“Запах яблок — это ясная прохладная осень, — говорил отец. — Когда солнце слегка греет кожу, а не прожаривает до костей. Вот тогда стоит самый яблочный запах”. Яблоки никто не собирал уже несколько лет, и давно уже в прихожей не стояло ведро с яблоками, к тому же фирма, производившая предпродажную уборку, постаралась на совесть. Может быть, пахло на самом деле каким-нибудь моющим средством с яблочной отдушкой. Кевин включил свет и осмотрелся. На деревянном полу тенью виднелись контуры коврового покрытия. На стенах, наоборот, места, где висели картины или помещалась мебель, выдавали светлые четырехугольники. Кевин стал припоминать, что же здесь было. У стены справа от него стоял когда-то белый комод, над которым висело круглое зеркало. На той же правой стене висели четыре картины: репродукция Петера Даля, пейзаж, исполненный каким-то маминым родственником, и две репродукции Бруно Лильефорса — лисы и зайцы на снегу. В прихожей, к величайшей досаде Кевина, осталась неувезенная коробка. Наверное, фирма, занимавшаяся перевозкой, забыла про нее. Позвонить им, пожаловаться на небрежное обслуживание? Но на то, чтобы жаловаться, у Кевина не было сил. Он прошел на кухню и сел на пол, туда, где когда-то помещался кухонный диванчик. Принимая гостей, отец обычно стоял у мойки с банкой пива в руке и рассказывал старые полицейские истории. Анекдоты о темной стороне жизни, а также смешные эпизоды, участником которых со временем стал и сам Кевин. Такой была, например, история о том, как Кевин решил стать полицейским. Редко когда отцу удавалось солгать симпатичнее. Мы с Кевином смотрели телевизор, — рассказывал он, — выпуск “Спортспегельн” про классические голы разных чемпионатов. Показывали отрывок чемпионата Европы 1976 года, финал, ФРГ против Чехословакии, пятый и решающий штрафной. Чех Антонин Паненка хорошенько разбежался, как для сильного удара по мячу. И… Этот хладнокровный гад подлетает к мячу на всех парах, но не лупит по нему, а мягко бьет под него. Мяч летит по низкой дуге. Паненка обманул не только вратаря немцев, Зеппа Майера, но и всех мелких мира, в том числе и Кевина. Сам Кевин отчетливо помнил те летние каникулы, когда они с отцом ездили в Грёндаль отрабатывать “штрафной Паненки”. Они тогда все лето тренировались почти ежедневно, и Кевин засекал по часам, сколько длится поездка домой. Расписаний было два. Одно для короткой дороги, через Грёндальсбрун, другое — для длинного кружного пути, через Кунгсхольмен и Лилла Эссинген. Кевин следил, чтобы отец придерживался установленной скорости, и если отец скорость превышал, то следовало добавить времени. Отец получал от этой игры не меньшее, а то и большее удовольствие, чем Кевин, и Кевин гордился, потому что игру придумал он. В тот вечер они ехали короткой дорогой и оказались на месте преступления в центре Грёндаля. Легковой автомобиль врезался в дерево. Между полицейских машин виднелись носилки, а на них — две ноги в кроссовках. Кроссовки были в крови. Погибшим оказался известный уголовник, который, будучи под кайфом, открыл стрельбу по полицейским. Кевин просто зациклился на этом случае: делал вырезки из газет, записывал новостные выпуски на видео. Излагая историю гостям, отец подчеркивал, что событие подсказало Кевину выбор профессии. Такова была официальная версия, и Кевин обычно согласно кивал, подтверждая слова отца. Анекдот кончался Паненкой. Отец никогда не рассказывал продолжения. Домой они ехали уже в сумерках, отец слишком гнал машину. Кевин без умолку болтал о погибшем парне, и когда они въехали на Стура Эссинген, отец на мгновение отвлекся. Под днищем что-то грохнуло, отец затормозил и вышел из машины. На асфальте неподвижно лежал серый котик. Отец обычно говорил, что у него аллергия на кошек. На самом деле он их боялся, хотя не хотел в этом признаваться. Отец огляделся, поднял кота за шкирку, отошел к рощице и выкинул кота куда-то за деревья. “Не говори маме. Хватит с нее новости о пальбе в Грёндале”, — предупредил он, снова сев в машину. Когда они уезжали оттуда, Кевин плакал. Кевин зашел в гостиную. Пустота здесь подавляла, но в то же время комната казалась тесной. У двери когда-то стоял телевизор. Именно по этому телевизору Кевин увидел, как Паненка бьет штрафной. Неуклюжий старый телевизор. А теперь он в каком-нибудь грёндальском магазине. Кевин открыл окно в гостиной, чтобы немного проветрить. Участок за окном шел под уклон, к кустам сирени. Весной и летом кусты загораживали вид на залив, но сейчас в темноте между голыми ветками мерцала вода. Если Кевин правильно помнил, хозяева кота жили через улицу. В тот же день, вечером, Кевин тайком ушел из дома, прихватив мешок для мусора. Он вообразил, что случившееся — его вина, он виноват, что отец сбил кота. Разболтался про парня, которого застрелили, и отец смотрел на него, а не на дорогу. Сунув кота в мешок, Кевин зашел в телефонную будку на Эссингеторгет и набрал номер, записанный на кошачьем ошейнике. Снявший трубку мужчина попросил Кевина никуда не уходить. Крупный мужик, похожий на Рольфа Лассгорда; кот в его руках казался таким маленьким. Мужчина подбросил Кевина до дома. В машине стояло детское кресло, рядом лежала кукла. Кевин понял, что сейчас какая-то девочка сидит и ждет, когда вернется папа. И очень скоро девочка будет горевать. Потом Кевин рассказал, как все было. Какой же после этого начался кошмар. Хозяин кота орал на папу, а Кевин убежал к себе и заперся. Потом на отца напустилась мама. Они стояли как раз здесь, посреди гостиной, и их голоса пробивались через пол в комнате Кевина. Сейчас вранье давалось Кевину с таким же трудом, что и в детстве. Чего он точно не унаследовал от отца, так это умения плести небылицы и приукрашивать правду. Отец был мастер подмешивать в свои истории немного лжи. И умалчивать о том, чего не хотел рассказывать. А это тоже вроде лжи. Кевин закрыл окно и решил, прежде чем отправиться в управление, заглянуть на верхний этаж. Наверху три комнаты: его спальня, спальня родителей и еще одна, в которой раньше жил брат, потом она стала гостевой. Наверху было так же пусто, как и внизу: вещей не осталось. Собственная комната ничего не сказала Кевину, хотя он прожил в ней восемнадцать лет. Стены были все в дырах от кнопок, но сами киноафиши переехали в Танто, вместе с небольшим собранием синглов, а больше никаких воспоминаний комната не содержала. Воспоминания, которые что-то значили, покоились на виртуальном кладбище: сколько-то компьютерных игр, письмо к однокласснице с признанием в любви и мучительная попытка написать фантастический роман. Когда он спускался по лестнице, зазвонил телефон. Звонила Вера; она поблагодарила за приятный вечер и спросила, нет ли у него желания съездить в Фарсту, навестить мать в пансионате для престарелых. — Может быть, завтра, — сказал Кевин, выходя в прихожую. — И тогда я смогу заглянуть к Себастьяну, как мы вчера договаривались. — Вот и хорошо. Кевин нажал “отбой” и открыл забытую коробку, посмотреть, нет ли там чего-нибудь стоящего. Некрасивая лампа (Кевин не смог вспомнить, где она стояла), несколько книжек и сумка с ноутбуком. С папиным старым ноутбуком. Вдруг что-то важное Е-4 Дарю тебе утро, дарю тебе день. Бумажка, прижатая “дворником” к ветровому стеклу, лежала теперь на пассажирском сиденье. Луве гадал, что она означает и кто ее туда пристроил. Бумажка намокла, и чернила расплылись, но слова читались отчетливо. Судя по почерку, писала женщина. Мужчины выписывают слова не так округло и плавно, подумал он и немного отпустил педаль газа. Над елками виднелись зубцы на китайском храме “Врат дракона”. Здесь съезд. Луве порылся в памяти, пытаясь сообразить, у какой женщины могла бы быть хоть какая-то причина оставить любовную записку на его машине, но ни одной не вспомнил. Его последнее свидание кончилось катастрофой. Она оказалась явной алкоголичкой и заснула посреди беседы, предварительно вытянув в одиночку полторы бутылки вина за ужином (скорее всего, столько же было выпито еще дома). Потом она несколько недель засыпала его эсэмэсками и письмами по электронной почте, но в итоге сдалась. Поклонницы? Такую гипотезу следовало отвергнуть. Луве решил, что кто-то, наверное, ошибся или пошутил. Когда зазвонил телефон, Луве сначала не хотел отвечать. Но было только семь утра, и он подумал: вдруг это что-то важное. Звонивший представился руководителем одного из отделов угрозыска стокгольмской полиции. — Я собираюсь сегодня отправить к вам полицейского. Насколько я понимаю, в вашем интернате живет девушка из Нигерии, шестнадцати лет. Верно? Он назвал Мерси, и Луве подтвердил, что Мерси живет у них. Когда полицейский задал тот же вопрос касательно Новы, Луве встревожился. — Мы хотим убедиться, что они — те, кто нам нужен, — продолжал полицейский. — Почему — наш коллега объяснит, когда приедет. Дело конфиденциальное, не телефонный разговор. Луве миновал Марму, и слева показалась Дальэльвен — широкая, похожая больше на озеро, чем на реку. — И я ничего не должен узнать до того, как приедет ваш человек? — Пока могу только сказать, что дело весьма деликатное. Если это, как мы надеемся, те самые девочки, они смогут помочь нам в одном расследовании. Но тогда насчет одной из них у меня плохие новости. — Насчет одной из них? Какой именно? Полицейский вздохнул. Водка — это хорошо Промышленная зона Вестберги — Я свалила оттуда, и все… Она закрыла лицо руками, и Мерси обняла ее. — Тебя трясет. Нова вцепилась в матрас, словно желая разорвать его. Она тихо, как будто в глубине души, плакала, и Мерси поняла, что раны ее подруги не затянутся никогда. — А потом? Нова коротко вздохнула и посмотрела в единственное чердачное окно. Они обретались на каком-то складе в Вестберге, пятнистом от старой краски; дохлый паук качался в своей же собственной паутине.