— Легонько обстучи его сверху ложкой, — объясняла она. — А потом возьми нож и аккуратно срежь макушку. — А разве яйцу от этого не больно? — спросила я. Мама заключила меня в свои теплые объятия. Я до сих пор помню, как это прекрасно. — Ах ты, глупышка! Это же не человек. Ты такая чувствительная, Элли! Что мне с тобой делать? Она говорила это по-доброму. У меня не так уж много воспоминаний о матери, но она редко сердилась, за исключением одного случая. Родители купили мне куклу. Кажется, на день рождения или на Рождество, потому что в те дни дети получали подарки только по особым случаям. Она была очень красивой, с фарфоровым лицом и желтыми кудрявыми волосами. Когда я ее перевернула, она произнесла: «Мама!» — таким душераздирающим голосом, что мне захотелось обнять ее и не отпускать никогда. — Жаль, что она не настоящая, — сказала я. — А ты не можешь завести мне братика или сестричку, как мамы моих подруг? — Нет, — ответила мама. И посмотрела на меня так, будто я ляпнула что-то очень грубое. — Я не могу. Потом она взяла красивую голубую чашку, которую всегда любила, и швырнула в стену. Какую-то секунду мама стояла, разглядывая осколки на полу. А потом, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Опустившись на колени, чтобы собрать осколки фарфора, я расплакалась. — Все в порядке, — успокаивал меня отец, помогая собирать черепки. — Маме просто надо немного полежать. Она почувствует себя лучше, когда отдохнет. Давай я сам закончу, а то ты порежешься. Морщины на лбу отца показались мне похожими на кусок гофрированного картона, которым он воспользовался, чтобы замести осколки. — Извини, Элли, — сказала мама, когда наконец вышла из своей комнаты. — Я просто очень устала, вот и срываюсь. Иногда я чувствую себя такой разбитой, хоть на стену лезь. Даже сейчас я слышу в голове свои детские рассуждения. Сорваться — это значит откуда-то упасть. Как яблоко с ветки? Я представляла, как мама лезет на стену, срывается и разбивается вдребезги, как красивая голубая чашка. Может, трещины на тротуарах возникают оттого, что кто-то лез на стену и сорвался на асфальт? Мама однажды сказала, что наступить на такую трещину — плохая примета. И мы должны на всякий случай переступать через каждую. Но рассказывать об этом никому не надо, иначе люди подумают, что мы дураки. Меня стали преследовать ночные кошмары. «Ш-ш-ш, — успокаивал отец, заходя в мою комнату, когда мама снова чувствовала себя нехорошо. — Все в порядке». Но я понимала, что он лжет, потому что его лоб снова напоминал гофрированный картон. Вскоре из-за усталости мама больше не смогла провожать меня до школы. Так что отец взял это на себя. Он шел слишком быстро по сравнению со мной, но нам приходилось спешить, чтобы он успел вовремя вернуться и открыть магазин канцтоваров. Он принадлежал семье мамы в течение долгих лет, и папа принял бразды правления после того, как скончался дедушка. Однако, несмотря на спешку, однажды мы остановились у дерева с трухлявой серединой. — Смотри, — сказал отец с ноткой удивления в голосе. — Видишь вон те грибы у подножия? Никогда их не трогай. Они могут быть ядовитыми. Мне тут же захотелось потрогать. Вдруг они на самом деле волшебные и могут сделать так, чтобы мама перестала уставать? Иногда, если отцу нужно было присматривать за мамой, из школы меня забирала наша соседка мисс Гринуэй. От нее пахло тальком, и у нее были красивые желтые волосы, как у девушки на моем флаконе с шампунем. Она всегда говорила «туалет» вместо «уборная», когда спрашивала, не нужно ли мне туда, а когда однажды взяла меня к себе домой «на чашку чая», я заметила, что она держит нож и вилку в манере, которую мама называла «простой», что бы это ни означало. — Да без проблем, — всегда говорила мисс Гринуэй отцу, когда приводила меня домой. Я сразу бежала к матери в затемненную полосатыми синими занавесками спальню и сообщала, как у меня прошел день. Иногда мама выслушивала мои рассказы о новой лучшей подруге в школе — кажется, те постоянно менялись. Но часто она переворачивалась на другой бок и передвигала подушку, как будто я ее раздражала, и говорила: — Приходи попозже. Когда подошел мой шестой день рождения, мне не разрешили устроить вечеринку с друзьями, потому что «мама не вполне здорова». — А можно устроить только для меня? — спросила я отца. Он странно улыбнулся. — Это было бы неправильно. Не при данных обстоятельствах. Что бы это значило? Позже, когда новые друзья спрашивали, как долго моя мама болела, я затруднялась с ответом. Иногда казалось, что несколько месяцев. Иногда — лет. Я думаю, прошло еще одно Рождество, поскольку помню, что впервые в жизни не нашла в чулке подарок. — Ты уже большая девочка, — сказал отец. При чем тут возраст? Как это связано? Однажды, когда вместо отца меня встретила после школы мисс Гринуэй, я заметила, что у нее красные глаза. И тальком от нее в этот раз не пахло. — Твой отец сказал, что ты немного побудешь у нас, — сообщила она. — Почему? Зачем? — спрашивала я всю дорогу, пока она вела меня к своему дому, крепко держа за руку мягкой ладонью. Но вместо ответа она лишь сильней стискивала мою руку. Мне не понравился дом мисс Гринуэй. Он был размером с наш, но темнее, потому что «электричество дорогое». Она жила со своей матерью, миссис Гринуэй, которая орала: «Говори громче!», стоило мне что-то сказать. В ванной комнате на подоконнике стоял флакон с надписью «Освежитель воздуха», на котором были нарисованы бело-розовые цветы. Из любопытства я надавила на крышку и расчихалась: из него вырвалась вонючая струя. Я выскочила и захлопнула за собой дверь, на случай, если эта дрянь ядовитая. К чаю был пирог по-пастушьи. — Твой отец сказал, что ты такое любишь, — заметила соседка, ставя передо мной тарелку. Слой картофеля сверху был комковатым, однако я все съела, потому что не хотела показаться невежливой. — Вкусно, дорогая? — спросила соседка. Ее высокий голос при этом и вовсе сорвался на писк. Это напомнило мне о котятах, которых наша учительница приносила в школу в прошлом семестре — вдруг кто-нибудь из нас захочет взять одного. (Мне бы не разрешили, потому что у нас «и без того достаточно забот».) — Ты уверена, что наелась? Смотри, я сделала тебе желе на десерт, хотя оно немного не застыло с одного бока. — Ее лицо погрустнело. — Боюсь, я совсем не привыкла готовить для детей. Это не было похоже на желе с кусочками мандарина внутри, которое обычно готовила моя мать, но я съела его из вежливости, как и пастуший пирог. Потом мы сидели в комнате, которую она называла «залом». А я гадала — где же тогда гостиная? — Мы с мамой обычно читаем после чая, — сказала я мисс Гринуэй. — У нас нет детских книг, но ты можешь полистать это, если хочешь. — Она протянула мне журнал. — Это последний номер «Женского царства». Смотри — тут принц Чарльз на обложке. Ему давно пора жениться, тебе не кажется? По счастью, она не ожидала ответа на этот специфический вопрос, а просто уселась на диван, забравшись с ногами, и смотрела, как я переворачиваю страницы. Я никогда не видела, чтобы мама читала подобное. Отец всегда говорил, что она «книжный червь». На каминной полке стояли латунные часы. Они тикали размеренно и шумно. Мать мисс Гринуэй, вязавшая в кресле у очага, косилась на нас. — Когда этот ребенок уйдет домой? — спросила она громко, как будто меня там не было. Я и сама задавалась этим вопросом. — Мама! Мы должны дождаться ее отца! — Мисс Гринуэй похлопала по дивану рядом с собой. — Уже пора включать телевизор. Элли, хочешь посмотреть с нами новости? Она произнесла слово «новости» так, что оно прозвучало скорей как «нувости». Дома мы обычно слушали радио. На экране появился очень серьезный человек, рассказывающий о войне, которая идет в месте под названием В Ет Нам. Там показывали ужасные фотографии раненых детей. — Говори громче, ты! — потребовала старая миссис Гринуэй, потрясая клюкой перед экраном. — Я устала повторять, мама. — Голос мисс Гринуэй был другим. Более чеканным. — Тебе нужно проверить слух. Наконец раздался стук в дверь. Соседка вскочила с места, словно ждала этого, а не смотрела телевизор. Я заметила, что ее мать кинула на меня такой взгляд, словно меня жалеет. Голос отца послышался возле входной двери. Приглушенный. Низкий. Затем он приблизился. — Элли? Казалось, он разговаривает с бордовыми завитушками на ковре, а не со мной. — Твоя мать хочет тебя видеть. Я кинулась надевать пальто, не попадая в рукава. — Ей лучше? — спросила я. Мисс Гринуэй кашлянула. — Что он говорит? — рявкнула старуха. — Еще не умерла? — Умерла? — повторила я. Это слово казалось противным на вкус. — Я не понимаю. — Мама хочет с тобой попрощаться, — глухо сказал отец, как будто у него ком стоял в горле (я знала — это выражение означает, что там что-то застряло). Его рука в кожаной перчатке крепко сжимала мою, когда мы шли по дорожке к нашему дому. Во всем этом не было никакого смысла. — А куда она собралась? Она что, уезжает? А почему мы не можем с ней? А про кого спрашивала мать мисс Гринуэй? Он лишь крепче сжимал мою руку. Было больно, но я не любила жаловаться. В нашем доме горели все огни. Как будто намечалась вечеринка, на которую никто не пришел, за исключением незнакомой женщины. Она была одета в униформу медсестры, точно такую же, что лежала в моем кукольном комоде. — Ваша жена спрашивала, где она. — Женщина схватила меня за руку и потащила вверх по лестнице. — Быстрей, пока не слишком поздно. Медсестра втолкнула меня в родительскую спальню. Вся обстановка была прежней. Туалетный столик под окном, за которым рос раскидистый ясень. Высокий деревянный шкаф, рисунок древесины на нем напоминал морды (одна похожая на льва). Мамины пушистые розовые тапочки возле кровати. Но пожелтевшее лицо, глядящее в потолок, не принадлежало маме, было чужим. Как и худая грудь, из которой доносился странный звук, когда она поднималась и опускалась. Чьи черные глаза смотрят на меня? Чья тонкая рука потянулась ко мне, прежде чем упасть на простыню? — Подойди, — прошептала она. — Приляг рядом со мной. Когда я была маленькой, обожала залезать в постель к родителям воскресным утром. Мы втроем играли в слова и рассказывали истории. Но потом отец сказал, что я уже слишком большая, и это прекратилось. Какое-то время мне этого не хватало. Но теперь я пришла в ужас от мысли, что надо лечь на кровать рядом с желтым телом, которое притворяется моей мамой.