– Неразумно оставаться здесь. Ты мотаешь головой. Пусть приходят люди этой общины. Пусть поймут, что ты не Страж. Пусть, наконец, заметят твое сходство с Нэссун. Пусть принесут свои арбалеты и пращи, и… рука Хоа сжимается на твоем плече, как прихватка. Ты знаешь, что сейчас будет, и все равно не пытаешься взять себя в руки, когда он втягивает тебя в землю, назад, на север. На сей раз ты нарочно не закрываешь глаз, и зрелище не беспокоит тебя. Огни под землей ничто по сравнению с тем, что ты сейчас чувствуешь, мать-неудачница. Вы двое выходите из земли в тихом уголке лагеря, хотя находится он у небольшой рощицы, которую, судя по запаху, многие использовали как отхожее место. Когда Хоа отпускает тебя, ты идешь было прочь, затем останавливаешься. В голове у тебя пусто. – Не знаю, что делать. Хоа молчит. Камнееды не снисходят до ненужных движений или слов, да и свои намерения Хоа уже объяснил. Ты представляешь, как Нэссун разговаривает с Серым Человеком, и тихо смеешься, поскольку он кажется более живым и разговорчивым, чем его сородичи. Хорошо. Для нее он хороший камнеед. – Я не знаю, куда идти, – говоришь ты. Ты недавно спала в палатке Лерны, но это не о том. У тебя внутри сгусток пустоты. Кровоточащая дыра. – У меня ничего не осталось. – У тебя есть община и сородичи, – говорит Хоа. – Как только вы придете в Реннанис, у тебя будет дом. У тебя есть твоя жизнь. Действительно есть? У мертвых нет желаний, гласит предание камня. Ты думаешь о Тиримо, где ты не стала ждать, пока за тобой придет смерть, и потому уничтожила общину. Смерть всегда с тобой. Смерть – это ты. Хоа говорит тебе в сгорбленную спину: – Я не могу умереть. Ты хмуришься, выбитая из состояния меланхолии этим кажущимся замечанием невпопад. Затем ты понимаешь – Хоа говорит, что его ты не потеряешь никогда. Он не погибнет, как Алебастр. Тебя никогда не накроет боль от потери Хоа так, как с Корундом и Инноном, Алебастром или Уке, или даже как сейчас – от гибели Джиджи. Ты никак не можешь причинить вред Хоа. – Тебя любить безопасно, – в ошеломленном понимании шепчешь ты. – Да. Удивительно, но узел молчания в твоей груди лопается. Немного, но да, помогает. – Как ты это делаешь? – спрашиваешь ты. Это трудно представить. Не иметь возможности умереть, даже если ты хочешь, даже если все, что ты знаешь и что тебе дорого, слабеет и гибнет. Продолжать, невзирая ни на что. Как бы ты ни устал. – Двигаюсь вперед, – говорит Хоа. – Что? – Двигаться. Вперед. А затем он исчезает, уходит в землю. Он где-то рядом, если он тебе понадобится. Но сейчас он прав: ты ничего не можешь. Не можешь думать. Ты хочешь пить, есть, ты устала. В этом углу лагеря воняет. Культя ноет. Сердце ноет еще сильнее. Однако ты делаешь шаг к лагерю. И еще один. И еще. Вперед. * * * 2490: Антарктика близ восточного берега; безымянная сельхозобщина в двенадцати милях от города Джекити. Неизвестное происшествие привело к превращению всех жителей общины в стекло. (?? Это так? Стекло, не лед? Найти дополнительные источники.) Позднее второй муж главы обнаружен живым в Джекити, оказался роггой. После допроса с пристрастием милицией общины сознался, что каким-то образом сделал это. Утверждал, что это был единственный способ остановить извержение вулкана Джекити, хотя никаких признаков извержения не наблюдалось. Допрос прервал камнеед, убивший семнадцать членов милиции и забравший роггу в землю. Оба исчезли. Проектные записки Ятра Инноватора Дибарс 8 Нэссун под землей БЕЛАЯ ЛЕСТНИЦА НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ, ИЗГИБАЯСЬ, ИДЕТ ВНИЗ. Туннель узкий, вызывает клаустрофобию, но воздух почему-то не застойный. Оказаться не под пеплопадом и так достаточно непривычно, но Нэссун замечает, что тут и пыли-то немного. Правда, странно? Здесь все странно. – Почему тут нет пыли? – спрашивает по дороге Нэссун. Поначалу она разговаривает шепотом, но постепенно немного отходит. Все же это руины мертвой цивилизации, а она наслушалась много лористских баек о том, насколько опасны могут быть такие места. – Почему свет еще работает? А дверь, через которую мы вошли, она почему все еще работает? – Понятия не имею, малышка. – Теперь Шаффа идет первым – на случай опасности. Нэссун не может видеть его лица, и ей приходится угадывать его настроение по его широким плечам. (Ее раздражает, что она делает это – постоянно наблюдает за ним, отслеживая малейшие перемены настроения или напряжение. Этому она тоже научилась от Джиджи. Она вряд ли сможет поделиться этим с Шаффой или с кем-то еще.) Она видит, что он устал, но в остальном в порядке. Возможно, доволен, что они добрались сюда. Настороже – мало ли что они могут встретить, но они оба такие. – Когда имеешь дело с руинами, иногда ответ просто «потому». – Ты… ты что-то помнишь, Шаффа? Пожимает плечами, но не так беззаботно, как обычно. – Обрывками. Больше почему, чем потому. – Тогда почему? Почему Стражи приходят сюда Зимой? Почему просто не остаются на месте и не помогают общинам, к которым присоединяются, как ты в Джекити? Ступеньки чуть широковаты для шага Нэссун, даже хотя она держится более узкой внутренней стороны. Периодически ей приходится останавливаться и ставить обе ноги на ступеньку, чтобы отдохнуть, а затем рысцой догонять Шаффу. Он идет размеренно сам по себе, но внезапно, как раз когда она задает вопрос, они достигают лестничной площадки. К великому облегчению Нэссун, Шаффа, наконец, останавливается и показывает, что они могут сесть и отдохнуть. Она все еще в поту после бешеного прорыва сквозь травяной лес, хотя сейчас, когда она идет медленнее, пот начинает высыхать. Первый глоток воды из ее фляги сладок, пол под ногами приятно холодный, пусть и жесткий. Ее резко клонит в сон. Ну да, снаружи ночь, там, наверху, где сейчас резвятся кузнечики или цикады. Шаффа роется в рюкзаке и протягивает ей кусок вяленого мяса. Она вздыхает и принимается за трудоемкий процесс его пережевывания. Он улыбается ее угрюмости и, наверное, чтобы утешить ее, в конце концов отвечает на ее вопрос. – Мы уходим во время Зимы, поскольку нам нечего предложить общинам, малышка. Я не могу иметь детей, во-первых, что делает меня неидеальным для приема в общину. Сколько бы я ни помогал выживанию общины, это кратковременная польза. – Он пожимает плечами. – А без орогенов, о которых надо заботиться, с нами, Стражами, через некоторое время становится… трудно сосуществовать. Потому что эта штука у них в голове заставляет их постоянно хотеть магии, осознает она. Орогены производят достаточно серебра, чтобы делиться, но глухачи-то – нет. Что случается, когда Страж берет серебро у глухача? Может, потому Стражи и уходят – чтобы никто и не узнал. – Откуда ты знаешь, что у тебя не может быть детей? – пристает она. Может, это слишком личный вопрос, но он никогда не был против, чтобы она такие задавала. – Ты пробовал? Он пьет из своей фляги. Когда он опускает ее, у него ошеломленный вид. – Было бы точнее сказать – мне не следует их иметь, – говорит он. – Стражи имеют черты орогении. – О. – Мать или отец Шаффы обязаны были быть орогенами! Или, может, бабка и дед? Как бы то ни было, орогения в нем проявляется не так, как в Нэссун. Его матери – она решает наобум, что это была его мать, – не нужно было натаскивать его, или учить его лгать, или ломать ему руку. – Везунчик, – бормочет она. Он подносит флягу к губам, когда вдруг снова застывает. Что-то скользит по его лицу. Она научилась особенно хорошо понимать это выражение его лица, несмотря на то, что оно такое редкое. Иногда он забывает вещи, которые хотел бы помнить, но прямо сейчас он вспоминает то, что хотел бы забыть. – Не особо. – Он касается затылка. Эта яркая, въевшаяся в нервы сеть жгучего света в нем все еще активна – делает ему больно, тянет его, пытается сломать. В центре этой паутины сердечник, который кто-то вставил в него. Впервые Нэссун думает о том, как это было сделано. Она думает о длинном уродливом шраме на его затылке, из-за чего он и отращивает волосы, как думает она. Она чуть вздрагивает, думая о смысле этого шрама. – Я не… – Нэссун пытается отвлечься от образа кричащего от боли Шаффы, которого кто-то режет. – Я не понимаю Стражей. В смысле, других. Я не… Они чудовищны. Она даже представить себе не может, чтобы Шаффа был как они. Он некоторое время не отвечает, пока они пережевывают свою пищу. Затем тихо говорит: – Я не помню подробностей, имен и большинства лиц. Но чувство осталось, Нэссун. Я помню, что любил тех орогенов, которым я был Стражем, – или хотя бы верил, что люблю их. Я хотел, чтобы они были в безопасности, даже если это означало поступать с ними немного жестоко, чтобы предотвратить большую жестокость. Все лучше, чем геноцид. Нэссун хмурится. – Что такое геноцид? Он снова улыбается, но с грустью. – Если все орогены выслежены и убиты, если каждому ребенку-орогену, рожденному после этого, ломают шею, и все вроде меня, несущие след орогении, стерилизованы, и даже мнение о том, что орогены тоже люди, отвергается… вот это и есть геноцид. Убивать людей, чтобы исчезла сама идея о том, что они люди. – Ох. – Нэссун снова мутит, непонятно почему. – Но это же… Шаффа наклоняет голову, соглашаясь с ее невысказанным Но так ведь и происходит. – Это задача Стражей, малышка. Мы не даем орогении исчезнуть – поскольку люди этого мира без нее не выживут. Орогены необходимы. И поскольку вы необходимы, вам нельзя предоставлять выбор. Вы должны быть инструментами – а инструменты не могут быть людьми. Стражи хранят инструмент… и до возможной степени, сохраняя полезность инструмента, убивают личность. Нэссун смотрит на него в упор, ощущая движение в себе как внезапное девятибалльное землетрясение. Таков путь мира – но нет. То, что происходит с орогенами, не просто происходит. Эти вещи были устроены так, чтобы они происходили, и это сделали Стражи после долгих лет своей работы. Может, они нашептывали эти мысли в уши всем военным предводителям или Лидерам еще до Санзе. Может, они даже были здесь во времена Раскола – внедрялись в обездоленные, перепуганные группы выживших, чтобы подсказать им, кого винить в своих несчастьях, как их найти и что сделать с этими преступниками. Все считают орогенов ужасными и могущественными, и таковы они и есть. Нэссун уверена, что сможет смести Антарктику, если пожелает, хотя, вероятно, ей понадобится для этого сапфир, чтобы в результате не погибнуть. Но, несмотря на все свое могущество, она лишь маленькая девочка. Ей надо есть и спать, как всем остальным маленьким девочкам, быть среди людей, если она надеется продолжать есть и спать. Людям для жизни нужны другие люди. А если ей придется бороться за жизнь против всех во всех общинах? Против всех песен и сказок, и истории, и Стражей, и ополчения, и Имперского закона и самого предания камня? Против отца, который не смог примирить понятия дочь и рогга? Против собственного отчаяния, когда она думает о неподъемной задаче просто попытаться быть счастливой? Чем тут поможет орогения? Может, поможет продолжать дышать. Но дышать – не всегда означает жить, и, возможно… возможно, геноцид не всегда оставляет трупы. И теперь она более чем когда-либо уверена, что Сталь был прав. Она поднимает взгляд на Шаффу. – Пока мир не сгорит. – Он сказал ей это, когда она рассказала ему, что намерена сделать при помощи Врат Обелисков. Шаффа моргает, затем улыбается нежной, чудовищной улыбкой человека, который всегда знал, что любовь и жестокость – две стороны одной монеты. Он привлекает ее к себе и целует в лоб, и она крепко обнимает его, счастливая, что у нее есть хотя бы один родитель, который любит ее как полагается. – Пока мир не сгорит, малышка, – шепчет он ей в волосы. – Конечно. * * *