На маленьком столике в каюте Коцебу лежали карты. Не те, что были куплены Крузенштерном у лондонских картографов, а те, что выполнили на борту «Рюрика» прилежные руки штурманских учеников Василия Хромченко, Владимира Петрова и Михайлы Коренева. Капитан любовно поглаживал шероховатые куски толстой бумаги. Улыбаясь, перечитывал он имена, которыми окрестил островки, наденные в тихоокеанских просторах: Спиридова, Рюрика, Крузенштерна, Суворова-Рымникского и Кутузова-Смоленского.[9] Незабываемые дни! Лейтенант флота мечтал о них в долгие кронштадтские осени, когда так зло стучал дождь в оконца, в ядреные архангельские зимы и в светлую весеннюю пору, когда на абосской верфи достраивался «Рюрик». Незабываемые дни… Он, действительно, не променял бы их на «все сокровища мира»! Коцебу знал, что еще не один и не два острова можно сыскать в здешних широтах. Он достал из резного шкафчика крузенштернову инструкцию, пробежал знакомые — едва ли не наизусть — строчки: «Двукратное через все Южное море переплытие корабля в разных совсем направлениях бесспорно послужит к немалому распространению наших познаний о сем великом Океане, равно как и о жителях островов, в величайшем множестве здесь рассеянных». Двукратное переплытие… Он, капитан «Рюрика», еще вернется к исследованиям в южных широтах. А сейчас его ждет другая задача. Надо поскорее добираться туда, где в холодной «мрачности» теряются, близко сходясь друг с другом, суровые мысы Азии и Аляски. БОЛЬШИЕ ОЖИДАНИЯ Стокгольмские купцы подвели Коцебу: медные листы, поставленные ими для обшивки брига, за один год плавания до того износились, что требовали замены. Этим-то и занялась команда брига, придя в середине июня в Петропавловск-на-Камчатке. Медные листы для «Рюрика» отдала «Диана», знаменитый корабль Василия Михайловича Головнина. Ветхая «Диана» давно стояла на мертвых якорях в Петропавловской гавани, дожидаясь своего часа, и с приходом «Рюрика» час ее пробил. Исправляли «Рюрик» без малого месяц. Пора было приступать к выполнению главной задачи экспедиции — к поискам Северо-Западного прохода, к обнаружению тихоокеанского начала заветного пути. «Рюрику» предстояла самая ответственная часть плавания. Все как будто бы было хорошо: бриг починен, запасы пополнены, число матросов с двадцати увеличено до двадцати шести, найден алеут-переводчик. Хмур и озабочен один лишь добрейший доктор Эшшольц. Он заходит в капитанскую каюту, плотно затворяет дверь и садится рядом с капитаном. Беседа у них краткая и невеселая. Доктор говорит, что лейтенант Иван Яковлевич Захарьин совсем плох, и настаивает на том, чтобы Ивана Яковлевича свезти на берег. Лейтенант Захарьин действительно был сильно болен. Во время стоянки в Бразилии он несколько ожил, но потом опять слег. Выслушав доктора, Коцебу опечалился. Он хорошо понимал, что значило остаться на бриге с одним лишь офицером. Теперь ему, начальнику экспедиции, у которого и без того хлопот полон рот, придется попеременно с Глебом Шишмаревым стоять вахты. Разве можно совершить тщательные исследования в Беринговом проливе, ежели один из них всегда должен оставаться на борту? Пожалуй, никогда еще не было морского научного путешествия с таким числом офицеров… Досадно! Обидно и за Ивана Яковлевича. Обидно за товарища. Ведь еще гардемарином познал он море и боевые схватки в Дарданеллах и при Афоне, куда ходил на фрегатах! Австроил» и «Венус» в эскадре адмирала Сенявина. Досадно и обидно… Коцебу кликнул вестового и послал за Шишмаревым. Бодрый и свежий, в обычном своем ровном и доброжелательном расположении духа, явился круглолицый Глеб. Коцебу изложил ему обстоятельства. — Эх, Иван, Иван, — погрустнев, произнес Шишмарев и, помолчав, прихлопнул ладонью об стол: — А нам с тобой, друже Отто, нельзя отступаться. Вдвоем так вдвоем. Помнишь кадетскую присказку: жизнь — копейка, голова — ничего. Поднявшись, он решительно и серьезно добавил: — Полагаю, простимся с Иваном, и — в путь! Коцебу молча обнял Шишмарева. «Болезнь заставила лейтенанта Захарьина, — записал капитан, — остаться на Камчатке,[10] и теперь мне предстояло затруднительное плавание в Берингов пролив только с одним офицером, но это отнюдь не заставило меня колебаться, так как рвение лейтенанта Шишмарева, равно как и мое, нимало не ослабело». Коцебу еще долго сидел в каюте, заканчивая донесение Николаю Петровичу Румянцеву. Двадцатого июля «Рюрик» уже был под парусами и проходил мимо угрюмого острова Беринга. Попутный ветер гнал бриг на север сквозь туманы и ненастья. Проведя несколько дней у острова Св. Лаврентия, в то время еще малоизведанного, познакомившись с гостеприимными туземцами, с островной фауной и флорой, «Рюрик» лег на курс к Берингову проливу. Первую же неизвестную бухту на северо-западном берегу Америки капитан брига называет именем своего неутомимого помощника Глеба Шишмарева, а островок, протянувшийся у входа в бухту Шишмарева, — именем известного наставника моряков, путешественника и морехода Гавриила Андреевича Сарычева.[11] «Рюрик» держался близ берега. Офицеры и ученые почти не отходили от правого борта. Малейшая излучина заставляла ёкать их сердца. Кто мог поручиться, что именно тут не откроются ворота Северо-Западного пути? Никто, ни одна душа на свете! Крузенштерн так и писал в своем «Начертании»: «Капитан Джемс Кук сих мест не исследовал». И поутру 1 августа подзорные трубы тоже были обращены к берегу. И вдруг… вдруг берег свернул в глубь суши, а вдалеке обрисовался высокий горный кряж. У Коцебу захватило дух. Ужели? Ужели начало Северо-Западного прохода? Идти, немедля идти вперед. Правда, осторожности ради, надобно замерить глубину. И лот отвечает: глубина достаточная, с излишком. Идти можно. Но что это? Ветер падает, падает, паруса никнут, сбираются складками. Делать нечего, приходиться стать на якорь. Но Коцебу не может ждать, он велит приготовить шлюпки. Вскоре шлюпки подошли к берегу. Коцебу взбежал на скалы и осмотрелся. Далеко-далеко, насколько хватало глаз, простиралась водная равнина; солнце светило сквозь тучи, и вода была светло-свинцовой. Капитан снял фуражку, ветер шевельнул его соломенные волосы, охладил потный лоб. «Пролив или бухта? — думал капитан. — Бухта или пролив?» Он поглядел на берег. До самого горизонта тянулись пустынные болотца и озера, петляя, блестела речка. Тишина первобытных времен… Пролив или бухта? С этого августовского дня экипаж жил между надеждой и разочарованием… Спустившись со скалы, Коцебу хотел было продолжить исследование берега на шлюпках, но кто-то из матросов указал ему на восток. С восточной стороны быстро приближались пять байдар; в каждой из них сидело до десятка туземцев, вооруженных копьями и луками. Впереди, на носу байдар, торчали длинные шесты с привязанными к ним лисьими мехами. Пловцы размахивали шестами, точно флагами, верно, выражая этим приглашение к меновой торговле. Встреча с эскимосами была дружеской, хотя они и прятали в рукавах длинные ножи, а Коцебу и его спутники сжимали ружья. Капитан одарил эскимосов табаком; они было пустились на хитрость — пока шло одарение, начали перебегать в конец очереди и, плутовато щуря и без того маленькие глазки, делать вид, что еще не получили табаку. Коцебу рассмеялся незамысловатому обману, и эскимосы, не переча чужеземцу, громко расхохотались. Шлюпки, окруженные «эскадрой» байдар, возвратились к бригу. Завязалась торговля. Наблюдая эскимосов, капитан записывал, морща губы в улыбке, что «они мастера в производстве мены, торгуются чрезвычайно скупо, советуются между собою и крайне радуются, когда думают, что им удалось кого-либо обмануть; несколько старых женщин, бывших на байдарах, умели торговаться еще лучше, во время мены они так много смеялись и шутили, что казалось, будто мы окружены веселыми островитянами Южного моря, а не степенными обитателями Севера». В самый разгар меновой торговли задул ветер. Коцебу и Шишмарев не хотели терять ни минуты. Якорь был выбран; паруса наполнились, и «Рюрик» двинулся. Всю ночь осторожно плыл бриг. Чем дальше он шел, тем большая радость овладевала командой, хотя каждый и старался скрывать ее от другого. Едва лишь показался краешек солнца, как один из матросов кошкой взобрался на мачту, и все, задрав головы, смотрели на него. — Ничего не вида-а-ать! — прокричал марсовой, и Коцебу едва удержался, чтобы не ответить ему радостным возгласом. Итак, впереди все еще открытая вода. Пролив! Но нет, рано торжествовать… Терпение! Весь день «Рюрик» шел вперед. С наступлением сумерек радостное возбуждение упало: берега начали обступать корабль. Быть может, там, впереди, — узенький проход. Быть может! Все помыслы, все надежды сосредоточились на этой светлой полоске. Еще одна ночь осторожного плавания. Утром солнце не выглянуло; утро выдалось ненастным, пасмурным. Но оно не омрачило мореходов, ибо впереди был проход, правда, шириной всего лишь в пять миль, но все же проход! Неподалеку поднимался островок, покрытый мшистыми пятнами, травянистыми лужками, карликовой ивой. Коцебу назвал островок именем Адальберта Шамиссо. Дальнейшее исследование капитан решил предпринимать на баркасах. Погрузив провиант и оружие, Коцебу, Шамиссо, Эшшольц, Хорис и матросы отвалили от «Рюрика». Баркасы, поставив паруса, устремились навстречу неведомому. Маленький отряд испытывал, видимо, те же чувства, что и плаватели Магеллана, когда, приняв Ла-Плату за проход из Атлантического океана в Тихий, они углублялись в рыжие воды. Баркасы часто приставали к берегу, и Коцебу со своими спутниками взбегал на утесы. Свет мерк в глазах: берег сужался, громады скал отбрасывали на воду мрачные тени. Не проход, а большой залив, или, как тогда еще говорили, — зунд… Но искорки надежды тлели в их душах. Отряд провел ночь на берегу. Отужинав похлебкой из консервированного мяса, путешественники улеглись на ночлег. Ночь выдалась бурная, штормовая. Шел сильный, холодный дождь, и горстка людей, заброшенных на край света, чувствовала себя не очень уютно. Утром хотели было воротиться на бриг, но шторм так пригрозил баркасам, что они поспешили к берегу. Не успели путники обсушиться у костра, как доктор Эшшольц, неуемный собиратель минералов, удивил всех находкой. Оказалось, что под тонким слоем растительности находилась огромная толща льда. — Что за диво! Ледяные горы! — восклицали матросы. В те времена еще не существовало понятие «мерзлота», а потому и сам Эшшольц, и капитан, и Шамиссо именовали «диво» ископаемым льдом и льдом первородным, а место, где он был обнаружен, назвали губой Эшшольца. На следующий день солнце осветило пустынную землю, хмурые воды. Коцебу с отрядом прибыл на бриг. Еще один день плавания в тщетных поисках прохода. Коцебу не сдавался. Двенадцатого августа он вновь ушел на поиски с теми же людьми (присоединился еще и Глеб Шишмарев) на гребном баркасе и байдаре. Заметив широкий рукав, Коцебу опять воспрянул духом. Берег возвышался, поворачивая с юга на запад, глубина была достаточной, и шлюпки безбоязненно проникли в рукав. Среди скал притулился конусообразный шалаш из моржовых кож. Два эскимоса — старик и юноша — выбежали из него, потрясая луками. Шлюпки подошли к берегу. Старик туземец издал воинственный клич и натянул тетиву, целя в капитана, который выпрыгнул из баркаса. Коцебу обернулся к спутникам и велел им оставаться на месте. — Капитан, не ходите, — встревожился Шишмарев, но Коцебу положил на землю ружье и зашагал к шалашу. Как только эскимосы увидели незнакомца, который безоружным в одиночестве спокойно направлялся к ним, они, улыбаясь, побросали лук и стрелы. Вместо рукопожатия Коцебу обменялся с эскимосами своеобразным приветствием: они крепко потерлись друг о друга носами, показывая тем самым взаимное сердечное расположение. Коцебу окликнул Шишмарева. Глеб тотчас подошел, оставив, по примеру капитана, оружие у баркаса. Косматый старик и юноша с приятным смышленым лицом пригласили моряков в шалаш. В шалаше было дымно и чадно; в углу, на шкуре, возились детишки; женщина, украшенная медными и железными кольцами, звеневшими при каждом ее движении, радушно приняла гостей. Обменявшись подарками, Коцебу знаками принялся расспрашивать старика далеко ли тянется водный рукав. Старик понял и отвечал капитану столь выразительно, что ему позавидовал бы и хороший мимический актер. Эскимос сел на землю и, проворно сгибаясь и распрямляясь, изобразил усиленную работу веслами. Девять раз вытягивался он на земле во весь рост, подкладывал руку под голову, закрывал глаза и похрапывал. Коцебу решил, что рукавом, близ которого стоял шалаш этого славного эскимоса, можно достичь открытого моря. Капитан «Рюрика» так обрадовался, что тут же одарил старика еще несколькими ножами. Эскимосы провожали моряков до шлюпок. Шли они с ними об руку, доверчиво улыбаясь и похлопывая один другого по плечу. Старик нес капитанское ружье. Шишмарев ухмылялся: недурственно выглядело, коли бы он появился на Невском об руку с эскимосом. Неподалеку от шлюпок, из-за скалы вывернулся корабельный живописец. Юный Логгин без страха бродил по окрестностям, вооруженный лишь карандашами и тетрадкой. Хорис показал эскимосам некоторые рисунки. Они сразу же признали соплеменников и удивленно осклабились. А когда живописец, не сходя с места, несколькими штрихами нарисовал старика, то тот в изумлении прихлопнул себя по бедрам и присел, разинув рот. Одарив на прощание эскимосов сухарями и мясом, Коцебу продолжал путь. Вода под килем шлюпок была солоноватой, и это бодрило капитана. Однако мелей попадалось столько, что Коцебу вскоре пришлось отказаться от шлюпочного похода. Отказался он от него до следующего года и назвал рукав заливом Доброй Надежды. Впрочем, главная его надежда — надежда на отыскание здесь начала Северо-Западного прохода — была уже утрачена. Правда, Коцебу несколько утешало то, что в этом изрезанном прекрасными бухточками зунде он обрел на будущее отличную якорную стоянку. А теперь… теперь надо было возвращаться на корабль. Большие ожидания не сбылись. Терпение! Есть еще время! Он вернется… Жестокий ночной шторм едва не погубил шлюпки. Матросы выбились из сил, но все же побороли бурун и достигли корабля, который казался им теперь самым безопасным местом на свете. Капитан Коцебу по достоинству оценил своих подчиненных; он записал в дневнике: «Нашим спасением мы обязаны только мужеству матросов, и я с большим удовольствием торжественно свидетельствую здесь, что в продолжение всего путешествия был совершенно доволен поведением всего экипажа. Неустрашимое мужество и твердость духа матросов всегда меня радовали. Поведение их везде было примерным; как в местах известных, так и в новых странах видно было их тщательное старание предотвратить всякое дурное о себе мнение. Таким образом и самое затруднительное предприятие, совершаемое с русскими матросами, обращается в удовольствие».