Она добралась до лошадей под внимательным, злым взглядом девицы герба Радагана; нигде не видела избитой служанки. Посадила Яксу на Бернику, хотя тот хныкал, что у него болят ножки. Подтянула подпруги, отрывая коня от сена. Вскочила в седло, отправилась в путь, и… Когда женщина добралась до наибольшей, разрушенной, разваливающейся гробницы, поприветствовала ее пустота. Она объехала гробницу с надеждой, что Домарат укрылся внутри, высматривала его отряд, знак, флаг с Белой Цаплей. Ничего. Лагерь уже пустел. Последние повозки выезжали из-под древнего кладбища, оставляя глубокие, узкие колеи и растоптанные куски конского навоза на дороге. А также – неминуемую в любом лагере вонь железа, гари и грязи. Никто не оставался. Венеда сидела на Чамаре, который крутился, переступал на месте с ноги на ногу. С бьющимся сердцем она развернулась, пошла галопом назад. К той гробнице, у которой стоял Гиньча. Проклятие. Его уже не было! Не было и времени, в лагере оставались только пешие мародеры. Некоторые искоса поглядывали на одинокую женщину. Она отправилась на север, к горам, ведя за собой Бернику с Яксой. Не сумела догнать никого из рыцарей. Тропу, которой они ехали, словно вымел кто-то метлой. 9 К Раставице они доехали поздно, под холодным весенним дождем. Кони вязли в размякшей глинистой дороге, шерстяные плащи промокали, а потому вдова начала опасаться за Яксу. Он похныкивал, жаловался на холод и дождь. Она снова взяла его на своего коня, обнимала, как могла, а он был горячим, почти раскаленным. Объятия помогали слабо – дождь проникал сквозь любую ткань, хлестал ее по спине, по синему платью и наброшенному кожуху. Стекал по конским спинам и задам. Стоило остановиться, разжечь огонь, но было негде. Они ехали в чистом поле, на окоеме маячили леса. Впереди все более отчетливо вставал рваный вал гор Северного Круга. Дикий и серый при такой-то погоде, окутанный туманами, недоступный. От гор их отделяли еще многие мили выматывающей езды средь взбунтовавшихся крестьян, хунгуров и убегавших от них лендичей. Потому она, наконец, с облегчением увидела гордые очертания валов и затесей Раставицы, вынырнувшей из полумрака; врата щетинились рогами гигантских оленей и черепами горных медведей. Виднелась караульня, в которой горел огонь. Градец был маленьким, круглым, посаженным на пригорке между трясинами. Над частоколом вставала четырехугольная мрачная башня, увенчанная двускатной крышей, торчали соломенные стрехи нескольких хат. Они переехали широко разлившейся водой, встали перед воротами. Вдова принялась кричать, потому что вверху светились огни. Дождь однообразно стучал по дереву и земле, глушил шаги и голоса. Лишь через какое-то время огни наверху замигали, через парапет караульни перевесились дикие, бородатые головы стражников в железных шлемах с насадками, прикрывающими глаза, а кое-кто и в кольчужных шапках, заслоняющих все лицо. – Бегите к господину Пелке! – кричала она им. – Скажите, что прибыла вельможная госпожа Венеда из Дружичей с сыном, жена брата, Милоша. Бегите – или вас отстегают за то, что оставили нас под дождем! Стражники слушали, но смотрели в темноту – проверяя, не едет ли кто гостинцем. Не прошло и половины клепсидры, как стукнули деревянные рычаги. Одно крыло ворот провернулось на огромных шкворнях, открылось. Венеда сразу же въехала в щель. Прямо в толпу слуг и прислужников. Женок в платьях, в платках с запашками, мужчин в стеганках и куртках. Бритые головы или короткие волосы выдавали невольников. Венеда остатками сил сняла Яксу и передала в руки слуг. Сама почти свалилась с седла, поддерживаемая сильными руками. Факелы светили слабо, пригашенные дождем, она едва различала лица окружавших ее людей. Две служанки поднимали сына, другая женка – низкая, толстая, светловолосая, в красных юбках и с мехами на плечах – повела вдову влево, в большую избу. Сзади невольники уводили коня, расстегивали подпруги. Чамар заржал жалобно, словно на прощанье; лишь бы не оказалось это дурным знамением. Слуги казались тихими и покорными, хорошо выученными. Две служанки мигом сняли с Яксы мокрую одежку, натянув на него чистую белую рубаху, положили на широкую лавку, укрытую шкурами. Старый невольник с бритым сухим черепом высек огонь, зажег губку, затеплил очаг. – Госпожа, переоденься. Служанка, как оказалось, была не толстой – просто на сносях: даже не скрывала большой живот, выпиравший из-под платья. Судя по одежде – не из тех, кто управляется со свиньями и козами. Было у нее миловидное продолговатое лицо, которое портили разве что высокие скулы; светлые волосы падали на плечи. Венеда сбросила мокрое платье и кофту. Новое платье, что ждало ее, было кармазиновым, плащ – обшитым мехом рыжего енота. Целое состояние. Служанка открыла шкатулку, инкрустированную костью, вынула оттуда ожерелье из золотых бляшек, в котором, как глаза беса, светились красные рубины и гранаты. С помощью второй женки надела на Венеду витые резные заушники, повязку с золотыми, опускающимися на виски, подвесками. Они хотели еще заплести ей косы, но Венеда воспротивилась. – Что делаете? Еще кровь Милоша не высохла… – Не ко времени вы приехали. Не ко времени… – вздохнула девушка. – Мы не виноваты. Господин приказал. – А теперь я приказываю! – Нет, госпожа. Сперва вот это, – служанка прикоснулась к заушникам. – И только потом вы увидитесь. – Ладно, – вздохнула Венеда. – Пусть будет так. Уступила им. Они же, наконец, отвели ее через майдан к башне; в той, в приоткрытых окнах, горел свет. В большом зале ее ждал Пелка Дружич, старший, гордый брат Милоша. Жил как скандинг, а не как лендич: одевался в северные одежды, бился топором, а в граде, вместо челяди и оруженосцев, держал дружину. Нынче вечером он приветствовал невестку в зале, где на каменном возвышении пылал огонь, а стены увешаны были круглыми щитами, украшенными гербом Дружича – и угловатыми резами севера. Шкурами медведей, саблезубых волков, огромными черепами почти выбитых под корень столемов и малых, но злобных и хитрых жировников. Рогатых бесов из леса, леших с острыми, как нож, зубками, и уже почти не встречающихся лесных коней, с рогами побольше, чем у самого старого оленя. Пелка, которого среди своих звали Ингваром, приветствовал ее посредине зала. Это был высокий мужчина с широким лицом, короткой бородой, с прямым пробором посреди головы и с двумя косицами на висках. Глаза его были серыми, кафтан – синим, обшитым красной тесьмой. На бедрах – пояс из красной кожи с серебряными бляшками и свисающими коваными золотыми язычками. За поясом – короткий кинжал с роговой рукоятью. В руке огромный рог, украшенный золотыми кольцами и заклинаниями против отравы. Подал ей выпить из него, вежественно кланяясь; пальцы были унизаны перстнями. – Приветствую тебя, госпожа, на моем скромном пороге, – глянул на нее Пелка умными серыми глазами. – И прошу принять мое гостеприимство. – Я скорблю по мужу, – она отдала рог, не отпив ни капли. – А вы тут пируете! – Это тризна, не свадьба. Вспоминаем о своих товарищах. Я потерял почти всех над Санной и под Скальницей. Взгляни, сколько тут пустых мест, в нашей компании! Она повела взглядом по столам под стенами, где сидели товарищи хозяина дома. Увидела кувшины с вином и пивом, калачи, хлеба, пивные и сырные юшки в мисках. Птичье мясо и коровью четверть, печенные над огнем. И всего лишь пятерых людей, которые встали, приветствуя ее. Пятерых светловолосых скандингов, бородатых, со следами воинской доли на головах. Только один из них – округлый, с бритой головой, с длинной прямой бородой – выглядел чуть повнушительней. Этот во время мира в Раставице мог бы оказаться даже иноком Ессы. А во время войны – был безжалостным головорезом. – Сьюста, Тьост, Скандер, Уйста, Вимми! – выкликал их по очереди Пелка. – Познакомьтесь с госпожой Дружицы, которая нынче гостит у нас. Руки с рогами поднялись, левые ладони опустились на грудь. – Прошу, садись! Провел ее, словно она была его женой, на место во главе стола, рядом с собой. Сам он сидел на стуле, выложенном шкурами и бархатными подушками. – Моя госпожа, – по лендийскому обычаю он налил ей вина в кубок. – Пьем в память о твоем муже, моем брате, чьи кости лежат, непогребенные, на Рябом поле. Сам ей прислуживал – наливал вина, пододвигал лучшие куски вяленной в яме ветчины и окорока, печенного в листьях мяты, резал, надевал на вилки. Подошла служанка, но он неплохо ее выучил: исчезла по одному движению пальца. Венеда пила немного, ела мало. Он не обращал на это внимания, постоянно доливая ей в кубок. – Хунгуры сожгли Дружицу, – сказала она. – Я сбежала с Яксой на двух последних лошадях. Без надежды. Без Милоша. – Будь уверена, я позабочусь о твоем сыне. Уже выделил двух девок из прислужниц. Что ж, пей, пусть печаль уйдет с твоего лица. Столь красивая дама не должна бы стыдить нас скорбью. Нужно ли тебе объяснять, что нынче мы живы – а завтра умрем? – Месть ведет хунгуров по нашим следам. Я должны бежать, может, даже придется мне скрываться вместе с сыном до конца своих дней. – Раставица выдержала уже не одну осаду и войну. Нет нужды объяснять тебе, насколько она крепка! Рвы, частоколы, волчьи ямы, запасы на полгода осады. У меня – верные люди, пусть их и мало, но я и новых найму. – Станешь обороняться, пока собственные невольники не обратят оружие против господ. Как в Дружице, как в Чикнице, как во всей Старой Лендии. – Своих подданных я держу твердой рукой. Да и с вольными у меня хлопот нет. Кто их защитил, когда сюда вторглись шаольцы из-за гор? Что мне, объяснять тебе? – Нет нужды. Я верю. – Я беру твоего сына под опеку. Выпьем же за это, – он поднял рог. Она едва прикоснулась к сосуду. Сил после трех дней скачки не осталось, и у нее ныли все мышцы. – Ты под моей властью. В моем граде, Венеда. – А потому – окажи мне милость, позволь пойти отдыхать. – На это еще будет время, – рассмеялся он, обнажая белые, неподпорченные зубы. – Завтра. – Не понимаю. – Должен ли я объяснять: дав тебе гостеприимство, я принимаю над тобой опеку по праву старшего брата, поскольку мой добрый Милош от нас ушел. Тебе все еще объяснять, госпожа? Пей, потому что я тебе приказываю. – И что же все это значит? Уж объясни мне, если так любишь все растолковывать. – Ты моя, Венеда. Только моя в стенах Раставицы. – Поточнее. – Поясню: я всегда тебя желал. Хотел, чтобы было нам хорошо… Что мне, показать тебе, как обычному холопу или невольнику?! Она отняла кубок ото рта и плеснула вином на стол. – И жеребец не сказал бы яснее. Значит, вот как… Хочешь меня неволить? Он встал, взглянул на своих людей. – Тьост, оставьте нас одних; прошу вас, мои товарищи! Пьяные, они вышли, покачиваясь и продолжая выпивать за его здоровье. Злобные усмешки, подмигивания. Она вдруг поняла, что они обо всем договорились заранее. – Стало быть, сейчас уже я тебе объ-яс-ню: ничего не выйдет. Когда я ехала сюда, то полагала, что ты помнишь, что такое честь, но ты куда больше дикий скандинг, чем лендийский рыцарь. Он встал и подошел к ней. Она вскочила со стула, отступила. Но Пелка не намеревался ни бить ее, ни хватать. Потянулся за кувшином, налил себе вина. Пил медленно, следя стальным взглядом за невесткой. – Милош, мой брат, – сказал Пелка с печалью в голосе, быть может притворной, быть может – нет. – Он погиб из-за тебя. И о какой чести говоришь мне ты, которая, как языческая мавка, отдавалась всем вокруг? Изменила ему с собственным иноком, с рыцарями, с гриднями. Тебе еще объяснять? Вот брат и отправился на смерть. Я жизнью рискую, охраняя тебя тут, а потому, прежде чем погибну, хочу тебя. У меня есть для такого несомненное право, из-за памяти Милоша, который поклялся умереть честной смертью вместо того, чтобы проживать жизнь рядом… рядом с такой женой. Она почувствовала слезы, вытерла их, поскольку внутренне хотела оставаться холодной – вот только хотелось рассмеяться. – Отпусти меня, прошу! Я стану кричать! Зачем тебе это? После всего, что со мной случилось? – Ты можешь идти. Давай! Слуги! – Он хлопнул в ладоши. Дверь отворилась, вбежали двое слуг в красных кафтанах, в меховых шапках. – И лучше всего – сейчас. Милые мои овечки, – сказал он гридням. – Госпожа Венеда уезжает. Отдайте ей коня, подготовьте овес в сумы, лепешек на дорогу.