меловым скалам Дувра. На борту корабля находились император Александр и генералы — герои войны с Наполеоном. И пребывание русских гостей в Англии, и вся тогдашняя радостная атмосфера, и восторженные отзывы англичан об армии и флоте России — все это хорошо пособляло Крузенштерну. Даже в британском адмиралтействе, где не были склонны испытывать особые симпатии к русским военно-морским силам, даже там капитана первого ранга принимали не враждебно… Об этом-то и думал рассказать Крузенштерн Николаю Петровичу Румянцеву, когда летом восемьсот пятнадцатого года вернулся в Петербург и пришел в большой барский дом на Английской набережной. И вот Крузенштерн снова сидит перед старым графом Румянцевым и отчитывается перед ним, чиркая грифелем по черной дощечке. Экспедицией, задуманной Румянцевым и Крузенштерном, заинтересовался секретарь британского адмиралтейства Джон Барроу — путешественник, географ, постоянный сотрудник научного журнала «Квартальное обозрение». Сейчас в Англии нет большего энтузиаста поисков Северо-Западного прохода, чем этот друг Крузенштерна, и хотя Барроу был несколько раздосадован русским почином, однако заявил, что все сделает для «Рюрика». И уже сделал. Корабельный мастер Фингам изобрел прекрасную спасательную шлюпку с воздушными ящиками. Фингам не мог принять заказ на изготовление подобной для брига Коцебу без разрешения Адмиралтейства. Барроу добился разрешения. «Рюрик», будучи в Плимуте, получит шлюпку. Барроу, кроме того, посоветовал Крузенштерну заготовить для брига изрядный запасец еще одного английского изобретения. Это — изобретение Донкина, запаянные жестянки с мясом; они отлично сохраняются годами и, конечно, куда лучше солонины. Джон Барроу сказал, что все английские моряки и географы с надеждою будут ждать известий от «Рюрика». Вот и карты, купленные у лучших лондонских картографов. Кто знает, не нанесет ли молодой Коцебу новые данные на эти карты и не придется ль картографам исправлять их? Кто знает… Надежды к тому большие: ведь «Рюрик» будет в Южном океане, от которого можно ждать сюрпризов. Крузенштерн собирался откланяться, но Румянцев подошел к бюро и достал темно-зеленую сафьяновую папку. Крузенштерн узнал ее; в этой папке, с оттиснутым на обложке девизом Румянцева: «Non solum armis» — «Не только оружием», — хранил Николай Петрович важные документы. Румянцев извлек толстый лист бумаги и протянул Крузенштерну выписку из протокола апрельского заседания комитета министров. «Комитет положил, — читал капитан первого ранга, — так как г. государственный канцлер отправляет корабль свой вокруг света из патриотического усердия к пользе государства… снабдить означенный корабль надлежащим патентом для поднятия на оном военного флага». День был полон майского ликования. Старый замок в устье Ауры и тот, казалось, повеселел. Река блестела под солнцем. В высоком чистом небе носились, не помня себя от радости, быстрые стрижи. В одиннадцатый день мая это общее ликование земли, воздуха и вод испытывали и сам Отто Коцебу, и его верный помощник Глеб Шишмарев, и добросовестный Разумов, и труженики верфей — артельщики, и те матросы-служители, что составляли экипаж Коцебу. «Рюрик» наконец готов был к спуску! «Рюрик» стоял на стапелях, сияя медью обшивки; казалось, всем своим корабельным существом тянулся бриг к нептуновой люльке, к морскому, мерно колышущемуся простору. На верфи собрались абоские жители, и уж совсем подле «Рюрика», не обращая внимания на грозные окрики и подзатыльники, шныряли мальчишки. В четыре часа пополудни музыканты, раздувая розовые выбритые щеки, затрубили в трубы и бриг торжественно-медленно пополз по стапелю. Вот он чуть нырнул книзу, взметнул водяные искры, качнулся с борта на борт и вошел всем корпусом в воду, погасив жаркое сияние медной обшивки. — Ура! — закричал Коцебу и, позабыв о солидности, приличествующей «первому после бога», подбросил вверх фуражку. — Ура! — Ура-а!! — подхватили Шишмарев и Разумов, матросы и артельщики. — А-а-а, — эхом прокатилось в шхерах и прибрежных скалах. «Рюрик» покачивался в нептуновой люльке. Теперь уже не заснеженным зимним трактом, а весенней морской дорогой пошла команда брига из Або в Ревель и оттуда в Кронштадт. В Ревеле взяли привезенные Крузенштерном астрономические инструменты и хронометры, а потом встали в Кронштадтской гавани и начали погрузку. Бот № 118 сновал из Петербурга в Кронштадт и обратно. Бот доставлял припасы; матросы «Рюрика» поднимали на палубу и опускали в трюмы дубовые бочки с солониной и маслом, ящики с восковыми и сальными свечами, сухари, крупу, горох. Огромные шестидесятиведерные бочки заливались пресной водой; тюки с одеждой и бельем укладывались в специальный отсек; ружья со штыками и пистолеты были розданы команде; боеприпасы — порох, ядра, свинец — с превеликой осторожностью снесены в небольшую крюйт-камеру и погреб, люки над ними, окованные медными листами, надежно задраены. Бот № 118 ходил туда и обратно, матросы трудились, ухая, крякая и обливаясь потом. Коцебу, Шишмарев и третий лейтенант Иван Захарьин были объяты тем радостным возбуждением, какое охватывает моряков в последние дни перед походом. А комиссионеры, купцы, отпускавшие на «Рюрик» многочисленные припасы, уже подписывали «Генеральный щёт его сиятельству графу Николаю Петровичу Румянцеву». И под жирной итоговой чертой его стояла внушительная сумма — 31 244 рубля 74 копейки. В эти же дни на борт «Рюрика» прибыли двое штатских людей. Один из них был юноша лет двадцати, подвижной и быстрый, с пушком на смуглых щеках и смелыми светлыми глазами. Его спутник был хотя и постарше, но, пожалуй, лишь года на два, сухощавый, с размеренными движениями и добрым взглядом серых, несколько выпуклых глаз. Двадцатилетнего звали Логгин Хорис; двадцатидвухлетнего — Иван Эшшольц; первый был живописцем, второй — медиком. Коцебу был извещен, что они отправляются на «Рюрике», но дни стояли столь хлопотливые, что времени для долгих разговоров не было, и лейтенант, указав живописцу и медику каюту, тотчас занялся другими делами. Июль кончался. Небо выцвело, а следом за ним выцвели, окрасились слабой ярь-медянкой и волны Кронштадтского рейда. Все было закончено: припасы погружены не на месяц, не на полгода — на целых два. Двадцать девятого июля на корабль приехали Румянцев, Крузенштерн, кронштадтские адмиралы. Они осмотрели бриг и нашли везде образцовый порядок. Румянцев взял Коцебу за руку, притянул к себе, перекрестил и обнял. Крузенштерн расцеловался с офицерами, пожал руку живописцу и доктору, потом обернулся к матросам, сгрудившимся неподалеку, и по-командирски громко сказал: — В добрый путь, ребята! С богом! И снова, как в мае над абоскими шхерами и речкой Аурой, так и теперь у Кронштадта трижды разнеслось матросское «ура». На следующее утро, едва взошло солнце, «Рюрик» снялся с якоря. Не успел заспанный командир брандвахты[2] занести в журнал очередную запись, как бриг, самый маленький из русских парусников, совершавших кругосветное путешествие, уже пропал из виду. ПОЭТ И НАТУРАЛИСТ Запыленная карета, стуча большими колесами, подкатила к отелю «Белый орел». Кучер проворно спрыгнул с козел и отворил дверцу.