Сейчас ничто не имеет значения, кроме ночного неба. И в этом небе начинает восходить Луна. Она стоит низко над горизонтом и кажется больше, чем прошлой ночью, и продолговатой от дисторсии воздуха. Белая, странная, округлая, она едва ли кажется стоящей страданий и борьбы, которые стали символом ее отсутствия для мира. И все же она притягивает в Нэссун все, что в ней есть орогенного. Она притягивает весь мир. Пора, значит, миру вернуться. Нэссун закрывает глаза. Сейчас все вокруг Сердечника – резервный ключ, три на три на три, двадцать семь обелисков, к которым она последние несколько недель прикасалась, приручала и уговаривала встать на орбиту поблизости. Она все еще чувствует сапфир, но он далеко и не виден; она не может его использовать, и если бы она его призвала, он прибыл бы лишь через несколько месяцев. Однако эти остальные подойдут. Странно видеть столько других обелисков вместе в небе, когда целую жизнь провела только с одним. Еще более странно ощущать все их связанными с собой, звенящими с чуть разной скоростью, их колодцы силы чуть разные по глубине. Темные глубже. Почему – непонятно, но разница заметна. Нэссун поднимает руки, растопыривает пальцы, бессознательно подражая матери. Очень тщательно она начинает соединять каждый из двадцати семи обелисков – один к одному, потом два по два, затем остальные. Ею руководят линии зрения, линии силы, странные инстинкты, которые подчинены математическим закономерностям, которых она не понимает. Каждый обелиск поддерживает формирующуюся решетку, а не нарушает или отменяет ее. Это как запрягать лошадей, когда у тебя есть одна с быстрым от природы шагом, а другая тащится так себе. Это как запрягать двадцать семь нервных скаковых лошадей в одну упряжку… но принцип тот же. И он прекрасен, этот момент, когда все потоки перестают противиться Нэссун и переходят в строгую систему. Она вздыхает, невольно улыбаясь, снова ощущая удовольствие впервые с того момента, как Отец-Земля уничтожил Шаффу. Это должно быть страшно, не так ли? Такое могущество. Но оно не пугает. Она падает вверх сквозь завихрения серого, зеленого, лилового или чисто белого; части ее, которым она не знает названия, движутся и пристраиваются в танце к двадцати семи частям. Как же это прелестно! Если бы Шаффа мог… Подожди. Что-то заставляет шевелиться волоски на затылке Нэссун. Сейчас опасно терять концентрацию, потому она заставляет себя методично коснуться каждого обелиска по очереди и успокоить их, введя их в холостой режим. Они по большей части терпят это, хотя опаловый обелиск немного упирается, и ей приходится заставить его успокоиться. Когда все в конце концов стабилизировано, она осторожно открывает глаза и осматривается. Поначалу черно-белые, залитые лунным светом улицы кажутся прежними: молчаливыми и мертвыми, несмотря на толпу камнеедов, собравшихся посмотреть на ее труды. (В Сердечнике легко ощутить себя одиноким в толпе.) Затем она замечает… движение. Что-то – кто-то – ныряет из тени в тень. Нэссун испуганно делает шаг к этой движущейся фигуре. – П… привет? Фигура, спотыкаясь, бредет к какому-то маленькому столбу, предназначения которого Нэссун так и не поняла, хотя такие торчат чуть не на каждом углу города. Почти падая, он хватается за столб, вздрагивает и поднимает взгляд на звук ее голоса. Льдистые глаза устремляются на Нэссун из тени. Шаффа. В сознании. Движется. Не раздумывая, Нэссун сначала бежит к нему трусцой. Затем сломя голову. Сердце колотится в горле. Она слышала о таком раньше, но считала пустяком – просто поэзией, просто глупостью – но теперь она понимает, что это значит, когда у нее во рту пересыхает так, что она чувствует собственный пульс на языке. В глазах у нее все плывет. – Шаффа! Он в тридцати, в сорока футах от нее, возле одного пилона из окружающих дыру Сердечника. Он достаточно близко, чтобы узнать ее – и все же в его взгляде нет ничего, говорящего о том, что он узнал, кто она. Напротив – он моргает, затем улыбается медленно, холодно, и она спотыкается и останавливается в глубоком беспокойстве, от которого мурашки бегут по коже. – Ш-Шаффа? – снова говорит она. У нее в тишине очень тонкий голосок. – Привет, маленький враг, – говорит Шаффа, голосом, раскатывающимся по всему Сердечнику, по горе под ним и по океану на тысячу миль вокруг. Затем он поворачивается к пилону у себя за спиной. При его прикосновении открывается высокая узкая щель, и он почти валится в нее. Она тут же закрывается за ним. Нэссун кричит и бросается следом. * * * Вы находитесь глубоко в нижних слоях мантии, на полпути сквозь мир, когда ты ощущаешь активацию части Врат Обелисков. Или так поначалу интерпретирует это твой разум, пока ты не справляешься с тревогой и не тянешься вперед, чтобы подтвердить свои ощущения. Это трудно. Здесь, в глубине земли столько магии; пытаясь отделить это от чего бы то ни было, происходящего на поверхности, – все равно что пытаться услышать далекое журчание ручья на фоне грохота водопада. Чем дальше Хоа несет вас, тем хуже, пока, наконец, тебе не приходится «закрыть глаза» и полностью прекратить ощущать магию – поскольку рядом находится нечто огромное, «ослепляющее» тебя своей яркостью. Это словно солнце под землей, серебристо-белое, клубящееся от неимоверно интенсивной концентрации магии… но ты также чувствуешь, как Хоа обходит это солнце по большой дуге, пусть даже это означает, что путешествие займет времени больше, чем необходимо. Потом спросишь его, зачем. Ты мало что можешь рассмотреть кроме бурлящей красноты глубин. Как быстро вы движетесь? Без точки отсчета сказать невозможно. Хоа – прерывистая тень в окружающей тебя красноте, мерцает в тех редких случаях, когда ты улавливаешь его образ, – но и ты, наверное, мерцаешь. Он не проталкивается сквозь землю, но становится частью ее и проводит частицы себя вокруг ее частиц, становясь волной, которую ты сэссишь как звук, свет или тепло. Страшновато, если оставить в стороне тот факт, что он проделывает это и с тобой. Ты не чувствуешь ничего подобного, разве что намек на давление его руки и намек на напряжение руки Лерны. Нет никаких иных звуков, кроме вездесущего рокота, ни запаха серы, ничего. Ты не понимаешь, дышишь ли ты, и не ощущаешь нужды в воздухе. Но далекое пробуждение множества обелисков вгоняет тебя в панику, ты чуть ли не пытаешься оторваться от Хоа, чтобы сконцентрироваться, даже если – глупо – это не просто убьет тебя, но уничтожит, превратит в прах, испарит его и выжжет пар. – Нэссун! – кричишь или пытаешься кричать ты, но слова теряются в низком реве. Некому услышать твой крик. Нет. Есть. Что-то смещается вокруг вас – или, запоздало осознаешь ты, это ты смещаешься относительно его. Ты не думаешь об этом, пока это не повторяется и тебе не кажется, что Лерна вздрагивает. Затем до тебя, наконец, доходит, что надо посмотреть на завитки серебра в телах твоих спутников, как минимум на фоне плотного красного вещества земли, окружающего вас. Вот сияющий человеческий образ, соединенный с твоей рукой, тяжелый, как гора, по ощущению твоего сознания, быстро продвигается вверх: Хоа. Однако он движется странно, порой смещаясь то в одну сторону, то в другую, вот что ты чувствовала раньше. Рядом с Хоа слабое мерцание, мягко очерченное. У одного из образов ощутимое нарушение потока серебра в одной руке – Тонки. Ты не можешь отличить Хьярку от Данель, поскольку не видишь волос или чего-то столь детализированного, как зубы. Ты различаешь их лишь по тому, что знаешь, что ближе всего к тебе Лерна. А за Лерной… Что-то мелькает мимо, тяжелое как гора и горящее магией, с человеческими очертаниями, но не человек. И не Хоа. Еще одна вспышка. Что-то мелькает по перпендикулярной траектории, наперерез, Хоа уклоняется, но их все больше. Хоа снова уклоняется, и очередная вспышка промахивается. Но так близко. Лерна вздрагивает рядом с тобой. Тоже видит? Ты надеешься, что нет, поскольку понимаешь, что происходит. Хоа уклоняется. И ты ничего, ничего не можешь сделать, кроме как довериться Хоа, чтобы он уберег вас от камнеедов, которые пытаются оторвать вас от него. Нет. Трудно сосредоточиться, когда ты настолько испугана – когда ты смешалась с полужидким камнем мантии планеты под чудовищным давлением, и когда все, кого ты любишь, погибнут среди медленного ужаса, если ты провалишь свое задание, и когда ты окружена потоками магии, куда более мощными, чем все, что ты прежде видела, и когда тебя желают убить камнееды. Но. Но ты не просто так провела детство, учась работать под угрозой смерти. Одних нитей магии недостаточно, чтобы остановить камнеедов. Извилистые реки магии земли – все, что есть у тебя под рукой. Потянуться к одной из них все равно что погрузить свое сознание в лавовую трубку, и на миг тебя отвлекает мысль, как это будет ощущаться, если Хоа выпустит вас – вспышка чудовищного жара и боли, а затем забвение. Ты отмахиваешься от этой мысли. Ты вспоминаешь Миов. Придвинуть клин льда к утесу, отколоть в нужный момент, чтобы разбить корабль, полный Стражей… Ты превращаешь свое сознание в клин и вбиваешь его в ближайший магический поток, трескучий виток серебра. Это срабатывает. Но бьешь ты наугад, магия плещет во все стороны, и Хоа снова приходится уклоняться, на сей раз от твоих усилий. Срань! Ты снова пытаешься, на сей раз сконцентрировавшись, расслабив мысли. Ты уже в земле, горячей и красной, а не темной и теплой, но какая разница? Ты по-прежнему в тигле, буквально, не в символической мозаике. Тебе нужно направить свой клин сюда и нацелить сюда, когда очередная вспышка гуманоидной горы начинает выцеливать вас и бросается, чтобы убить… …и в этот момент ты направляешь поток ярчайшего серебра прямо ему навстречу. Он не промахивается. Ты по-прежнему хорошо умеешь целиться. Ты видишь, как камнеед замирает, когда магия вспыхивает у него чуть ли не под носом. Здесь, в глубокой красноте, невозможно увидеть выражение лица, но ты представляешь, что эта тварь удивлена, может, даже испугана. Ты надеешься на это. – В следующий раз по тебе, ублюдок ржавый! – пытаешься крикнуть ты, но ты уже не в чисто физическом пространстве. Звук и воздух излишни. Ты представляешь эти слова и надеешься, что этот ржавень понял намек. Однако ты и не думала, что эти юркие мимолетные вспышки камнеедов прекратятся. Хоа продолжает передвигаться, но нападений больше нет. Хорошо. Приятно принести хоть какую-то пользу. Теперь, когда ему не мешают, он поднимается быстрее. Твои сэссапины начинают снова осознавать глубину как рациональную, поддающуюся исчислению величину. Темно-красный становится темно-коричневым, затем остывает до черного. И тут… Воздух. Свет. Прочность. Вы снова становитесь реальными, из плоти и крови, не измененными другой материей, вы на дороге между странными гладкими зданиями под ночным небом, высокими как обелиски. Возвращение ощущения сногсшибательно, глубоко – но это ничто по сравнению с полным шоком, который вы ощущаете, подняв взгляд вверх. Вы провели последние два года под небом переменного пеплопада и до сих пор понятия не имели о том, что Луна пришла. Это льдистый зрачок на черном фоне, недобрый знак, начертанный широко и ужасно на черном звездном гобелене. Ты видишь, даже без необходимости сэссить, что это огромный округлый камень. Обманчиво маленький на фоне неба; ты думаешь, чтобы полностью сэссить его, тебе понадобятся обелиски, но ты видишь на ее поверхности то, что должно быть кратерами. Ты уже путешествовала сквозь кратеры. Эти кратеры на Луне достаточно большие, чтобы их можно было видеть отсюда, достаточно большие, чтобы пересечь их пешком, потребовались годы, и это говорит тебе, что вся эта штука немыслимо огромна. – Срань, – ругается Данель, что заставляет тебя оторвать взгляд от неба. Она стоит на четвереньках, словно цепляется за землю, радуясь ее твердости. Может, сейчас она сожалеет о своем выборе или просто раньше не понимала, что быть лористом может быть так же страшно и опасно, как генералом. – Срань! Срань! – Вот она, значит. – Это Тонки. Она тоже во все глаза смотрит на Луну. Ты оборачиваешься, чтобы увидеть реакцию Лерны. Место рядом с тобой, где он держался за тебя, пусто. – Я не ожидал нападения, – говорит Хоа. Ты не можешь повернуться к нему. Не можешь отвернуться от пустого места, где должен быть Лерна. Хоа говорит привычно-бесстрастным гулким тенором – но потрясен ли он? Ошеломлен? Ты не хочешь этого. Ты хочешь, чтобы он сказал что-то вроде, конечно же я смог спасти вас всех, Лерна где-то здесь, не волнуйся. Вместо этого он говорит: – Я должен был догадаться. Та фракция, которая не хочет мира… – Голос его обрывается. Он замолкает как обычный человек, у которого нет слов. – Лерна. – Тот последний удар. Тот, который ты сочла близким промахом. Этого не должно было случиться. Это ты благородно жертвуешь собой ради будущего мира. Он должен был пережить это. – Что с ним? – Это Хьярка, которая стоит, но согнувшись, опершись руками о колени, словно ее вот-вот вывернет. Тонки растирает ей крестец, словно это как-то поможет, но Хьярка смотрит на тебя. Она хмурится, и ты видишь, в какой момент она осознает, о чем вы говорите, и на лице ее шок. Ты… отупела. Это не обычное отсутствие чувств из-за того, что ты уже наполовину статуя. Иное. Это… – Я и не думала, что люблю его, – шепчешь ты. Хьярка морщится, но это заставляет ее выпрямиться и сделать глубокий вдох. – Все мы знали, что это может быть дорогой в один конец. Ты качаешь головой в… растерянности? – Он… он был… настолько моложе меня. – Ты думала, что он переживет тебя. Так ведь должно быть. Ты должна была умереть, чувствуя вину за то, что оставила его и погубила его нерожденного ребенка. Он должен был… – Эй, – более резко говорит Хьярка. Ты уже знаешь это выражение ее лица. Это вид Лидера или того, кто напоминает тебе, что здесь лидер – ты. Но ведь это правильно, не так ли? Это ты возглавляешь эту маленькую экспедицию. Это ты не заставила Лерну или кого-либо из них остаться дома. Это тебе не хватило отваги сделать это самой, как, ржавь побери, должна была, если действительно не хотела им зла. Смерть Лерны на твоих руках, не Хоа. Ты отводишь от них взгляд и невольно трогаешь свою культю. Это иррационально. Ты ждешь боевых шрамов, ожогов, чего-то еще, что напомнит о гибели Лерны. Но ничего такого. Ты в порядке. Ты оглядываешься на остальных – они тоже в порядке, поскольку из битв с камнеедами не выходят всего лишь с ранами тела. – Это прелюдия войны. – Пока ты стоишь, опустошенная, Тонки наполовину отворачивается от Хьярки, что проблема, поскольку Хьярка опирается на нее. Хьярка ворчит и забрасывает руку на шею Тонки, чтобы удержать ее на месте. Тонки словно не замечает, озираясь по сторонам расширенными глазами. – Злой, жручий Земля, вы только посмотрите. Совершенно цел! Не скрыт, без защитных сооружений или камуфляжа, совсем нет зеленых зон, чтобы город был самодостаточен… – Она моргает. – Им были нужны регулярные поставки, чтобы выжить. Это место не предназначено для выживания. Значит, оно построено до Врага! – Она моргает. – Здешние жители должны были быть выходцами из Спокойствия. Может, здесь есть какие-то средства передвижения, которых мы еще не видели. – Она погружается в размышления, бормоча себе под нос, садится на корточки и ковыряет пальцем вещество почвы. Тебе все равно. Но у тебя нет времени оплакивать Лерну или ненавидеть себя, не сейчас. Хьярка права. У тебя есть дело, и его надо сделать. Ты заметила другие предметы в небе рядом с Луной – несколько десятков обелисков, висящих так близко, так низко, их энергия удерживается, и ни один из них не отвечает на твое прикосновение, когда ты тянешься к ним. Они не твои. Но хотя они заряжены и готовы, сопряжены так, что ты сразу опознаешь это как Дурные Новости, они не делают ничего. Что-то поставило их на паузу. Фокус. Ты прокашливаешься. – Хоа, где она? Когда ты бросаешь на него взгляд, ты видишь, что он принял новую позу: пустое лицо, тело чуть повернуто к югу и востоку. Ты следишь за его взглядом и видишь нечто, что поначалу повергает тебя в священный трепет: ряд зданий в шесть-семь этажей, насколько ты можешь видеть, клинообразных и безликих. Легко видно, что они образуют кольцо, и легко догадаться, что находится в его сердце, хотя ты не можешь этого видеть из-за наклона зданий. Алебастр же говорил тебе, не правда ли? Этот город существует ради дыры в нем. У тебя перехватывает горло. – Нет, – говорит Хоа. Ладно. Ты заставляешь себя дышать. – Она не в дыре. – Тогда где? Хоа поворачивается к тебе. Медленно. Глаза его распахнуты. – Иссун… она ушла в Уоррент.