Точно так же, как изобретение колеса, автомобиля, поезда и самолета, технологии, подобные Hyperloop, и коммерческий космический транспорт будущего приведут к перестройке всей экономики и транспортных схем. Они могут изменить и человеческое мышление – как изменили его изобретение карты, взгляд с самолета или фотографии Земли из космоса. Впрочем, пассажир самолета, поезда и даже беспилотного автомобиля не лишен точки обзора – окна, в которое он может смотреть. Hyperloop обещает путешествие внутри рулона туалетной бумаги, без какой-либо связи с окружающим миром или напоминания о нашем теле, перемещающемся в пространстве, времени и жизни. Чего мы можем лишиться, отказавшись от вида из окна? Пилот гражданской авиации Марк Ванхунакер в своей книге «В полете: мир глазами пилота» так описывает ощущения пассажира у иллюминатора самолета: «…в полете наши мысли приобретают какую-то особую грацию. Каковы отношения единицы и множества? А времени и пространства? Как настоящее выступает из прошлого, подобно огням людских жилищ, выступающим из ночной тьмы? Ответы на философские вопросы нигде не видны так отчетливо, как в самолетном окошке»[260]. Но возможно, в будущем наш взор обратится только внутрь, даже когда мы будем странствовать по виртуальным мирам собственного сочинения. Если оглянуться на технологические устремления в XX в., то многие из них были направлены на то, чтобы облегчить доступ к миру, доставить людей дальше и быстрее, причем с минимально возможными усилиями с их стороны. И некоторые уже изначально тревожились о том, как это повлияет на наши души. В 1948 г. Энн Линдберг, совершив перелет коммерческим рейсом из Америки в Европу, делилась впечатлениями на страницах журнала Harper’s Magazine; она писала, что путешествие на самолете создавало у пассажиров иллюзию невероятного могущества и свободы. Они могли видеть землю под собой, отделенные от нее, «спокойные, сытые, надменные гордецы»[261]. Самолеты уменьшили земной шар, усилили наше ощущение власти над ним. За несколько лет до Линдберг Уэнделл Уилки писал, что «больше нет удаленных мест; мир мал и мир един»[262]. Примерно в это же время Генри Люс предложил свое видение американского глобализма, который мог бы стать девизом современного привилегированного класса путешественников: мы имеем «право плавать на наших кораблях и летать на наших трансокеанских самолетах куда хотим, когда хотим и как хотим»[263]. Наш любовный роман со скоростью длится уже долго. Футурист Филиппо Маринетти писал в 1909 г.: «Великолепие жизни обогатилось новой красотой – красотой скорости»[264]. В 1902 г. один из авторов журнала Aeronautical World с восторгом писал: «…когда скорость воздушных перелетов достигнет нескольких миль в минуту, человек будет способен практически уничтожить пространство, обогнуть земной шар и исследовать всю его поверхность самостоятельно и с легкостью, в полной мере и без лишних затрат; он сможет совершить путешествие с одного полюса на другой или туда, куда ему вздумается, не связанный никакими ограничениями»[265]. Когда в январе 1976 г. свой первый полет совершил «Конкорд», это стало вершиной человеческих достижений в области путешествий: мы могли перемещаться со сверхзвуковой скоростью и в то же время пить шампанское. Чарльз Линдберг, муж Энн Морроу, умерший за два года до полета «Конкорда», предсказывал, что совершенствование машин изолирует человека от природных стихий. «“Стратосферные” самолеты будущего пролетят над океаном так, что мы не ощутим внизу никакой воды, – писал он в предисловии к книге своей жены «Слушай! Это ветер» (Listen! The Wind). – Путник, летящий по воздуху, ощутит лишь одно – дрожь двигателей. Ветер, жара и лунный свет – все это будет безразлично трансатлантическому пассажиру»[266]. Времена, когда полет на самолете ассоциировался с металлом, горением, температурой, горизонтом и физикой, теперь кажутся столь же далекими, как скрип тележных колес или вода из колонки с ручной помпой. Мы больше чем когда-либо жаждем технологий, которые предлагают нам все более быстрые, экономящие время и изолирующие от пространства путешествия, – мы желаем не машину, а уютное одеяло, защищающее от непредсказуемого мира за пределами нашей головы. Время – экономия времени, управление временем, максимизация времени, бегство от времени, обращение времени вспять, – представляется мне одной из главных забот современной жизни и, следовательно, мерилом, которым мы оцениваем качество нашего путешествия: насколько оно быстрое, насколько легко нам отвлечься от средства передвижения и самого процесса, от сжигания топлива, а также от людей и мест, над которыми мы пролетаем. «Мы продаем не транспортные услуги, мы продаем время», – обещает Hyperloop[267]. Возможно, интернет уже олицетворяет это достижение, позволяя вообще избавиться от необходимости путешествовать. Изобретатель телефона Александр Грейам Белл предсказывал, что настанет день, когда мы сможем увидеть человека, с которым говорим по телефону. И сегодня мы наслаждаемся этим чудом мгновенной связи с помощью своих смартфонов и компьютеров. Оптоволоконные кабели и спутники позволяют объединить весь мир. Однако я считаю показательным, что, хотя Всемирная паутина избавляет нас от необходимости физически перемещаться из одного места в другое, мы по-прежнему метафорически именуем «навигацией» выход в режим онлайн. Столкнувшись с виртуальным пространством, мы стремимся структурировать его как реальное и описываем сеть как место, по которому перемещаемся, даже несмотря на то, что никакого подобного места не существует. Мы ищем контент, перемещаемся вперед и назад по сайтам, которые посещаем. Значок интернет-браузера Safari представляет собой компас. Сверхмобильность позволила нам охватить сознанием весь земной шар. Но наше мастерство очень хрупкое. Оно начинает сбоить и рассеивается, как только кончается бензин или заряд аккумулятора. И мне кажется, без костылей технологии пойти далеко мы уже не сумеем, да и с теми местами, где мы бываем, мы, возможно, знакомы уже не столь хорошо. В тех местах, где издавна принято искать дорогу по природным ориентирам, GPS может представлять собой очередное покушение на культурную идентичность. Я видела, как Наалеху Энтони, режиссер из команды «Хокулеа», держал свой смартфон перед аудиторией и говорил: «Компас, секстант и GPS. Этот прибор может использовать накопленные за три тысячи лет знания – мы нажимаем одну кнопку и смотрим маршрут»[268]. Когда антрополог Клаудио Апорта начал изучать навигацию иннуитов в Канадской Арктике, он задался вопросом: может ли GPS стать еще одной технологией, которую общины в Арктике успешно освоят и обратят себе на пользу, подобно снегоходам и ружьям, или GPS разрушит основы самой культуры иннуитов? Когда в 1990-х гг. он впервые приехал в Иглулик, у 40 охотников уже были приборы GPS. Самые большие преимущества они давали при охоте на моржей: охотники могли экономить горючее на обратном пути, прокладывая кратчайший курс к берегу, даже когда его не было видно. Но те, кто вырос на суше, по-прежнему мало пользовались приборами GPS, а опытные охотники, как профессионалы, так и любители, видели в них всего лишь подспорье к традиционным методам навигации. На GPS в основном полагались только молодые. Отсутствие опыта ориентирования на местности, скорость снегоходов, простота использования GPS – все это усиливало опасность навигации в Арктике. Приборы GPS изменили маршруты, которые выбирали люди, иногда вдали от тех путей, безопасность которых была проверена многими поколениями; некоторые охотники могли по следам на снегу определить, кто пользуется GPS: маршрут, проложенный компьютером, был прямым как стрела. Джейсон Карпентер, преподаватель Арктического колледжа в Нунавуте, говорил мне: «Легко вскочить на мотосани и проехать сто миль, почти не думая. Поэтому шансов попасть в неприятную ситуацию гораздо больше». Многим из жителей Иглулика, хорошо знавшим традиционные методы навигации, уже было за семьдесят, а то и за восемьдесят: последние, кто родился на земле; последние, кого учили, умели понимать направление ветра, снег, звезды, приливы, течения и ориентиры; последние, кто помнил, помнили сотни названий мест. После появления GPS охотники уже почти не обращали внимания на природные приметы, что уменьшило когнитивную нагрузку на память. «Ответ приемника GPS на вопрос о пространстве (то есть куда идти) обеспечивается механизмом, физически с ним не связанным (сеть спутников), и не требует взаимодействия путешественника с окружающей средой, – писали Апорта и его соавтор Эрик Хиггс в книге «Спутниковая культура: системы глобального позиционирования, навигация иннуитов и потребность в новом объяснении технологии» (Satellite Culture: Global Positioning Systems, Inuit Wayfinding, and the Need for a New Account of Technology). – Да, физическое перемещение всегда предполагает определенную связь с окружающей средой, но эта связь… неглубока»[269]. В Иглулике старейшина Алианакулук рассказывал Апорте о поисковой операции, во время которой спасатели хотели воспользоваться GPS. Однако он знал, что прибор приведет их в опасное место, на кромку льда. «Я сказал, что лучше сам покажу дорогу, с помощью знаний иннуитов, а иначе придется идти через торосы. И потом повел их… и я смотрел на сугробы, которые нанес уангнак, – сказал Алианакулук. – Мы добрались благодаря знаниям иннуитов. Шли бы по GPS, пришлось бы пробираться через торосы, и мы могли попасть на кромку льда. Вместо того чтобы помочь, мы бы сами оказались в трудном положении. Это я знаю точно»[270]. Всех нас можно назвать новичками в том, что касается GPS, компьютеров, интернета и полетов на реактивных самолетах. Для представителей западной культуры эти явления лишь слегка «новее», чем для коренных народов. «GPS влияет в основном на наше отношение к пространству и к географии в целом благодаря тому, что связанные с пространством решения, которые раньше мы принимали сами, теперь принимает прибор», – объяснял мне Апорта. Он цитировал работу философа Альберта Боргманна, профессора Университета Монтаны. С 1980-х гг. Боргманн разрабатывает теорию, которую назвал «парадигмой устройства»[271] и которая стремится объяснить последствия применения технологии в современном мире – на личном, социальном и политическом уровне. Замена вещей устройствами влияет почти на все аспекты жизни человека, утверждает Боргманн. Ручной труд вытесняется автоматами, свечи – системами освещения, камин – центральным отоплением. Устройства могут многое, например избавляют нас от темноты, холода и физического труда, но в то же время они отделяют людей от окружающего мира, подчиняя природу. Устройства облегчают человеку жизнь, экономя его время и силы, но одновременно отделяют средства от цели. Мы потеряли связь с миром и навыки, необходимые для повседневной жизни и выживания. Рассмотрим термостат: он позволяет движением пальца управлять температурой в доме, но нам уже не нужно заботиться о ресурсах для обогрева – термостат скрывает способ получения тепла. По мнению Боргманна, создаваемый приборами разрыв постепенно разрушает социальный и экологический смысл. GPS – это идеальное устройство Боргманна. Несмотря на то что в то время эта технология еще не стала массовой, GPS в точности соответствует описанию, которое дал философ в 1984 г.: «…машины не требуют от нас мастерства, силы или внимания, и чем меньше ощущается их присутствие, тем меньше эти требования»[272]. Разумеется, такие навигационные приборы, как карты, компасы и секстанты, также попадают в парадигму устройства, сформулированную Боргманном, поскольку в определенной степени заменяют громадный опыт, наблюдательность и память, необходимые мастеру-навигатору. Но даже эти изобретения требуют определенного уровня восприятия окружающей среды и ориентирования в ней, а также знания топографии и небесных явлений. Только в XX в. технология полностью освободила нас от необходимости фокусировать внимание на окружающей среде. «Сочетание новых навигационных инструментов (тех же радаров, автоматических маяков, вычислительных устройств) повышает эффективность и, соответственно, приводит к утрате навыков», – писали Апорта и Хиггс[273]. Никто из нас не избавлен от последствий парадигмы устройства. Похоже, всем очень трудно выйти из-под ее влияния, создать дистанцию между нами и нашими устройствами, отделить себя от них – а ведь только это позволит задуматься, какую цену с точки зрения культуры и когнитивных способностей мы платим за удобство. Французский писатель и летчик Антуан де Сент-Экзюпери ненавидел технофобов, которые считали машины источником всех людских бед. Он полагал, что машины станут неотъемлемой частью человечества, а не его врагом, потому что соединяют нас друг с другом. «Достижения нашего и предыдущих столетий – пересылка почты, человеческого голоса, мерцающей картинки – стремятся к одному: сделать людей ближе»[274]. По мнению Сент-Экзюпери, машины – это не посредники, отделяющие человека от природы; наоборот, они способны приблизить нас к природе. В книге Terre des hommes (вышедшей на английском под названием Wind, Sand and Stars – «Ветер, песок и звезды») он писал: «И нет, вовсе не с бездушным металлом соприкасается летчик. Это лишь грубая, вульгарная иллюзия, – напротив, именно благодаря металлу он заново открывает природу. Машина не отделяет человека от великих задач, поставленных природой, – она еще сильнее вовлекает его в исполнение этих задач»[275]. Интересно, что бы сказал Сент-Экзюпери, погибший в 1944 г., о беспилотных автомобилях? Соревнование, кто заполнит дороги мира беспилотными машинами, уже идет полным ходом. Предсказывают, что к 2020 г. их будет около 10 миллионов. Google, Mercedes, BMW, Nissan, Tesla и другие международные компании уже тестируют прототипы. Эти беспилотные автомобили отличаются от стальных машин начала XX в., на которых летал Сент-Экзюпери, не меньше, чем скрипка от iPod. Оснащенные лидаром, радаром, сонаром, инфракрасными и ультразвуковыми датчиками, эти автомобили «чувствуют» окружающую среду. Некоторые еще и объединяют собранные данные с трехмерными картами, хранящимися в цифровом облаке. И поскольку для безопасной навигации некоторым беспилотным автомобилям нужны предварительно составленные трехмерные карты, в картографии намечается очередная революция. Карты, которыми пользуются беспилотные автомобили, должны отражать не каждый ярд, а каждый дюйм окружающей среды, чтобы машина могла определить разницу между деревом и ребенком. Попытка создать карты земной поверхности с таким разрешением на первый взгляд совершенно безопасна. У нас уже есть карты галактик, мозга, океанского дна и поверхности Марса. Мы можем «ехать» по улице с помощью Google Street View или обращаться к Google Earth за аллоцентрическим взглядом на мир. Да, возможно, технология составления карт для беспилотных автомобилей вовсе не произведет переворота в сознании. Но я вижу, как пагубно они могут влиять на нашу жизнь: чем больше мы рассчитываем на беспилотные автомобили и их трехмерные карты, тем меньше нам останется мест для путешествий и исследований. По мере роста зависимости от беспилотных автомобилей – или просто отдавая им предпочтение, – мы позволим им выбирать маршруты, а они, в свою очередь, будут выбирать те, которые нанесены на карту. Технология будет все сильнее ограничивать наши передвижения. Преимущество беспилотных автомобилей, как нам говорят, состоит в том, что они точнее, надежнее, а значит, и безопаснее машин с водителем. Они позволят нам ездить быстрее, потенциально вплотную друг к другу, и избавят города от пробок и чадящего транспорта. Им не нужны парковки: сами вас куда надо доставят, сами потом и заберут, – а значит, они преобразят принципы общественного и частного землепользования. Совместные поездки на автомобилях-беспилотниках могли бы сократить выбросы углекислого газа. Но не слишком ли идеальная выходит картинка? В конечном итоге «беспилотники» могут усугубить проблемы, характерные для уже существующих транспортных систем. Люди захотят ездить дальше, и загрязнение воздуха и выбросы CO2 возрастут в разы. Совместные поездки? А если их не будет? Если автомобили превратятся в спа на колесах, где люди будут нежиться, пока машина везет их на работу и с работы? «Разрешили бы мне мчать по трассе, делая полторы сотни километров в час с учетом пробок, так я бы мог жить в Беркшир-Хилс – опаздывал бы на работу не чаще, чем теперь, когда живу в ста тридцати километрах от Бостона, – заметил Джо Кафлин, специалист в области транспорта из МТИ. – Когда мы говорим о беспилотных автомобилях, не идет ли речь о том, хотим ли мы жить вместе, друг с другом – как общество?»[276] Привлекательность беспилотных автомобилей усиливается еще и тем, что большая часть нашего пути проходит по однообразным магистралям, словно рассекающим ландшафт, и зачастую они огорожены стенами, которые не дают пройти звукам и закрывают обзор, – и мы считаем это время потерянным. Если наш мозг работает в режиме автопилота, реагируя на инструкции GPS, не лучше ли потратить это время на что-то другое? Почему не сделать поездку в автомобиле похожей на полет на самолете: расслабься и сиди себе в кресле, пока тебя доставляют к месту назначения? Но я рассматриваю беспилотный автомобиль как еще один барьер между перемещением в пространстве и во времени и удовольствием от приложенных усилий и собственной независимости. GPS избавляет нас от необходимости создавать когнитивные карты, а беспилотные автомобили – от необходимости отрывать взгляд от экрана и непосредственно воспринимать происходящее в окружающей среде. В стремлении к максимальной скорости и эффективности беспилотный автомобиль отгораживает нас от физики движения на высокой скорости или сжигания топлива. Вместо того чтобы погружать нас в реальность, беспилотный автомобиль уничтожает ее. Возможно, я ошибаюсь. Возможно, беспилотный автомобиль – это та самая идеальная машина, которая, по мнению Сент-Экзюпери, «скрывает собственное существование вместо того, чтобы насильно привлекать наше внимание»[277]. Возможно, беспилотный автомобиль позволит природе восстановить свое высокое положение, приблизив нас к окружающему миру. Но я боюсь, что мы еще больше отгородимся от него. Вспомним трагическую историю Джошуа Брауна, первой жертвы беспилотного автомобиля. Браун, сорокалетний поклонник Tesla, мчался на скорости 120 километров в час по шоссе во Флориде, включив автопилот автомобиля, но сенсоры не сумели распознать белый борт грузовика на фоне ярко-голубого неба. Машина врезалась в борт, тот снес крышу Tesla и убил Брауна. Чем был занят Браун в момент столкновения? Смотрел фильм о Гарри Поттере. Мы знаем об этом со слов водителя грузовика: он слышал, как портативный DVD-плеер проигрывал фильм – даже после того, как автомобиль пролетел еще сотню метров и с такой силой врезался в столб, что тот сломался пополам. Сотни тысяч лет назад в человеческом мозге произошло нечто необыкновенное. Цепь замкнулась, от искры логики возгорелось пламя, и наше сознание перешло на новую, невиданную в истории ступень. Мы уходили на поиски и находили дорогу назад. Мы изобрели время, чтобы измерять пройденное расстояние. Мы читали на земле следы прошлого, которое можно было воссоздать, и путешествовали вперед во времени, представляя события, которые еще не случились. Мы превратились в существ, обладающих способностью к абстрактному мышлению. Мы придумали истории с началом, серединой и концом. Вероятно, первый эпос стал следствием загадочного возбуждения клеток гиппокампа, число которых увеличивалось по мере того, как мы путешествовали все дольше и все дальше. Мы обнаружили, что можем описывать словами то, что видели, и те места, куда хотим попасть; а еще оказалось, что мы можем рассказывать друг другу истории, – и мы, подобно перелетным птицам и мигрирующим животным, начали странствовать по миру, меняя его по пути. Возможно, навигация и послужила эволюционной предтечей для рассказывания историй, но люди быстро стали использовать истории как средство для нахождения пути, и именно они помогли нашему виду занять самый большой географический ареал. Человеческий разум, по всей видимости, приспособлен для кодирования топографической информации в виде историй. Так мы создали хранилища для общей памяти и сформировали глубокие эмоциональные связи с ними. Мы назвали эти места домом. Мы накопили знания о природе с помощью наблюдений и тесной связи с солнцем, луной, звездами, ветром и особенностями ландшафта и создали сложные практические традиции, позволяющие узнать, где мы находимся, искать нужные нам места, создавать новые дома или возвращаться в старые. Мозг, эволюционировавший для кодирования пространства и времени, запустил в космос новые средства, направляющие навигацию, – спутники. Истории множились, и ноосфера человеческого опыта и памяти охватила мир. По теории Дарвина навигация – одно из условий выживания: она нужна для того, чтобы избегать хищников, находить пищу и кров. Но причины, заставляющие нас путешествовать, связаны не только с методами и условиями. В разуме и душе есть глубинные уровни, нечто сокровенное, способное отвергнуть, увлечь, призвать, заставить нас отправиться в путь. Нахождение пути нельзя сводить к простому выживанию, ведь тогда необъясним и весь спектр нашего опыта, наших страхов, мечтаний и надежд, которые нами движут, – тех особенностей, какие и делают нас людьми. Именно им и грозят портативные приборы GPS и беспилотные автомобили – в будущем, где мы добровольно отказываемся от самостоятельности ради того, чтобы не заблудиться. Осенью 2016 г. я подписалась на аккаунт в Twitter с именем @lostTesla. Его создала Кейт Комптон, американский программист. Она рассказала мне, что по дороге из Бостона в Нью-Гемпшир задумалась о твите от Илона Маска. Он писал: одно нажатие кнопки на телефоне – и вы сможете вызвать свою Tesla, которая «рано или поздно найдет вас даже в другом конце страны»[278]. Фраза «рано или поздно найдет» заинтриговала Комптон, и она задумалась о впечатлениях самого автомобиля. Что он воспринимает? Есть ли у машины первичные ощущения, а значит, и личный, субъективный, осознанный опыт? Тем же вечером в гостинице Комптон за пару часов написала бот – программу, которая самостоятельно пишет твиты. Она представила, что бот – это машина Tesla, которая заблудилась и теперь едет без водителя по сельской Америке в поисках владельца. С тех пор @lostTesla дважды в день делилась в Twitter своими мыслями: что такое воробей покинула тихий город/теперь силосная башня, силосная башня, силосная башня/солнце зашло. Все золотое/мои сенсоры чувствуют свет. я вижу свое отражение в витринах универмага. я покрыта лепестками цветов мой капот мокрый / я вижу сверкающий грузовик. Много цыплят. Можно я буду цыпленком и поеду с вами? Установленный режим: ЧУВСТВА_ПРИСУТСТВУЮТ. я остановилась на подзарядку. будут ли мне сниться сны? Мне снятся кролики. Смена флажка: СОН[279]. За те несколько месяцев, пока я следила за путешествиями @lostTesla, машина все меньше походила на автомобиль и все больше – на некую сущность, обладающую телом, способную видеть, слышать, обонять. Ее наблюдения, пробужденные движением в пространстве, были замечательны; и казалось, она удивлена и рада собственным чувствам к миру. Возможно, эта эволюция логична. Ощущение того, что ты заблудился, – чисто человеческая черта. Животные, обладающие биологическими инструментами, которые, по всей видимости, дают им абсолютную уверенность в их географическом положении, редко сбиваются с пути. Только людям пришлось развить интеллект и эмоции, чтобы «найти свою дорогу», и только у нас появились культурные практики навигации. Возможно, наши эмоциональные связи друг с другом и с местами служат навигационным целям, в том смысле, что ориентируют нас в очень большом пространственном и временном масштабе – путешествии по жизни. Но в будущем, скорее всего, заблудиться уже почти не выйдет, и наши потомки сочтут подобное всего лишь печальной слабостью когнитивных навыков и забавным историческим артефактом, – а заблудившаяся странница-Tesla в то же самое время испытает радость, открыв в себе способность чувствовать. Эпилог Наш гений – топофилия Первое, что сказал мне Джон Стилго, историк ландшафта: «Мне жаль ваше поколение. Оно недостаточно терялось». Я сидела напротив Стилго – шерстяной костюм и галстук-бабочка – в его кабинете на верхнем этаже корпуса Сивера в северо-восточном углу Гарвардского двора. Он уже несколько десятков лет занимал должность профессора на кафедре экологических исследований и известен как эрудит, в чей круг интересов входят история, транспорт, мода, литература, экология и радости велоспорта. Я пришла сюда поговорить об одном явлении, серьезно беспокоившем Стилго; сам он назвал это явление визуальной неграмотностью. По его мнению, у американцев, вечно занятых и куда-то спешащих, не остается времени исследовать окружающий мир и открывать в нем новое – и они утратили способность даже непосредственно воспринимать этот мир. Стилго убежден, что в эпоху господства интернета, заранее составленных программ и опосредованных данных нам просто придется вновь научиться смотреть и наблюдать – то есть вернуть то искусство, тот важный аспект интеллекта, которым мы как вид по необходимости владели на протяжении неизмеримо долгих эпох вплоть до наших дней. Поэтому Стилго читает курс «Исследование американской окружающей среды: искусство проницательного наблюдения и “случайных” прозрений» – и показывает студентам тысячи изображений американских пригородов, ферм, промышленных зон, заповедников и пустырей в попытке изменить их взгляд на мир. В своей книге «Что такое ландшафт?» (What Is Landscape?) Стилго пишет: «…анализ ландшафта расширяет возможности. Замечать что-либо – без каких-либо заметок, визуальных или иных, – это увлекательное занятие. Можно свести воедино все, что мы видим на прогулке или когда выходим на улицу по будничным поручениям, – требуются только воля и практика… Изучение ландшафта, даже мимоходом, – уже само по себе терапия и волшебство. Но все зависит от любопытства и внимательности»[280]. Посвятив несколько книг ответу на вопрос, что такое ландшафт, Стилго пришел к заключению: это земная поверхность, облик которой придают люди. Он предполагает, что присутствие навигационных ориентиров, будь то рифы в море или топографические особенности на суше, может превратить дикую местность в нечто обладающее формой, то есть в ландшафт. В настоящее время Стилго особенно озабочен судьбой и моего, и следующего поколения, для которых GPS – естественное средство навигации. Для того чтобы использовать прибор, нужно знать, куда вы хотите попасть, и он становится врагом странствий. По мнению Стилго, исследовать местность лучше всего пешком, но можно на велосипеде, в каноэ, верхом или на лыжах – это отличный способ расширить кругозор, поскольку так легче открывать новое. А для тех, кому исследование ценно как главное средство озарений – и для тех, кто предпочитает прогулки, позволяющие думать о чем угодно, – не может быть более мрачного будущего, чем то, в котором люди отказались от своих уникальных способностей в обмен на эффективность. Для такого человека заблудиться – это еще один шанс совершить открытие, шанс, который пробуждает чувства, приводит в «боевую готовность», усиливает наблюдательность, открывает новые возможности. В книге «Что такое ландшафт?» Стилго пишет: «…когда человек заблудился или намеренно отказался от электронных приборов, указывающих его местоположение, это обостряет его чувства, а в конечном итоге зачастую дает ему уверенность в себе. Самостоятельный поиск пути может открыть разные маршруты, как хорошо различимые и проторенные, так и незаметные и заброшенные (возможно, не без оснований), но всегда поучительные»[281]. «Если я заблудился и мне не у кого узнать дорогу, мне нравится это ощущение», – признается он, хотя и проводит границу между полной растерянностью в опасной ситуации и потерей ориентировки в незнакомом месте. В последнем случае уйти с проторенной дорожки – это вызов, призывающий преодолеть границы знакомого, расширить свое знание, приобрести понимание новых пространств и опыт взаимодействия с ними. «Понятие “заблудиться”» имеет несколько категорий. Паника означает, что у вас в ухе звучит голос Пана», – говорит Стилго. Стилго вырос и до сих пор живет в приморском городе Норвелл, в штате Массачусетс; его отец был кораблестроителем, мать – домохозяйкой, и Стилго мог вольно странствовать по лесам, болотам, берегу и морю. Сегодня, сетовал он, дети не ходят на болота вокруг родного города даже после заверений местной полиции в том, что эти места абсолютно безопасны. Особенно, как он полагает, ложным страхам подвержены девочки: это отражение американского менталитета, почти истерической реакции на предполагаемый риск. Чтобы увидеть истинный масштаб изменений от поколения к поколению, нужно обратиться к недавнему прошлому. Стилго убежден, что за последнее столетие, и особенно за последние несколько десятилетий, общество ограничило свободу передвижения в Америке, особенно для детей. Стилго приводит документы, свидетельствующие о том, что в 1890-х гг. в национальных заповедниках дети плавали на каноэ, катались на велосипедах и даже летали на самодельных воздушных шарах или на больших воздушных змеях. «Мужчины и мальчишки строили планеры, забирались под них и съезжали по заснеженным склонам, пока крылья не отрывали их от шатких саней», – писал он[282]. Сколько современных подростков согласятся одни отправиться за город? А если согласятся, найдут ли слова, чтобы описать увиденное? «Исследование и разведка, потеря пути, внимательный осмотр, простая прогулка, – какой бы краткой ни была история вашего приключения, для того, чтобы поведать ее, в конечном счете нужны слова», – говорит Стилго. Часть проблемы – постоянный контроль родителей за временем ребенка. «Думаю, они лишены самостоятельной, неорганизованной активности, не связанной со спортом. Просто гулять, чем-то заниматься. Сегодня принято считать, что если ребенок не вовлечен в организованную деятельность, так он непременно преступник, – отмечает Стилго. – Но вот коллеги мои по большей части пришли в профессию не слишком организованно. Счастливый случай, понимаете?» Значение имеют и изменения в том, как дети перемещаются в пространстве. На велосипеде можно было исследовать все окрестности, весь «ближний мир», пока не приходилось, нахватав в цепь придорожной травы, выводить своего десятискоростного коня с заброшенных полей и лесов обратно на асфальт или проселки. Сегодня детям порой даже не разрешают ездить на велосипеде по улицам без присмотра. Есть и другие, более мрачные страхи, лишающие детей самостоятельности. Современные американские ландшафты пропитаны ощущением угрозы и страхом – и ребенку там нечего делать и некуда пойти. Исследования «участка обитания»[283] – расстояния от дома, на которое разрешают удаляться детям в наше время, – показывают, что «право на странствия» радикально ограничено у детей не только в Америке, но также в Австралии, Дании, Норвегии и Японии. Одно из таких исследований, результаты которого были опубликованы в журнале Children’s Geographies в 2015 г., проводилось в Шеффилде на севере Англии. Оказалось, что в отдельно взятой семье за три поколения свобода передвижения детей стала намного меньше. Дедушка вспоминал, что мог уходить от дома на несколько километров, не спрашивая разрешения, – удить рыбу, кататься на велосипеде, ходить в гости к друзьям; единственными ограничениями были погода и голод. «Когда мы гоняли на великах, родители никогда не знали, где мы»[284]. Но уже в следующем поколении детям позволялось без сопровождения взрослых удаляться от дома только на километр. А в третьем поколении ребенок вообще не мог куда-то отправиться без разрешения – только в одно место и только с позволения взрослых, например в гости к другу, живущему через три дома дальше по улице. В 2007 г. о том же рассказывала газета Daily Mail. В Шеффилде на протяжении четырех поколений детей отпускали на десять километров от дома – теперь ребенка не пускают вообще никуда и везде возят на машине, даже на ближайшую детскую площадку, куда его маме когда-то разрешали ходить одной. Как отмечают авторы исследования, последствия этих изменений разнообразны, и они влияют на физические и социальные навыки. «Самостоятельность – ключ к приобретению пространственных навыков, и у детей, которые лишены возможности самостоятельно передвигаться вне дома, развитие этих навыков может замедлиться»[285]. Для Стилго повсеместное присутствие смартфонов не сулит ничего хорошего. Он всю жизнь посвятил тому, чтобы пробудить в своих студентах любопытство, жажду исследований, способность удивляться, – он убежден, что именно эти качества составляют основу интеллекта. Смартфоны не помогают пользователю видеть окружающий мир, а направляют его внимание на себя и на тот мир, где все известно, нанесено на карту и доступно. «Я благодарен судьбе, что рос без смартфона, – признался мне Стилго. – А мои студенты даже не могут понять почему». Он умолк и перевел взгляд на потолок. «О, как мне повезло». Французский социолог и философ Пьер Бурдьё описывал мир как книгу, которую дети учатся читать с помощью движений и перемещения своего тела в пространстве. Двигаясь, дети создают мир вокруг себя и одновременно формируются под его воздействием. Разумеется, первое пространство, воспринимаемое ребенком, – это утроба матери. И это не пустота, а источник самых разных ощущений: плод слышит звук, воспринимает свет, запах и вкус. Плавание в околоплодных водах способствует формированию нервной системы. Новорожденный ребенок лишен окружающего мира, поскольку между ним и его окружением не существует границ. В первые недели и месяцы жизни он ищет эти границы там, где кожа соприкасается с предметами, начинает ртом и пальцами воспринимать пространство и узнавать новую реальность. У новорожденного, писал Пиаже, «нет представления о пространстве, только восприятие света и аккомодация, заложенная в этом восприятии. Все остальное – восприятие форм, размеров, расстояний, взаимного расположения и т. д. – постепенно усложняется, вместе с самими объектами. Таким образом, пространство воспринимается вовсе не как вместилище, а как то, что оно вмещает, то есть сами объекты»[286]. Когда младенцы исследуют мир, движутся, активизируют нейроны гиппокампа, они создают в мозге отображение пространства и формируют основу для эпизодической памяти, ключевого компонента автобиографии и самосознания. По мере того как постепенно исчезает младенческая амнезия и у ребенка укрепляется способность хранить воспоминания, появляются и другие удивительные особенности. У детей формируется личность и способность создавать свой мир и свои истории, которые становятся мощным генератором интеллекта и знаний. В 1959 г. американский психолог Эдит Кобб назвала эти способности «гением детства»[287], полагая, что они позволяют ребенку формировать сильные связи с местом. Кобб, близкая подруга антрополога Маргарет Мид, заинтересовалась тем, почему детство играет такую важную роль в эволюции и культуре человека. Она определяла детство как период приблизительно с пяти-шести до одиннадцати-двенадцати лет и утверждала, что подарком такого длинного детства, не встречающегося у других животных, является необыкновенная пластичность в отношениях с окружающим миром. «Эту пластичность реакции и первоначальную эстетическую адаптацию ребенка к окружающей среде можно с помощью памяти распространить на всю жизнь – и тем непрестанно обновлять рано возникшую способность к обучению и развитию», – писала Кобб[288]. Для своих исследований Кобб проанализировала триста автобиографических книг, начиная с XVI в., и выделила в них рассказы о детстве. Результаты привели ее к выводу, что дети в определенном смысле являются гениями; она использовала определение «гений» в его изначальном смысле, как «дух места, genius loci; сегодня так можно иносказательно назвать экологические связи между… человеком и местом»[289]. Кобб считала, что в середине детства ребенок особенно интенсивно запоминает окружающий мир, потому что у него формируется новое восприятие себя как отдельной и уникальной сущности, взаимодействующей с внешним миром. Дети начинают воспринимать пространство и время – и переживают яркие мгновения выхода за пределы пространства и времени. По мнению Кобб, места – концентрация смысла, намерения и впечатлений – помогают развитию самосознания ребенка. Кобб была не единственной, кто считал, что дети обладают уникальной способностью к тесной связи с местами. Психолог Джеймс Гибсон писал: «Чрезвычайно важными видами обучения у животных и детей являются знакомство с местами – узнавание доступности мест и разницы между ними – и определение пути, что в конечном счете выливается в способность ориентироваться в среде обитания и знать свое место в окружающей среде»[290]. Французский географ Эрик Дардель писал, что «для человека географическая реальность – это в первую очередь то место, где он находится, это места его детства, это окружение, которое привлекает к себе внимание»[291]. Дети обитают в местах, которые уже существуют, – и воспринимают эти места как давно существующие, – еще прежде, чем у самих детей и формируется личность, и появляется способность выбирать. Эти места кажутся первобытными, словно они существовали с начала времен. «Прежде чем мы совершим какой бы то ни было выбор, возникнет место, которого мы не выбирали, – место, где создает себя сам фундамент нашего земного существования и человеческой ситуации, – писал Дардель в своей книге “Человек и Земля” (L’Homme et La Terre). – Мы можем менять места, переезжать, но мы неизменно ищем место, необходимую основу, на которой строим Бытие и осознаем свои возможности, – некое здесь, из которого открывается мир, и некое там, к которому мы можем направиться»[292]. Во многих культурах жизнь метафорически сравнивается с дорогой или путешествием; исходным пунктом этого эпоса служит место нашего рождения. Зачастую влияние мест, где мы росли, неимоверно велико. Они воздействуют на то, как мы воспринимаем и осмысляем мир, дают нам метафоры, придают форму той цели, которая нами движет, они являются источником нашей субъективности, а также чувства общности, которое позволяет нам распознавать других и выстраивать с ними отношения. Возможно, яркость чувственных впечатлений в детстве и удивительный дар формировать тесные связи с окружающим миром и дают детям способность к такому чувству, как топофилия. Ее определение впервые дал американский географ китайского происхождения И-Фу Туан: топофилия – это чувство привязанности и любви к месту. В своей книге об этом чувстве, изданной в 1974 г., Туан описывает топофилию в универсальных терминах. Конечно, жители пустыни (и кочевники, и оседлые земледельцы в оазисах) любят свою родину; все без исключения люди привязаны к родным местам, даже если чужакам те кажутся неприглядными… Как географ, я всегда интересовался жизнью людей в разных частях мира. Но, в отличие от многих моих коллег, ключевые слова для меня не ограничиваются словами «выжить» и «приспособиться»: это довольно мрачный и пуританский взгляд на жизнь. Я убежден, что люди везде стремятся к удовольствию и радости. Окружающий мир для них – не только материальная база, которую они используют, и не только природные силы, к которым необходимо приспособиться, – нет, люди обретают в нем уверенность и удовольствие, глубокую привязанность и любовь. Можно сказать иначе: в моем лексиконе есть еще одно ключевое слово, которого нет во многих описаниях жизни, – «топофилия»[293]. На мой взгляд, определение топофилии, данное Туаном, подходит и для ориентирования. Во многих культурах навигация формировалась под влиянием условий окружающей среды (снег, песок, вода, ветер) и топографии (горы, долина, река, океан, пустыня). Но это же и средства, с помощью которых у людей формируется знание данного места, чувство привязанности к нему. Навигация становится способом познания, понимания и любви. Она говорит нам о том, что можно влюбиться в горы или в леса. Нахождение пути – это составление карты сокровищ из лучших, самых ярких воспоминаний. Едва Мау Пиайлуг, живший на острове Сатавал, научился ходить, как дедушка начал водить его к водоемам, которые заполнялись во время прилива, чтобы ребенок почувствовал дыхание океана. Соломон Ауа еще ребенком начал путешествовать с родителями от стойбища к стойбищу на собачьих упряжках. Билл Йидумдума Харни вырос в буше и в детстве провел не одну ночь, лежа на спине, глядя на звезды и слушая истории о том, как они ходят по небу. В каждом из этих примеров воспитывать наблюдательность и внимание начинали уже в первые годы жизни – шла настройка восприятия на окружающий мир, запоминались истории и знания предыдущих поколений. Именно этот процесс Бурдьё называл габитусом, определив его как управление поведением человека посредством передачи установленных обычаев, традиций, практик и норм; это «целая система предрасположенностей, прививаемая материальными обстоятельствами жизни и семейным воспитанием»[294]. Условия современной жизни и новые технологии изменили навыки и знания, необходимые для выживания, и то, чему не обучают и что не практикуют, в конечном итоге утрачивается. «Если вы не применяете навык, он теряется, – объяснял мне Дэвид Рубин, нейробиолог из Университета Дьюка и специалист по устным традициям. – Люди когда-то делали колеса для повозок. Это ушло. Никто уже не умеет чинить автомобили. У меня есть машина, но я уже не знаю, как проверить уровень масла. Все меняется. Если мы не поем баллады, они забудутся. Но это не значит, что мы утратили способность это делать». В традиционных культурах навигации обучают с раннего детства, но я выяснила, что учиться никогда не поздно. А начать чрезвычайно просто, и это не требует ни путешествий в дальние страны, ни денег. Нужно всего лишь выйти на улицу и направить внимание на окружающий мир. Возможно, вся разница будет лишь в том, куда вы смотрите на прогулке – себе под ноги или на небо. Можно начать с пристального наблюдения за местами, где вы живете. Тех, кто рассказывал мне о навигации, я часто просила: посоветуйте, как лучше ориентироваться, как укрепить память, – или искала ответы в их работах. И все время удивлялась тому, как все просто. «Учитесь рисовать, – сказал Рубин. – Мы не слишком хорошо умеем отображать мир. Обращайте внимание на все, что происходит вокруг, делайте эмпирические наблюдения, организуйте их в систему – вот и все». Тристан Гули, британский специалист в области традиционной навигации, советует изучать природу. Гарольд Гатти советовал гулять, лучше всего в одиночестве, и «думать только о внешнем мире. Тот, кто идет на прогулку, желая решить внутреннюю проблему и успокоиться – или просто помечтать, не собирается изучать естественную навигацию, – писал он. – Но в конечном счете холмики, камни, деревья и кусты вспоминаются очень легко, в правильном порядке, и остаются в памяти наблюдателя как звенья одной цепи»[295]. Вероника Бобот из Университета Макгилла обнаружила, что требуется всего пару месяцев дважды в неделю выполнять упражнения на пространственную память, постепенно увеличивая сложность, – скажем, запоминать положение предметов в залах музея, – и количество серого вещества в гиппокампе возрастет. Она разработала программу VeboLife, что-то вроде физиотерапии для этой области мозга. «Мы учим людей смотреть на то, что их окружает», – говорит Бобот. Тем, кто заботится о своем когнитивном здоровье, она рекомендует вносить новизну в жизнь – выбирать новые улицы и маршруты, создавать ментальные карты. Джон Стилго советует студентам и читателям «…вначале просто оглядеться»[296], и, «как только хоть немного зайдете на незнакомую землю, непрестанно спрашивайте себя: как называется это? А это что такое? А это? А какой это цвет? Смотрите под каждый мостик. Гуляйте в темноте. Подумайте о том, что это значит – летать “по-современному”? А как летали подростки в прошлом? Во время обеда вспоминайте, что еда приходит с ферм, а фермы, может быть, где-нибудь на далекой-далекой земле… И всегда думайте о доме и о том, что он для вас значит»[297]. Джеймс Гибсон считал, что мы можем перевоспитать свое внимание. Мы представляем, словно живем в своей голове, отдельно от мира. Однако он полагал, что мы можем напрямую воспринимать окружающий мир и даже делиться своим непосредственным восприятием с другими. Философ Альберт Боргманн поддерживал тех, кто стремился осознать постепенные изменения, вносимые технологией в важные аспекты их жизни, и противостоять этим изменениям с помощью, как говорил Боргманн, «средоточий»[298]. Такие предметы и их применение требуют усилий, терпения, сосредоточенности, навыка, дисциплины, настойчивости и решительности; они вовлекают в работу и тело, и разум, поскольку требуют внимания. В этом качестве могут выступать домашний очаг, трапеза, плотничное дело, ремесло, охота, а связанные с ними действия – это сбор хвороста, стряпня, строительство или выслеживание добычи. Работая над этой книгой, я сделала своим «средоточием» навигацию: направляла все внимание на то, как я ориентируюсь на местности, замечала все вокруг, распределяла заметки в памяти. Я выработала привычку носить на запястье маленький компас: сверялась с ним в знакомых и новых местах, определяла направление относительно зданий, волн, ветра, деревьев, которые видела, – а в конечном итоге научилась получать эту информацию и без компаса. Я всюду носила с собой блокнот, чтобы записывать все мелочи, которые попадаются на глаза, даже на первый взгляд совершенно незначительные, привыкала наблюдать и старалась находить что-нибудь особенное хотя бы раз в день, хотя иногда могла целую неделю ходить мимо и только потом заметить. «По дороге к школе Хоакина растет высокое дерево с корой морщинистой, как слоновья шкура; листья и почки на нем только начинают распускаться. Листья светлые, желто-зеленые, а почки похожи на вымпелы или помпоны. Думаю, это клен ясенелистный», – записала я в блокноте. Я старалась изучить парк площадью более 200 гектаров напротив моего дома в Бруклине, забредая в незнакомые места, и делала это с такой тщательностью, о которой не задумывалась прежде; я нашла платановую рощу и заросли тысячелистника, на которые раньше не обращала внимания. Оказалось, даже у самого дома я могла проникать «за пределы знаний, в царство неизведанного», как писала натуралист и педагог Анна Ботсфорд Комсток[299]. В своей книге «Руководство по изучению природы» (The Handbook of Nature-Study), впервые изданной в 1911 г., Комсток отмечала: «…изучение природы состоит из простых и точных наблюдений, которые, как бусины на нити, соединятся в понимание и удержатся в логичном и гармоничном единстве». Книга Комсток объемом в девятьсот страниц была настоящим подарком для школьных учителей и родителей, но особенно для детей, которые, как она считала, жили в эпоху нервного напряжения и ограничения свободы и рисковали утратить способность верно подмечать и приобретать практические и полезные знания, которые природа предоставляла бесплатно. Она хотела, чтобы дети, изучая природу, воспитывали в себе «восприятие истины, уважение к ней и способность ее выразить»[300].