* * * Как Сердечник вверху, так Уоррент внизу. Нэссун бежит по вырезанным в обсидиане коридорам, узким и низким, вызывающим клаустрофобию. Здесь, внизу, тепло – не слишком, но тепло близко и вездесуще. Это тепло вулкана, исходящее вверх из древнего камня в его сердце. Она может сэссить эхо того, что было сделано ради создания этого места, поскольку это была орогения, не магия, хотя более точная и мощная орогения, чем все, что она прежде видела. Однако ей все равно. Ей надо найти Шаффу. Коридоры пусты, освещены сверху странными квадратными светильниками, которые она видела в подземном городе. Больше ничего здесь не напоминает того места. Подземный город ощущался продуманным по дизайну. В том, как была построена его станция, был намек на красоту, казалось, город развивался медленно, участок за участком, со временем на раздумье между фазами строительства. Уоррент темен, утилитарен. Когда Нэссун бежит по наклонным пандусам, мимо конференц-залов, аудиторий, столовых, комнат отдыха, она видит, что все они пусты. Коридоры этого места были пробиты и процарапаны в щитовом вулкане за несколько дней или недель – второпях, хотя непонятно, почему. Нэссун, к своему удивлению, каким-то образом осознает поспешность, связанную с этим местом. Страх въелся в эти стены. Но все это не имеет значения. Где-то здесь Шаффа. Шаффа, который едва двигался в течение недель, и все же сейчас он каким-то образом бежит, его телом движет нечто иное, чем его разум. Нэссун отслеживает его серебро, изумленная тем, что он сумел забраться так далеко за те моменты, которые понадобились ей, чтобы вновь открыть дверь, а когда она не открылась – использовать серебро, чтобы заставить ее открыться. Но теперь он далеко впереди, и… …и другие. Она останавливается на миг, задыхаясь, внезапно охваченная беспокойством. Их много. Десятки… нет. Сотни. И все как Шаффа, их серебро тоньше, страннее и идет откуда-то. Стражи. Вот, значит, куда они уходят во время Зим… но Шаффа сказал, что они убьют его, потому что он «осквернен». Нет. Она стискивает кулаки. (До нее не доходит, что они и ее убьют. Вернее, доходит, но Они не смогут куда сильнее в масштабах ее реальности.) Когда Нэссун пробегает сквозь дверь наверху короткой лестницы, тесный коридор внезапно выходит в узкую, но очень длинную комнату с высоким потолком. Достаточно высоким, чтобы потеряться в темноте, а ее длина тянется далеко за пределы видимости. И по всем стенам этой комнаты ровными рядами вплоть до потолка тянутся десятки – сотни – странных квадратных дыр. Похоже на осиное гнездо, хотя форма ячеек не та. И в каждой из них тело. Шаффа далеко впереди. Он где-то в этой комнате, уже не идет вперед. Нэссун тоже останавливается, дурное предчувствие, наконец, перебарывает ее стремление найти Шаффу. От тишины дрожь идет по спине. Она не может справиться со страхом. Аналогия с осиным гнездом никуда не ушла, и ей страшно заглянуть в ячейки, вдруг оттуда на нее уставится личинка, паразитирующая на трупе какого-нибудь существа (разумного). Она неизбежно заглядывает в ближайшую ячейку, которая едва шире плеч лежащего в ней мужчины, который словно бы спит. Моложавый седой срединник в винно-красном мундире, о котором Нэссун слышала, но никогда не видела. Он дышит, пусть и медленно. Женщина в соседней ячейке в такой же форме, хотя совершенно отличается от него: это восточная побережница с абсолютно черной кожей, волосами, заплетенными замысловатыми косичками, и винно-красными губами. На губах ее еле заметная улыбка, словно даже во сне она не может отделаться от этой привычки. Во сне и даже более чем во сне. Нэссун отслеживает серебро людей в ячейках, ощущает их нервы и циркуляцию и понимает, что каждый из них находится в чем-то вроде комы. Однако она думает, что нормальная кома не должна быть такой. Никто из них вроде не ранен и не болен. И в каждом Страже этот осколок, сердечник – здесь они спокойные, не вспыхивают гневно, как в Шаффе. Странно, но эти серебряные нити в каждом Страже тянутся наружу к другим, вокруг них. Сплетаются в сеть. Может, подпитывают друг друга? Заряжают друг друга для какой-то работы, как сеть обелисков? Она не может понять. (Они не должны были существовать с самого начала.) Но тут из центра сводчатой комнаты, где-то в сотне футов от себя она слышит резкое механическое жужжание. Она подпрыгивает и, спотыкаясь, бежит прочь от ячеек, коротко испуганно озираясь, не проснулся ли кто из обитателей ячеек от шума. Они не шевелятся. Она сглатывает и тихонько зовет: – Шаффа? Ответом ей служит низкий знакомый стон, прокатившийся по комнате. Нэссун, спотыкаясь, задыхаясь, бежит вперед. Это он. В центре странной комнаты рядами стоят устройства. Каждое состоит из кресла, присоединенного к сложному сооружению из серебряных проводов, закрученных петлями и прямых, – она никогда не видела ничего подобного. (Ты видела.) Каждое устройство достаточно, чтобы вместить одного человека, но все они пустые. И – Нэссун наклоняется поближе, чтобы лучше рассмотреть – каждое примыкает к каменному столбу, который поддерживает отвратительно сложный механизм. Невозможно не заметить тонких скальпелей, похожих на щипцы хрупких приспособлений различной величины и прочих инструментов, явно предназначенных для того, чтобы резать и сверлить… Где-то поблизости стонет Шаффа. Нэссун выбрасывает из головы все эти режущие штуки и спешит вдоль ряда… …и останавливается перед единственным занятым проволочным креслом в этой комнате. Это кресло как-то подогнано. В нем Шаффа, но лицом вниз, его тело поддерживают провода, его стриженые волосы раздвинуты на затылке. Механизм за креслом ожил, протянулся вверх и поверх его тела как хищник – но он уже втягивает когти при ее приближении. Окровавленные инструменты скрываются внутри механизма – она слышит слабое жужжание. Наверное, очистка. Один крохотный, похожий на микропинцет инструмент, однако, остался, держа добычу, которая все еще поблескивает от крови Шаффы. Маленький кусочек металла, неровный и темный. Привет, маленький враг. Шаффа не шевелится. Нэссун, дрожа, смотрит на его тело. Она не может переключить свое восприятие на серебряные нити, на магию, чтобы увидеть, жив ли он. Кровавая рана на его затылке аккуратно зашита, прямо поверх старого шрама, который всегда вызывал ее любопытство. Шов все еще кровит, но понятно, что разрез был сделан быстро и почти так же быстро зашит. Как ребенок, который хочет, чтобы чудовища под кроватью не существовало, Нэссун желает, чтобы спина Шаффы пошевелилась. Так и выходит, когда он делает вдох. – Н… Нэссун, – хрипит он. – Шаффа! Шаффа. – Она бросается на колени и приседает, чтобы посмотреть ему в лицо снизу проволочного сооружения, не обращая внимания на кровь, все еще текущую по его шее и лицу. Его глаза, его прекрасные белые глаза полуоткрыты, и на сей раз это его глаза! Она видит это и ударяется в слезы. – Шаффа? С тобой все в порядке? С тобой правда все в порядке? Он говорит медленно, нечетко. Нэссун не станет думать, почему. – Нэссун. Я. – Еще медленнее меняется выражение его лица, моретрясение его лба посылает цунами медленного осознания по всему лицу. Глаза его распахиваются. – Нет. Боли. Она касается его лица. – Эта… этой штуки в тебе уже нет, Шаффа. Той металлической штуки. Он закрывает глаза, и у нее сводит нутро, но затем хмурое выражение исчезает с его лица. Он снова улыбается – и впервые с тех пор, как он повстречался с Нэссун, в его улыбке нет ни натянутости, ни лжи. Он улыбается не для того, чтобы облегчить свою боль или чужой страх. Рот его открывается. Она видит все его зубы, он смеется, пусть и слабо, и плачет от облегчения и радости, и это самое прекрасное, что она видела в жизни. Она обнимает его лицо ладонями, помня о ране на затылке, и прижимается лбом к его лбу, дрожа от его тихого смеха. Она любит его. Просто так сильно любит его. И поскольку она прикасается к нему, поскольку любит его, поскольку она так настроена на его нужды и его боль и на то, чтобы сделать его счастливым, ее восприятие соскальзывает в серебро. Она не хотела этого. Она просто хочет глазами видеть, как он в ответ смотрит на нее, руками касаться его кожи и ушами слышать его голос. Но она ороген и больше не может отключать сэсуну, как взгляд, или прикосновение, или слух. Вот почему ее улыбка дрожит и радость угасает, поскольку как только она видит, как сеть нитей в нем уже начинает тускнеть, она не может не понять, что он умирает. Это медленный процесс. Он может прожить еще несколько недель или месяцев, возможно, даже год на том, что осталось. Но там, где все живые существа кипят собственным серебром и вырабатывают его почти случайно, где оно течет, и трепещет, и стопорится, пробираясь между клетками, в нем нет ничего, кроме жалкой струйки. Все, что осталось, по большей части течет в нервной системе, и она видит зияющую, зрячую пустоту там, где было сердце его серебряной сети, в его сэссапинах. Без сердечника, как он ее и предупреждал, он проживет недолго. Глаза Шаффы закрываются. Он спит, измученный, после того, как заставлял свое ослабевшее тело идти по улицам. Но ведь он не единственный, кто это сделал, верно? Нэссун встает на ноги, трясясь, держа руки на плечах Шаффы. Его тяжелая голова упирается ей в грудь. Она с горечью смотрит на маленький осколок металла, сразу понимая, зачем Отец-Земля сделал с ним такое. Он знает, что она хочет опрокинуть Луну вниз, и это будет катаклизмом намного более чудовищным, чем Разлом. Он хочет жить. Он знает, что Нэссун любит Шаффу и что до сих пор она хотела уничтожить мир, только чтобы дать ему покой. Теперь, однако, он переделал Шаффу, предъявляя его Нэссун как живой ультиматум. Теперь он свободен, глумится Земля этим безмолвным жестом. Теперь он может иметь покой без смерти. И если ты хочешь, чтобы он жил, маленький враг, есть лишь один путь. Сталь не говорил, что этого нельзя сделать – только что этого не стоит делать. Возможно, Сталь ошибался. Может быть, камнеедом Шаффа не будет всегда одиноким и печальным. Сталь злой и страшный, потому никто не хочет с ним быть. Но Шаффа хороший и добрый. Он несомненно найдет кого-то еще и полюбит. Особенно если все в мире станут камнеедами. Человечество, решает она, невеликая плата за будущее Шаффы. * * * Хоа говорит, что Нэссун ушла под землю, в Уоррент, где лежат Стражи, и от паники у тебя наполняется горечью рот, и ты трусцой обегаешь дыру, ища пути внутрь. Ты не осмеливаешься просить Хоа просто доставить тебя к ней: союзники Серого Человека теперь рыщут повсюду, и они убьют тебя так же верно, как убили Лерну. Есть и союзники Хоа – у тебя сохранилось смутное воспоминание о том, как две горы врезались друг в друга и одна снесла другую. Но пока не будет закончено это дело с Луной, спускаться в землю слишком опасно. Все камнееды здесь, сэссишь ты: тысяча гуманоидных гор внутри и под Сердечником, некоторые смотрят, как ты бежишь по улицам в поисках дочери. Все их древние распри и личные войны закончатся сегодня ночью, так или иначе. Хьярка с остальными следовали за тобой, хотя и медленнее – они не ощущают твоей паники. Наконец ты замечаешь один пилон, который был открыт – похоже, взрезан, словно гигантским ножом; три неровных косых надреза, а затем кто-то заставил дверь выпасть наружу. Щель шириной в фут. Но за ней широкий низкий коридор, спускающийся во тьму. Кто-то выбирается из него, когда ты тянешься к двери и замираешь. – Нэссун! – ахаешь ты, потому что это она. Девочка в дверном проеме выше на несколько дюймов, чем ты помнишь. Ее волосы сейчас длиннее, заплетены в две косы, заброшенные назад за плечи. Ты едва узнаешь ее. Она резко останавливается, увидев тебя, на лбу ее пролегает маленькая складочка растерянности, и ты понимаешь, что и ей трудно узнать тебя. Затем приходит узнавание, и она смотрит на тебя так, будто ты последнее, что она ожидала увидеть. Потому что так оно и есть. – Привет, мама, – говорит Нэссун. 14 Я, в конце времен Я СВИДЕТЕЛЬ ТОМУ, ЧТО ПРОИСХОДИТ ДАЛЬШЕ. И буду рассказывать как свидетель. Я наблюдаю за тем, как ты и твоя дочь встречаетесь лицом к лицу впервые за два года, над пропастью испытаний. Только я один знаю, через что вы обе прошли. Каждая из вас может судить о другой только по внешности, действиям и шрамам, по крайней мере, сейчас. Ты: гораздо худее, чем та мать, которую она в последний раз видела, когда однажды решила прогулять школу. Пустыня закалила тебя, иссушила твою кожу; от кислотного дождя твои волосы выцвели до более светло-коричневого, чем должны быть, и седины стало больше. Одежда, что болтается на тебе, также потеряла цвет от пепла и кислоты, и пустой правый рукав твоей рубашки завязан узлом; он болтается, откровенно пустой, пока ты переводишь дыхание. И еще часть первого впечатления Нэссун от тебя после Разлома: за тобой стоит группка людей, которые пялятся на Нэссун с ощутимой опаской. Однако ты показываешь только боль. Нэссун спокойна, как камнеед. Она подросла всего на четыре дюйма после Разлома, но для тебя это кажется целым футом. Ты видишь в ней начало полового созревания – рановато, но такова жизнь в тяжкие времена. Тело пользуется преимуществами безопасности и изобилия, когда может, и девять месяцев в Джекити хорошо сказались на ней. Возможно, в следующем году у нее начнутся менструации, если будет достаточно еды. Но самые большие изменения нематериальны. Эта настороженность взгляда, ничего похожего на робкую неуверенность, которую ты помнишь. Ее поза: плечи расправлены, ноги крепко уперты в землю. Ты миллион раз говорила ей не сутулиться, и вот, теперь она, выпрямившись, выглядит такой высокой и сильной. Такой прекрасно сильной. Ее орогения ощущается тобой как тяжесть на мире, твердая, как скала, и точная, как алмазное сверло. Злой Земля, думаешь ты. Она сэссит точно так же, как ты. Все кончено еще до начала. Ты чувствуешь это так же точно, как сэссишь ее силу, и это приводит тебя в отчаяние. – Я искала тебя, – говоришь ты. Ты бессознательно поднимаешь руку. Твои пальцы растопырены, дрожат, сгибаются и снова раскрываются, наполовину в хватательном, наполовину в молящем жесте. Она смотрит исподлобья. – Я была с папой. – Я знаю. Я не могла найти тебя. – Это очевидно излишне; ты ненавидишь себя за беспомощную болтовню. – С тобой… все в порядке? Она в тревоге отводит взгляд, и тебя волнует, что она заботится явно не о тебе. – Мне надо… Моему Стражу нужна помощь. Ты цепенеешь. Нэссун слышала от Шаффы о том, чем он был до Миова. Она разумом понимает, что Шаффа, которого знала ты, и Шаффа, которого любит она, – совершенно разные люди. Она видела Эпицентр и то, как он ломает своих обитателей. Она помнит, как ты замирала, ровно как сейчас, при одном виде винного цвета, – и, наконец, здесь и сейчас, в конце мира, она понимает, почему. Она узнает тебя лучше, чем когда-либо в своей жизни. И все же для нее Шаффа – тот человек, что защищал ее от бандитов и от отца. Это он утешал ее, когда она была испугана, подтыкал ее одеяло по ночам. Она видела, как он сражается со своей жестокой природой и самим Землей, чтобы стать для нее родителем, который ей нужен. Он помог ей научиться любить себя за то, что она есть. А ее мать? Ты. Ты ничего такого не делала. И в этот затянувшийся момент, когда ты борешься с воспоминанием о распавшемся на части Инноне и жгучей болью сломанных в уже несуществующей руке костей, с этим «никогда не говори мне нет», что звенит у тебя в голове, она нутром чует то, что ты до сих пор отрицала: это безнадежно. Не может быть ни родственных отношений, ни доверия между вами двумя, поскольку вы таковы, какими сделали вас Спокойствие и Зима. Алебастр был прав, и некоторые вещи действительно сломаны настолько, что уже не исправить. Только разбить окончательно ради милосердия. Нэссун качает головой, пока ты стоишь и дергаешься. Она отводит взгляд. Снова качает головой. Чуть опускает плечи, не в ленивой сутулости, но от усталости. Она не винит тебя, но и ничего не ждет от тебя. И сейчас ты просто стоишь у нее на пути. Она отворачивается, чтобы уйти, и это выводит тебя из диссоциативной фуги. – Нэссун?