Нормальные люди на нормальных улицах. Нормальные прикосновения, от которых нам стыдно, мы напрягаемся или быстро пятимся. Нормальные дома с нормальной обстановкой. Нормальные взгляды, которые сразу отводят, или хмурые, или которые раздевают нас. Каждым проблеском нормальности город показывает нам, насколько мы ненормальны. Прежде меня совершенно не смущало, что мы просто конструкции, созданные при помощи генджинерии мастерами-биомагестами и выросшие в капсулах с питательной слизью, выделенные уже полностью выросшими, чтобы нас не надо было выкармливать. До сих пор я… гордился тем, что я есть. Я был доволен. Но теперь я вижу, как на нас смотрят эти нормальные люди, и сердце мое ноет. Я не понимаю, почему. Возможно, прогулка повредила меня. Теперь Келенли ведет нас сквозь этот причудливый дом. Мы проходим в дверь и находим за домом огромный раскидистый сад. Вдоль ступеней и тропинок повсюду клумбы, аромат цветов привлекает нас. Это не те совершенные генджинированные клумбы возле дома с их скоординированными по цвету мигающими цветами; здесь растут дикие и, возможно, худшие цветы, их стебельки хаотичны по высоте, а лепестки часто совсем несовершенны. И все же… мне они нравятся. Покрывающий дорожки ковер лишайников заставляет рассматривать его пристальнее, потому мы общаемся короткими волновыми импульсами, пригибаясь и пытаясь понять, почему он ощущается так пружинисто и приятно у нас под ногами. Ножницы, висящие на жерди, будят любопытство. Я борюсь с порывом срезать себе несколько прелестных пурпурных цветков, хотя Гэва пробует ножницы и затем сжимает несколько цветков в руке, крепко, яростно. Нам никогда не позволяли ничем обладать. Я исподтишка, неотвязно слежу за Келенли, наблюдающей за нашими играми. Интенсивность моего интереса немного смущает и пугает меня, хотя противиться я не могу. Мы всегда знали, что проводникам не удалось сделать нас лишенными эмоций, но мы… ладно. Я считал, что мы выше такой интенсивности чувств. Это я считал надменностью. И вот – мы тонем в чувствах и реакциях. Гэва съежилась в углу с ножницами, готовая защищать свои цветы до смерти. Душва нарезают круги, безумно смеясь – я не уверен, чему именно. Бимнива загнала в угол одного из наших охранников и засыпает его вопросами по поводу того, что мы видели по дороге сюда; у охранника затравленный вид, и он, похоже, надеется на спасение. Салева и Ремва заняты напряженным разговором, сидя на корточках возле маленького прудика, пытаясь понять, кто плавает в нем – рыбки или лягушки. Их разговор полностью звуковой, земноречи совсем нет. А я, дурак, смотрю на Келенли. Я хочу понять, что мы должны, по ее мнению, понять – как из того шедевра в музее, так и из нашей полуденной идиллии в саду. Ее лицо и сэссапины ничего не выдают, но это нормально. Я хочу просто посмотреть в ее лицо и окунуться в ее глубокое, мощное орогенистическое присутствие. Это нелепо. Вероятно, это неприятно для нее, хотя, если и так, она меня игнорирует. Я хочу, чтобы она просто посмотрела на меня. Я хочу говорить с ней. Я хочу быть ее. Я решаю, что то, что я чувствую, – любовь. Даже если не так, идея достаточно нова, чтобы очаровать меня, так что я решаю следовать туда, куда меня ведет импульс. Через некоторое время Келенли встает и идет прочь оттуда, где мы восхищаемся садом. В центре сада стоит маленькое строение, вроде крохотного дома, но сделанного из кирпича, а не из целлюлозной растительной подложки большинства домов. Один решительный плющ растет на ближней его стене. Когда она открывает дверь этого дома, это замечаю только я. Когда она заходит внутрь, все остальные бросают делать то, что делали, и тоже встают, чтобы посмотреть на нее. Она останавливается, весело изумленная – думаю я – нашим внезапным молчанием и тревогой. Затем она вздыхает и молча показывает головой – Идем. Мы ползем за ней. Внутри – мы осторожно протискиваемся за Келенли – тесно. В домике деревянный пол и кое-какая обстановка. Он почти пуст как наши камеры в нашем здании, но есть некоторые важные различия. Келенли садится в одно из кресел, и мы понимаем – это кресло ее. Это ее… камера? Нет. Здесь повсюду странности, предметы, дающие интригующие намеки на личность и прошлое Келенли. Книги на полках в углу означают, что ее научили читать. Щетка на краю раковины предполагает, что она сама причесывается, а судя по количеству волос на щетке, делает это нетерпеливо. Может, тот большой дом – место, где предполагается, что она живет, и, может, она действительно порой спит там. Однако этот маленький садовый домик… ее дом. – Я выросла вместе с проводником Галлатом, – негромко говорит Келенли. (Мы расселись по креслам, кровати и на полу вокруг нее, жаждая ее мудрости.) – Меня воспитывали с ним в ходе эксперимента для испытания его контроля – как я контролирую вас. Он обычный человек, если не считать капли нежелательного происхождения. Я моргаю моими льдистыми глазами, думаю о глазах Галлата и внезапно понимаю много нового. Она улыбается, когда я разеваю рот. Но улыбка держится недолго. – Они – родители Галлата, которых я считала своими – сначала не рассказывали мне, что я такое. Я ходила в школу, играла, делала все, что делает нормальная силанагистанская девочка, когда растет. Но они обращались со мной иначе. Долгое время я считала, что я сделала что-то такое. – Ее взгляд устремляется вдаль, тяжелый от застарелой горечи. – Я не могла понять, почему я такая плохая, что даже мои родители не могут полюбить меня. Ремва садится, чтобы провести рукой по деревянным планкам пола. Я не знаю, зачем ему. Салева по-прежнему на улице, поскольку на ее вкус домик Келенли слишком тесен; она пошла посмотреть на крохотную пичужку, порхающую между цветами. Но она слушает сквозь нас, сквозь открытые двери дома. Всем нам нужно услышать, что говорит Келенли – голосом, вибрацией и ровным, тяжелым взглядом. – Почему они обманывали тебя? – спрашивает Гэва. – Целью эксперимента было узнать, смогу ли я быть человеком. – Келенли улыбается своим мыслям. Она сидит в кресле, подавшись вперед и облокотившись о колени, рассматривая свои руки. – Посмотреть, не смогу ли я стать хотя бы приличной, если уж не натуральной, если меня воспитать среди натуральных приличных людей. И потому все мои достижения считались успехами Сил Анагиста, а каждый мой провал или пример дурного поведения списывался на вырождение моего генетического кода. Мы с Гэвой переглядываемся. – С чего бы тебе быть недостойной? – спрашивает она в полном недоумении. Келенли моргает, отрывается от раздумий, мгновение смотрит на нас, и в этот момент мы ощущаем пропасть между ней и нами. Она считает себя одной из нас, и так и есть. Но еще она считает себя личностью. Эти две концепции несочетаемы. – Злая Смерть, – тихо, изумленно говорит она, эхом отвечая на наши мысли. – Вы и правда ничего не знаете? Наши охранники заняли позиции наверху лестницы, спускающейся в сад, слишком далеко, чтобы услышать нас. Здесь место настолько уединенное, насколько сегодня возможно. Почти наверняка тут есть прослушка, но Келенли, похоже, все равно, и нам тоже. Она поднимает колени и обнимает их, любопытно уязвимая для существа, чье присутствие в пластах глубокое и плотное, как у горы. Я протягиваю руку и бесстрашно касаюсь ее лодыжки, и она моргает, улыбается мне и накрывает мои пальцы ладонью. Еще много столетий спустя я не смогу понять своих ощущений. Этот контакт словно бы придает Келенли сил. Ее улыбка гаснет, и она говорит: – Тогда я вам расскажу. Ремва все еще изучает деревянный пол. Он трет его пальцами и умудряется послать через молекулы его пыли: А ты должна? Я огорчен, поскольку это то, о чем должен был бы подумать я. Она с улыбкой качает головой. Нет, она не обязана. Но тем не менее она рассказывает, через землю, чтобы мы поняли, что это правда. * * * Помнишь, что я рассказывал тебе: Спокойствие некогда было тремя странами, не одной. Они назывались, если это имеет значение, Мэкар, Кахьярар и Силир. Сил Анагист начинал как часть Кахьярара, затем стал всем Кахьяраром, затем всем Мэкаром. Все стало Сил Анагистом. Силир, лежавший на юге, некогда был маленькой никчемной землей, занятой множеством маленьких никчемных народов. Одна из таких групп называлась фньесс. Трудно произнести это правильно, потому силанагистанцы звали их ньесс. Эти два слова означают не одно и то же, но последнее прижилось. Силанагистанцы захватили их землю. Ньессы сражались, но затем поступили как все живые существа под угрозой – рассеялись, разлетевшись во все концы, чтобы пустить корни и, возможно, выжить, где получится. Потомки ньессов стали частью каждой страны, каждого народа, слились с остальными и приняли местные обычаи. Им, тем не менее, удалось не забыть, кто они, продолжать говорить на своем собственном языке, хотя они свободно владели и другими языками. Они сохранили и некоторые свои старинные обычаи – например, раздваивали языки при помощи соляной кислоты, зачем – это только им было ведомо. И хотя они утратили свой характерный облик, который выкристаллизовался во время их изоляции в их маленькой стране, многие доныне сохранили достаточно этих черт, так что льдистые глаза и пепельные волосы – определенное клеймо. Теперь ты понимаешь. Но то, что делало ньессов действительно особенными, – это их магия. Магия в мире повсюду. Всякий ее видит, чувствует, течет в ней. В Сил Анагисте магия растет на каждой клумбе, в каждом дереве и оплетенной лозой стене. Каждое домохозяйство или бизнес должны производить свою долю, которая потом передается в генджинированные лозы и насосы, чтобы стать источником энергии для глобальной цивилизации. В Сил Анагисте убийство незаконно, поскольку жизнь – ценный ресурс. Ньессы этому не верили. Они утверждали, что магией нельзя владеть, не более чем жизнью – и так они впустую тратили и ту, и другую, строя (среди многого прочего) планетарные движители, которые ничего не делали. Они были просто… красивы. Или будили фантазию, или делались ради простой радости созидания. И все же это «искусство» работало эффективнее и мощнее, чем все, что удалось создать силанагистанцам. Как все это началось? Ты должна понять, что корень всему этому – страх. Ньессы выглядели иначе, вели себя иначе, были иными – но ведь любая группа отличается от другой. Одной разницы недостаточно, чтобы вызвать проблемы. Сил Анагист ассимилировал мир больше чем за столетие до того, как меня сделали; все города были Сил Анагистом. Все языки стали силанагистином. Но никто не испытывает большего страха или не является столь странным в своем страхе, как завоеватель. Они постоянно вызывают в воображении призраков, боясь, что их жертвы однажды воздадут им за сделанное с ними – даже если на самом деле их жертвы и не думали о таких мелочах и давно ушли вперед. Завоеватели живут в страхе перед тем днем, когда им покажут, что они не самые великие, а просто удачливые. Потому, когда ньесская магия оказалась более эффективной, чем силанагистанская, хотя ньессы и не использовали ее как оружие… Вот что рассказала нам Келенли. Возможно, это началось с шепотков, что из-за белых радужек ньессы плохо видят, и потому у них извращенные наклонности, а раздвоенный язык ньессов не может говорить правды. Сначала насмешки, культурная травля, но потом стало хуже. Ученым стало легко строить себе репутацию и карьеру на утверждении, что сэссапины ньессов каким-то образом фундаментально отличаются – более чувствительные, более активные, менее контролируемые, менее цивилизованные – и в этом источник их магической особости. Именно это делало ньессов не таким человеческим видом, как все остальные. Сначала: не настолько людьми, как остальные. В конце: вовсе не людьми. Как только ньессов не стало, конечно, стало понятно, что сказочных ньесских сэссапин не существует. Силанагистанские ученые и биомагестры имели в распоряжении много заключенных для изучения, но, как бы они ни пытались, никакого четкого отличия от обычных людей найти не смогли. Это было недопустимо, более чем недопустимо. В конце концов, если ньессы были просто обычными человеческими существами, то на чем основывались завоевания, педагогические трактовки и целые научные дисциплины? Даже сама по себе великая мечта, Геоаркания, выросла из положения, что силанагистанская магестрическая теория – включая презрительное отрицание ньесской эффективности как случайность физиологии – является высшей и непогрешимой. Если ньессы были просто людьми, то мир, построенный на концепции их нечеловечности, распадется. Потому… они создали нас. Мы, тщательно сконструированные и измененные остатки ньессов, имеем сэссапины куда более сложные, чем у обычных людей. Келенли была сделана первой, но недостаточно отличалась. Помнишь, мы должны были стать не только орудием, но мифом. Потому нам, позднейшим созданиям, придали преувеличенные ньесские черты – широкие лица, маленькие рты, почти бесцветная кожа, волосы, не поддающиеся частому гребню, и маленький рост. Они лишили нашу лимбическую систему нейрохимикатов, а нашу жизнь – опыта, языка и знаний. И только теперь, когда мы были сделаны по образу и подобию их собственных страхов, они удовлетворились. Они сказали себе, что в нас они уловили квинтэссенцию и мощь того, чем на самом деле были ньессы, и поздравили себя с тем, что в конце концов извлекли пользу из своих старинных врагов. Но мы не ньессы. Мы даже не великолепный символ интеллектуальных достижений, каким я нас считал. Сил Анагист построен на лжи, и мы ее продукт. Они понятия не имеют, кто мы на самом деле. Значит, мы сами должны определить нашу судьбу и будущее. * * * Проходит несколько часов после окончания урока Келенли. Мы сидим у ее ног, ошеломленные, измененные и меняющиеся от ее слов. Становится поздно. Она встает. – Я принесу нам еды и одеял, – говорит она. – На ночь вы останетесь здесь. Мы посетим третий и последний компонент вашей настроечной миссии завтра утром. Мы никогда не спали вне наших камер. Это восхитительно. Гэва посылает импульсы удовлетворения в окружающую среду, а Ремва ровно жужжит от удовольствия. Душва и Бинимва то и дело выдают пики тревоги; будем ли мы в порядке, делая то, что человеческие существа делали всю их историю, – спать на новом месте? Они держатся вместе ради безопасности, хотя это на самом деле сейчас лишь усиливает их тревогу. Нам редко разрешают прикасаться друг к другу. Они гладят друг друга и постепенно успокаиваются. Келенли немного смешит их страх. – Все будет хорошо, хотя, полагаю, вы сами это поймете только утром, – говорит она. Затем она идет к двери, чтобы выйти. Я стою у двери, глядя в окно на только что поднявшуюся Луну. Она касается меня, поскольку я у нее на пути. Я отхожу не сразу. Из-за ориентировки окна в моей камере я нечасто вижу Луну. Я хочу насладиться этой красотой, пока могу. – Зачем ты привела нас сюда? – спрашиваю я Келенли, глядя в окно. – Зачем все это нам рассказывать? Она отвечает не сразу. Я думаю, она тоже смотрит на Луну. Затем задумчивыми реверберациями земли она говорит: Я изучила все, что смогла, о ньессах и их культуре. Мало что сохранилось, и мне пришлось отделять правду от лжи. Но среди них существовала… практика. Занятие. Были люди, чьей работой было заботиться об оглашении правды. Я растерянно хмурюсь. – И… что? Ты решила продолжать традицию мертвого народа? – Слова. Я упрям. Она пожимает плечами. – Почему бы и нет? Я качаю головой. Я устал, раздавлен и, возможно, немного зол. Этот день перевернул с ног на голову мое самовосприятие. Я всю жизнь знал, что я орудие, да, не личность, но хотя бы символ могущества, разума и гордости. Теперь я понимаю, что на самом деле я символ паранойи, жадности и ненависти. С этим трудно справиться. – Оставим ньессов, – резко говорю я. – Они мертвы. Не вижу смысла в попытках запомнить их. Я хочу, чтобы она разгневалась, но она лишь пожимает плечами. – Выбор твой – как только узнаешь достаточно, чтобы сделать обоснованный выбор. – А может, я не хочу знать. – Я опираюсь на стекло двери, оно холодное и не жалит пальцев. – Ты хотел быть достаточно сильным, чтобы удерживать оникс. Я издаю тихий смешок – я слишком устал, чтобы помнить, и решил делать вид, что ничего не чувствую. Надеюсь, наши наблюдатели не заметят. Я перехожу на земноречь и говорю кислотными, кипящими под давлением горечью, презрением, униженностью и разочарованием. Что за дело? – вот что это означает. Геоаркания ложь. Она разбивает мою жалость к себе нежным, непреклонным горизонтальным смещением смеха. – Ах, мой мыслитель, не ожидала от тебя мелодрамы. – Что такое мело… – Я мотаю головой и замолкаю, устав от незнания. Да, я дуюсь. Келенли вздыхает и касается моего плеча. Я вздрагиваю, непривычный к теплоте руки другого человека, но она не убирает руку, и это успокаивает меня. – Подумай, – повторяет она. – Работает ли Планетарный Движитель? Твои сэссапины? Ты не то, чем тебя создавали, разве от этого ты перестаешь существовать? – Я… этот вопрос не имеет смысла. – Но сейчас я просто упрямлюсь. Я понял ее. Я не то, чем меня сделали, я нечто иное. У меня есть сила, которой они не ожидают. Они сделали меня, но не контролируют меня, не до конца. Вот почему у меня есть эмоции, хотя они и пытались отнять их. Вот почему у нас есть земноречь… и, возможно, другие дары, о которых наши проводники не знают. Она гладит меня по плечу, довольная тем, что я обдумываю ее слова. Одно место на полу ее дома тянет меня – я так хорошо буду сегодня спать. Но я борюсь с усталостью и по-прежнему сфокусирован на ней, поскольку сейчас она мне нужна больше, чем сон. – Ты считаешь себя одним из этих… правдоговорителей? – спрашиваю я.