Теплые тропические ночи. Все спят на палубе, на вольном воздухе. Бодрствуют лишь вахтенные. Часто взглядывает рулевой на освещенную картушку компаса да мурлычет себе под нос незатейливую песенку. А волны рокочут, и чудится, что старик океан подпевает рулевому. И, пожалуй, не плывет «Рюрик», а летит во тьме где-то меж темным небом и невидимыми волнами. Крепко спит истомленная за день команда. Не могут уснуть лишь поэт Шамиссо и художник Хорис. Лежат они рядом и молчат. Неясное волнение теснит грудь. «Где найти слова, чтоб описать это?» — думает один. «Где взять краски, чтобы передать это?» — думает другой. «Нет ничего лучше, чем звезды в небе и чувство долга в человеческом сердце», — шепчет поэт, повторяя мысль старого философа. Что за ночь! Широко и мощно дышит океан, точно взволнованный неслышным тайным ходом светил. Глядят Шамиссо и Хорис в глубины черного неба, и оно тоже кажется им океаном, а звездные миры — островками… Кончается ночь под созвездием Южного Креста. Веселый заливистый свист серебряной дудки подшкипера Никиты Трутлова приветствует встающее из волн солнце. Вместе с солнцем поднимается команда «Рюрика». Шлепают босые ноги по деревянной палубе. Второй заливистый свист Никитиной дудки, и начинается утренняя приборка — быстро, споро, со смехом, с шуткой-прибауткой. Присев на корточки, матросы старательно трут палубу сухим, мелким песочком. Палуба и так белым-бела, но оттого-то и чиста она, что драят ее каждое утро. Штурманский помощник Михайло Коренев наяривает тряпицей медные бакштаги, крепящие нактоуз — шкапик красного дерева, на котором установлено сердце парусника, большой компас. Михайло аж кончик языка высунул, чистит с усердием, и бакштаги жарко горят под утренним солнцем. Длинные швабры, привязанные к пеньковым тросам, опускаются за борт; разбухшие, тяжелые и серые, они вновь вытягиваются на борт. Матросы отжимают их и уже с полегчавшими швабрами, размахивая ими, пятятся от носа к корме. — Эй, жми шибче, — весело осклабясь, покрикивает Никита Трутлов. — Жми, братцы, палуба выдюжит! Из поварни выглядывает улыбающаяся, смуглая физиономия и, коверкая русские слова, кухарь торопит матросов, обещая вкусный харч. Матросы смеются, отирая потные лица: уж больно забавно говорит он! А кухарь, уроженец Вест-Индии, нанятый в Копенгагене, открывает в улыбке белоснежные зубы. 15 апреля 1816 года счисление показало, что «Рюрик» находится под 14°41′ южной широты и 137° западной долготы. Матрос, дежуривший на салинге, неотрывно глядит в синюю даль. Коцебу и Шишмарев, расхаживая на шканцах, часто прикладывают к глазам подзорную трубу. Они сдерживают волнение и без слов понимают друг друга. Трудно было б не понять: с утра в небе появились морские птицы, а они-то уж верная примета близости земли. Во-он они, фрегаты и фаэтоны; первые легко парят, по-разбойничьи высматривая рыб и головоногих, вторые, вытянув струной длинные красные хвосты, летят, сильно и часто взмахивая крыльями. Все дальше плывет бриг, все больше птиц несется над ним, все сильнее колотится сердце мореходов. Завидуют они поднебесным странникам: с высоты своего полета птицы, конечно, видят землю. И вдруг — неистовый крик с мачты: — Бере-е-е-г! Берег! Маленький островок, поросший кустарником. Он окружен острыми зубьями коралловых рифов; вокруг него яростно кипит белый бурун. Внешне островок схож с тем, что некогда описал голландец Скоутен. Скоутен назвал его Собачьим. Однако… однако он показывает его вовсе не в том месте. Широта, определенная Коцебу, разнится от скоутеновой на двадцать одну минуту. «Рюрик» обходит островок, и он ложится на карту. Но осторожного капитана не покидают сомнения, и, как ни хочется засчитать островок своим открытием, он называет его «Сомнительный». Коцебу колебался не зря: остров действительно был найден ровно за двести лет до того Скоутеном.[7] Душные тропические дни сменяются ночным звездным блистанием. Шумят грозы, гуляют ветры. Фаэтоны и фрегаты будоражат моряков. — Бе-ерег! — снова кричит матрос с мачты. Да, берег. На зюйд-весте небольшая полоска земли длиной всего лишь в три мили. Но тут уже прочь все сомнения: ни Скоутен и никто иной не упоминают о нем. Кокосовые пальмы клонят вершины, точно приговаривая: «Добро пожаловать!» Легко пригласить, но как сойти на берег, как пробиться сквозь гибельный бурун? Стоит только приблизиться, как океанский вал швырнет судно на коралловые рифы. Два матроса подходят к Коцебу и просят позволения достичь берега вплавь. — Я удивляюсь вашей отважности, — говорит капитан, пристально глядя на смельчаков. Матросы повторяют просьбу, и Коцебу, подумав, соглашается. Сгрудившись на борту, «Рюриковичи», волнуясь, следят за храбрецами. Они плывут саженками; вот скрылись в белой пене, вот пропали из виду, вот показался один, затем второй. Они выходят на берег, машут товарищам руками, и дружное радостное «ура» вырывается изо всех глоток. Немного побродив по островку, матросы вернулись на «Рюрик». Они сказали, что берег, видимо, обитаем. Коцебу больше не мог оставаться на судне. Он позвал Шишмарева, натуралистов и художника и велел спускать шлюпки. Все последовали за капитаном, хотя, верно, каждый испытывал некоторую оторопь: бог весть, как высаживаться на этот вожделенный брег?! Шлюпки, одолев полмили, подошли к островку. Грохот буруна заглушал голоса. Капитан махнул рукой, гребцы сбросили малый шлюпочный якорь. Десять саженей троса ушли в воду, и якорь зацепился лапами за твердый коралловый грунт. Островок был рядышком. Позади шлюпок покачивался на буксире плот. Тут-то Коцебу и предпринял рискованный маневр, схожий с тем, что проделали в наши дни неустрашимые скандинавы во главе с Тором Хейердалом. Два матроса снова пустились вплавь, прихватив с собой конец толстого троса, бухта которого лежала на корме шлюпки. На берегу матросы закрепили трос затяжным узлом, а другой конец тем временем завязали за кольцо на плоту. «Сообщение» было налажено: каждый участник своеобразного десанта становился на плот и, перехватываясь руками за трос, сам себя буксировал к островку. А там уж приходилось уповать на бога, ибо бурун подхватывал плот и кидал на рифы. Следующая волна выбрасывала его на ослепительно белый береговой песок. Потом плот подтягивали назад, к шлюпкам, и очередной «пассажир» ступал на зыбкие скользкие бревна. Так вся партия и переправилась на островок. На шлюпках остались лишь сторожевые матросы. Путешественники двинулись в глубь неведомого острова. Вокруг них шелестели тонкоствольные пальмы, рослые папоротники чуть покачивали огромными листьями, кустарники, осыпанные цветами, благоухали. Узенькая стежка вела в чащу. Стало быть, островок обитаем… Но почему же никого окрест? Ни дыма, ни криков, ни топота… Уж не таятся ль где-нибудь туземцы, не целят ли копьями? Гуськом, сжимая ружья и чутко прислушиваясь, двигаются моряки… Небольшая полянка сманила путников отдохнуть. Кокосовые пальмы и благовонные панданы отбрасывали густую тень. Блаженство привала увеличивалось еще и оттого, что, в отличие от душных зарослей на острове Св. Екатерины, рощицу и полянку пронизывал легкий ветерок. Путники разлеглись под деревьями. Небо, проглядывающее сквозь листву, было, как им казалось теперь, еще прекраснее и милее, нежели в океане. Пернатые обитатели рощицы, ничуть не смущаясь пришельцев, перекликались, трещали крыльями; несколько неуклюжих существ, похожих на крабов, с такими же конечностями и клешнями, неспешно взбирались по стволу пальмы. Неожиданно отдых был нарушен громким криком матроса Михайлы Скоромохова. Он вскочил, крепко растирая плечо и проклиная какого-то неведомого «дьявола», бросившего в него тяжелым кокосовым орехом. Все поднялись и задрали головы. На пальме не было приметно никого. Только два сухопутных «краба» взбирались по стволу все выше и выше. — Мы совсем забыли про них, — смеясь сказал Эшшольц, указывая на ползунов. — Ведь это же «пальмовый разбойник». Это они-то и срезали своими клешнями орех, угодивший в тебя, Михайло. Путники рассмеялись, а Скоморохов решительно шагнул к пальме, надеясь стряхнуть и наказать хотя бы одного из «разбойников». — Ни-ни! — остановил его Эшшольц. — Смотри, без пальца останешься. У них клешни, как нож! Матрос погрозил «разбойникам» кулаком и, поддавшись общему веселью, рассмеялся. Собрав на полянке кокосовые орехи, путешественники содрали с них зеленую и сочную оболочку, сняли тонкую и мягкую скорлупу, пригубили орехи, как чаши, и… позабыли обо всем на свете: так вкусна и прохладна была молочная влага! — Чудо, а не дерево! — воскликнул Хорис, облизываясь. — Царица-а-а! — протянул Скоморохов, посмотрев на кокосовую пальму. — Подлинно — царица южных островов, — улыбаясь, подтвердил капитан. Глядя на своих спутников, Коцебу подумал, что и у него была такая же восхищенная мина, когда он, волонтер корабля Крузенштерна, впервые отведал эту влагу. — Однажды, — заметил капитан, — некий португальский мореход расписывал дикарям чудеса и богатства Европы и советовал съездить туда. Дикари спросили: «Растет ли на твоих берегах кокосовая пальма?» — «Нет», — отвечал португалец. «Тогда, — сказали эти простодушные дети природы, — мы останемся здесь, потому что на твоих берегах мы не найдем ничего красивее и лучше». — Дикари, — вмешался Шамиссо, — по-своему правы. Подумайте сами. Кокосовая пальма плодоносит полвека; она дает и питье, и пищу, и масло, горящее без копоти и запаха; из ее волокнистой оболочки получаются отменные морские канаты, от которых не отказался бы и наш капитан. А само дерево? Хижины и шлюпки. Ничто не пропадает даром: все, что есть у пальмы, дарит она человеку. Даже скорлупу орехов и листья. Скорлупа недозрелого ореха твердая, прочная, и из нее получается сервиз дикаря — чашки, стаканы. Листья же идут на циновки… Что ж до… — Господин натуралист, — прервал Шишмарев увлекшегося ученого, — вы рискуете не допить молочко: нам надо двигаться! Они пересекли островок с севера на юг — от одного берега до другого. Им попались несколько пустых хижин, туземная лодка с балансиром и маленькие колодцы, наполненные дождевой водой. Но нигде не увидели они человека. Коцебу решил, что туземцы бывают здесь лишь наездами, во время рыбной ловли. Солнце уже клонилось к западу и тени пальм удлинялись, когда они устроили привал и, хлопнув пробкой, выпили по глотку за здоровье инициатора экспедиции Николая Петровича Румянцева. Островок был назван его именем.[8] «Я чувствовал себя, — записал потом Коцебу, — несказанно счастливым на этом маленьком островке; при всей незначительности нашего открытия я не променял бы его на все сокровища мира». Если на островке Румянцева Коцебу чувствовал себя «несказанно счастливым», то еще большее счастье принесли ему последующие дни. Казалось, Тихий океан решил щедро вознаградить экипаж «Рюрика» за штормовые передряги в Атлантике. Недели не проходило без того, чтобы с салинга не раздавалось радостное: «Бере-ег!» Фаэтоны и фрегаты летели над бригом, едва не забывая верхушки мачт. Островитяне в своих быстрых, юрких лодках с неизменными балансирами устремлялись навстречу судну. Под малыми парусами, осторожно лавируя, медленно плыл «Рюрик» у таинственных, сказочно прекрасных островов. В эти незабываемые апрельские и майские дни шестнадцатого года капитан и его подчиненные не знали покоя. Ни с чем не сравнимый восторг открывателей полнил их сердца. Штурманские ученики не расставались с инструментами, а юный живописец — с карандашом и бумагою, и темнокожий вест-индский кок не поспевал потчевать мореходов праздничными обедами… Нечто поразительное было в этих открытиях. Их ждали, напряженно оглядывая горизонт, но они всегда являлись с внезапностью грома при ясном небе. В других широтах острова издали и постепенно вырисовывались перед взором мореплавателей. Но там, где в эти месяцы плыл русский бриг, была «страна южных коральных островов». Коралловые же островки едва возвышались над уровнем моря. И потому возникали они не постепенно, а стремительно. Возникнут, покажутся и столь же стремительно исчезнут за крутым океанским валом. Будто и не было их, будто пригрезились они во сне. Но вот корабль взлетает на гребне, и опять — коралловый остров! Все в этих островах было особенное. Создали их не вулканические силы, клокочущие в груди земли. Нет, их тихохонько возвели мириады крошечных животных и известковые водоросли, колышущиеся при каждом набеге волны. И точно так же, как в тропическом лесу, не утихая ни на день, шли безмолвные и грозные битвы за жизнь и свет, так и здесь спокойно-прекрасная внешность островков прикрывала созидательную и разрушительную работу множества организмов. Кораллы-строители — животные из типа кишечнополостных. Отдельную особь коралла-строителя натуралисты зовут полипом, а в старину их часто награждали именем «цветков океана». И в этом не было излишней поэтической вольности: внешне полип напоминает цветок; и окраска полипов тоже позволяет сохранить это сравнение: они бывают розовые и бурые, темно-красные и синие, зеленые и лиловатые. Соединяясь вместе, полипы образуют колонии, краса которых явственна в часы отливов. Покорные общему закону, полипы множатся, стареют и умирают, оставляя выцветшие белые скелетики. Как и все сущее, чтоб жить, кораллы должны что-то уничтожать. Их трепетные щупальца, расправленные нежными венчиками, поджидают добычу — планктон и органические частицы. Однако не только кораллы возводили островки, от которых занимался дух моряков «Рюрика». Целый мир растений и животных участвовал в бесшумном строительстве. Тут были зеленые и красные водоросли, галимеда и кораллина; тут были раковины моллюсков, из которых выделялась своими размерами тридакна, обладательница тяжелой раковины и великолепно раскрашенного плаща; тут были и панцири морских ежей, и известковые остатки морских звезд и кубышек… Бесшумно, с молчаливым упорством идет работа кораллов-строителей. И столь же бесшумно, так же молчаливо-упорно работают их недруги — рыбы, сплюснутые с обоих боков, с прихотливо изогнутыми плавниками и крепкими зубами, сверлящие водоросли, губки. У разрушителей есть мощный союзник — океанский прибой. Вечные волны перетирают раздробленный полипняк в ослепительно белый коралловый песок. Так из века в век соревнуются две противоположные силы; бывало, одолевали разрушители, и тогда островок исчезал; но чаще победителями выходили кораллы-строители. У коралловых островов, с такой стремительностью возникавших друг за другом пред восторженными глазами офицеров и матросов, натуралистов и художника, у этих своеобразных частиц суши была еще одна примета, разительно отличавшая их от других островов и архипелагов: все они были атоллами, стало быть, представляли коралловые кольца, внутри которых легонько морщились от пассатного ветра тихие мелководные лагуны. Одни лагуны казались темно-синими, другие — природа словно хотела еще более принарядить островной тропический мирок — отливали темной зеленью. При сильном накате океанский вал вдрызг расшибался о рифы, и тогда над лагуной проносилось облако водяной пыли, игравшее на солнце всеми цветами радуги…