Спала она сжавшись в комок в углу дивана. Он знал, что Марш при жизни мерзла, если заканчивалось действие лекарства в манжете, и знал, что по ночам в социальном отсеке Третьего квартала было холодно даже с лекарством. И еще кое-что он знал про Марш и ее манжету, но этого он ей никогда не говорил. Рихард сам не знал, помогает ли ему эта мысль мириться с тем, что гостиную приходится иногда оставлять в утренней мгле. На завтрак он спускался в одно из уличных кафе недалеко от реки. Хозяйка, полная улыбчивая женщина по имени Самира, почему-то никогда не спрашивала, что он хочет заказать. В первый раз он хотел отправить репорт в службу контроля качества, но из опасения, что не разобрался в какой-то местной традиции не стал этого делать. Ответный репорт за необоснованный репорт грозил серьезным штрафом, и Рихард поначалу предпочитал перепроверять все позиции. Когда он пришел второй раз, мыслей о репортах у него уже не было. Он решил, что женщина, которая умеет так запекать булочки с розмарином, сливочным сыром и крупной копченой солью, может подавать все, что посчитает нужным. Самира ни разу не принесла завтрак, к которому он мог бы придраться. В Самире была удивительная легкость, словно за ней не следили сотни камер, Самира ни разу при Рихарде не произнесла «Аве, Дафна», а еще она каждый раз гладила Вафи, хотя точно знала, что пес ненастоящий. И все же чувство, что он на своем месте к Рихарду не приходило. Иногда после завтрака он спускался к реке. Вверх по течению затемно уходили абры, серебристые лодки под синими навесами, и к этому времени возвращались, груженные прозрачными холодильными контейнерами с рыбой. Рыбу проверяли при покупателе специальным щупом, измеряющим наличие паразитов, уровень радиации и содержание ртути в мясе, но поначалу Рихарду казалось диким есть то, что было живо всего полчаса назад. Дафна подтверждала, что ее можно есть, Вафи поводил острыми ушами и шумно обнюхивал разбросанную по причалу розовую чешую, и однажды Рихард купил-таки рыбу. Прямо с лодки. Мужчина в застиранном синем костюме и соломенной шляпе невозмутимо выпотрошил и почистил выбранные им тушки — Рихард бы ни за что не догадался, что это нужно сделать — и спросил, нужно ли отрезать голову. Вид у рыбака, влажно блестящего ножа и выпотрошенной рыбы был до того безумный, что в первую секунду Рихард решил, что речь идет о его голове. Он не знал, нужно ли отрезать рыбьи головы. Знал только что можно умереть, подавившись рыбьей костью, и что рыбьи кости не стоит загонять в индивидуальные браслеты. Тем вечером он по совету Дафны пожарил рыбу в смеси муки и перца — как и мечтал, на собственной кухне, в тусклом свете мерно гудящей вытяжки — и с того дня стал спускаться к реке каждый день. Рыбу он брал дважды в неделю, в остальное время беседовал с рыбаками или смотрел на воду. Несколько раз ему прийти раньше и поплыть вверх по реке, но Рихард каждый раз отказывался. Его страх перед неотфильтрованным солнечным излучением был нерациональным, вбитым еще с Младшего Эддаберга. Рыба была восхитительна, а кости в ней были тонкими и мягкими, вовсе не втыкались в горло. Иногда Марш присоединялась к нему за ужином, и он описывал вкусы рыбы, жареной картошки, свежих овощей и острого травянистого оливкового масла. Картошка и масло были синтезированными, но ничего подобного в Младшем Эддаберге не продавали. Марш щурила красные глаза, улыбалась и никогда не портила момент. А чувства, что он сделал все правильно, все не было. Еще были конвенты. У Рихарда был невысокий рейтинг, но ему присвоили льготную категорию, поэтому трижды в месяц он мог посещать даже конвенты высокого класса, и даже скачивать оттуда файлы. Даже конвенты низкого класса здесь отличались от того же класса в Младшем Эддаберге. Там в низкий класс смывало весь мусор — низкорейтинговые трансляции, конвенты, в которых собиралось меньше тысячи зрителей, оцифрованный древний фонд, больше не защищенный авторским правом. Делать там было решительно нечего, и Рихард не переставал удивляться, как Леопольд так долго продержался без файлов из нормальных конвентов. … Рихард не любил вспоминать последнюю встречу с Леопольдом. Но за доступные ему конвенты он ценил Средний Эддаберг еще больше. Древний фонд в Среднем Эддаберге был гораздо шире и не считался уделом неудачников. Здесь для каждой композиции были сотни исполнений и аранжировок, современных и старых, а на некоторых записях даже звучали настоящие инструменты. Рихард заново открывал для себя видеозалы и художественную литературу — в последние годы он читал только профессиональную. Но главное — в Среднем Эддаберге у него был доступ к обучающим конвентам. На некоторых он был едва ли не самым старым зарегистрированным пользователем — однажды ему даже попытались всучить издевательскую ачивку — но его это не останавливало. В Младшем Эддаберге не было таких материалов. Не было таких рекламных технологий и возможностей для продвижения, а компании совершенно по-другому формировали имидж. Если бы у него это было в Младшем Эддаберге — Рихард мог бы рассчитывать на работу в правительстве. Он скопил бы этот рейтинг годам к тридцати и уехал в Средний Эддаберг еще молодым. Еще в силах устроить свою жизнь заново. Рихард всегда напоминал себе, что для политика переезд был бы невозможен. И все же он мучительно жаждал не рыбы, не реки, не прохладных белых плит, не конвентов и не электрического пса с живыми глазами — работы. Он проходил все доступные ему обучающие программы, получал все возможные сертификаты и раз за разом направлял Питеру Легасси, своему куратору, прошения о расширении профиля для профессиональной деятельности. Рихард был уверен, что ему хватит цинизма наслаждаться жизнью на пенсии и наплевать, какое положение он будет занимать в обществе. Но наплевать не получилось. И отказы приходили раз за разом, всегда тактичные и даже сострадательные, и всегда безжалостные. … В этот день все пошло не так. Рихард проснулся, когда солнце уже заливало спальню. К тому же он забыл задернуть шторы и стекла почему-то автоматически не потемнели, но свет его не разбудил. Это была монотонная, тяжелая боль, которая пряталась в местных ортопедических подушках, похожих на кирпичи. По ночам она намертво вгрызалась в шею, и могла донимать Рихарда целый день, несмотря на лекарства и компрессы. Выйдя на террасу он встретился взглядом с соседкой из дома напротив. Девушка в голубом платье вытаскивала из темного дома ящики с розами. Она улыбнулась ему и помахала рукой, а Рихард смог только выдавить кривую улыбку. — Получена открытка на два балла социальных симпатий, — доложила Дафна. — Сообщение от получателя: «Прекрасное утро!» — Пошли такую же и добавь в сообщении, что у нее красивые цветы, — равнодушно сказал Рихард и зашел в дом. «А стоило бы отправить репорт, — с неожиданной злостью подумал он, заряжая кофеварку. — Кто позволил без разрешения соседей сажать на террасах всякую дрянь?!» Теперь проклятые цветы будут пахнуть на всю улицу. В Младшем Эддаберге за одеколон слишком высокой концентрации можно было получить штраф, и здесь такой закон тоже был. Рихард проверил. Только здесь не было принято огрызаться репортами на любую мелочь. Люди были спокойнее, индекс общественной удовлетворенности был почти втрое выше, чем в Низших городах. Но Рихард не отправил репорт не поэтому. Он не отправил репорт, потому что не чувствовал себя вправе это делать, и от этого утро оказалось безнадежно испорчено. — Может, эта девушка страдает, — раздался из динамика под кофеваркой ехидный голос Марш. — И какой-нибудь мудрый и добрый человек посоветовал ей сажать цветы. Рихард резко провел ладонью над динамиком, отключая его — словно смахивал ее голос со светлой мраморной столешницы. Разумеется, это было бесполезно. — Не в духе? — сочувственно спросил динамик над вытяжкой. Чтобы его отключить пришлось бы вставать на табуретку, и это, конечно, тоже оказалось бы бесполезно. — Проспал, — нехотя ответил Рихард. Просто потому что знал, что иначе Марш не отвяжется. — Куда-то торопился? У тебя входящий вызов от Питера Легасси. Рихард медленно выключил кофеварку и на миг прикрыл глаза. Питер, светловолосый парень с цепким взглядом, был его куратором. Должен был помогать ему адаптироваться, и ни разу он не сказал ничего хорошего. — Перенаправь в переговорный конвент, — попросил он. — Сейчас очки надену и поговорю с ним. — Тебе аватар надеть проще, чем приличные штаны? — с отвращением спросила Марш. Она сидела на краю стола — в пальто и почему-то грязных ботинках, с которых капала искрящаяся вода. Издевается, сука. Даже пол испачкать не может, но все равно умудряется его доводить. — Перенаправь вызов в переговорку, ладно? — повторил он. — И отключи синхронизацию аватара с мимикой. Марш криво усмехнулась и кивнула. Очки были легче, включались быстрее и прилегали к лицу надежнее, чем те, что были у Рихарда в Младшем Эддаберге, но сейчас его это нисколько не радовало. В переговорном конвенте — белой комнате со строгой черной мебелью — его ждал анимированный аватар Питера. Неестественно большеглазый, неестественно курносый, в старомодном двубортном пиджаке и с огромным бантом на шее. — Господин Гершелл! — улыбнулся он. Не вставая. Попробовал бы какой-нибудь гаденыш не встать в его переговорном конвенте в Младшем Эддаберге. — Здравствуйте, Питер. Незамутненная радость на нарисованном лице Питера мгновенно сменилась глубокой и искренней грустью. — Я пришел извиниться перед вами, мистер Гершелл. Мне стоило уделять больше внимания вашей адаптации… Рихард вслепую набрал на браслете комбинацию «улыбка». Ручное управление аватаром почти никто не использовал, разве что выжившие из ума старики, которые до сих пор пытались переписываться в чатах, и Питера явно нервировало его безэмоциональное лицо. Улыбка от ручной команды тоже выходила неестественной, как если бы он попробовал растянуть губы кончиками пальцев. Пусть нервничает. — … и, в конце концов, мне стоило уделять больше внимания вашим прошениям о восстановлении рабочей лицензии. Дрогнула рука, занесенная над клавиатурой, и аватар Рихарда неуклюже упал в спешно сгенерированное кресло. Рихард быстро набрал комбинацию «ослепительная улыбка». — Что вы сказали?.. «Перестать улыбаться». «Сосредоточение». — Ваша лицензия, Рихард, — трагически повторил Питер. — Та, которую вы все время просите восстановить. Я понимаю, что… на вашей родине все устроено немного по-другому. И там… наверное, там было легче закрывать глаза на непрофессионализм сотрудников… — В моей компании не было непрофессиональных сотрудников, — процедил Рихард. «Вежливая улыбка». «Равнодушие». На серебристых запонках аватара Питера демонстративно сверкали зеленью огоньки анализатора убежденности. — Я знаком с историей вашего центра, мистер Гершелл, — сочувственно, но отчего-то слишком четко проговорил Питер. Даже подался вперед, будто хотел коснуться его руки, но тут же выпрямился. — И про тот отвратительный скандал с врачом, который ставил эксперименты над пациенткой, я знаю. — Он публично принес извинения и был лишен лицензии, — хрипло сказал Рихард. Он физически почувствовал, что Марш медленно обернулась и теперь смотрит на него. — Вы проявили себя лучшим образом, — поспешил успокоить его Питер. — И все же — почему этого человека лишили лицензии? Рихард попытался закрыть глаза, но почему-то не смог. Почему-то он был уверен, что Марш все еще сидит на краю стола, и что вода все еще капает с ее ботинок. И губы у нее сжаты так, что по подбородку тянутся отчетливые злые морщины. Зеленые искры на запонках. Питер не скрывал, что следит, лжет ему Рихард или нет. — Этот человек… представлял опасность для… находящихся… в зависимом положении… беспомощных перед его амбициями… людей. Пациентов. «Равнодушие».