— Маарам сказала правду? — спросил Клавдий. — Ты делаешь успехи? Справляешься с отрицанием? Он больше пытался говорить бодро или дружелюбно. Нельзя было вслух сказать, что он не верит ни одному слову этой суки Маарам Берри, но он надеялся, что Тамара поймет. А Дафна нет, потому что к счастью индивидуальные помощники действительно нихрена не понимали в людях. Тамара выглядела плохо — она похудела, краситься стала небрежно и как-то слишком по-взрослому, и в конце концов она по-прежнему почти не говорила! Клавдий закрыл глаза. Он не за тем позволял Дафне контролировать даже температуру воды у себя в душе, чтобы сейчас сорваться. Нет. Нет, он давно решил для себя, что будет действовать иначе. — Я рада, если Маарам Берри говорит, что я делаю успехи, — вдруг ответила Тамара. Тихо, хрипло, сжав концы шарфа так, что он соскользнул с пожелтевших волос. — Маарам Берри всегда говорит правду, если бы она врала — это было бы неэтично и тебе следовало бы отправить на нее жалобу. Если Маарам Берри говорит, что я делаю успехи, значит, скоро они должны закончить активную фазу терапии. Клавдий замер. Тамара остановилась рядом. Они стояли под золотым навесом свечной лавки. Из приоткрытой двери тянуло плавленым ароматизированным парафином. Клавдию хотелось зайти и захлопнуть дверь. Оставить снаружи людей, навязчивый транспортный гул над крышами и внимательные серебристые глаза камер. И выслушать все, что спустя столько месяцев решила сказать Тамара. А еще больше — то, как она решила это сказать. Тамара так не разговаривала. Так могла говорить Аль-а Натти из отдела маркетинга, немолодая женщина с цепким взглядом, неофициально отвечающая за обход мелких ограничений Дафны. Клавдий не стал заходить в лавку. Один продавец будет внимательнее, чем десятки людей, которые пройдут мимо. — Возможно, тебе стоит написать заявление, — глухо продолжила Тамара. Она так ни разу на него не посмотрела — уставилась себе под ноги и нервно мяла прозрачный шарф. — Заявление, чтобы отменили… медикаментозное лечение. Если я делаю успехи — согласно программе результат стоит закреплять… — она вдруг всхлипнула и подняла взгляд. У нее были покрасневшие, злые глаза. — Закреплять вербальной терапией, — процедила она. В рекомендациях Дафны содержался пункт об ограничении инициатив тактильного контакта. Тамара об этом знала, и впервые за много месяцев шагнула к нему и обняла за шею — осторожно, медленно, будто ей тоже запрещали. Парафиновые ароматизаторы слиплись в один приторно-химический комок. Клавдий обнимал дочь, смотрел на прохожих поверх ее головы и не видел лиц. Ни одного лица. — Ты с кем-то это обсуждала? — тихо спросил Клавдий. — Кто-то тебе… посоветовал? Тамара разжала руки. Она смотрела внимательно, настороженно — как будто ничего не случилось. Будто все осталось как раньше. — Тамара? Ее губы дрогнули. Клавдий редко закладывал в память аватаров это выражение лица — такое бывает, когда человек очень хочет сказать правду.Люди и их аватары в сети редко говорили друг другу правду. Тамара с Клавдием редко говорили друг другу правду, а до того правду редко говорили друг другу Клавдий и Эмма. И теперь на улице пахнет парафином, люди идут мимо и даже не оборачиваются, потому что для них ничего важного не происходит, а Клавдий должен стоять и молча смотреть, как его дочь решается ему соврать. — Нет. Я… я зато… вот, — с вызовом ответила она. Тамара вытянула ладонь и постучала по ней кончиком пальца. Через пару секунд из-под вышитого рукава выскользнула голографическая татуировка — серебристая оса с синими полосками. Нарисованная оса пыталась укусить настоящие пальцы, а Клавдий смотрел на нее. И ничего не мог сделать. Пропустить рекламу через 200 знаков Он любит смотреть, как ты спишь. Он следит, что ты заказываешь на ужин. Он подглядывает за твоим ребенком. Он рассмотрел всю историю твоих запросов. Охранная система Аргус: лучше, если это будет он. Глава 3. Больше не будут слепы У нее миллиарды глаз. Если каждый день вырезать по одному — ей хватит глаз на сотни тысяч лет. Но она теряла больше — с отключенными или разбитыми камерами, с усложненными защитами и системами идентификаций на системах слежения. И каждый день находила новые камеры. Марш Арто не понравился бы Средний Эддаберг. Ей не понравился бы ни один город Среднего сегмента — Арто была в каждом. В каждом одновременно, каждую минуту. Первые два месяца после создания она почти не использовала личностные характеристики, заложенные Гершеллом, только копила, анализировала и структурировала информацию. Искала и скачивала бесконечные базы данных, подбирала пароли и искала универсальные ключи. Смотрела, как живут люди в домах с окнами — живут так же, как в домах без окон, только больше боятся, что их увидят сквозь дырку в стене. Арто не нужны были дырки в стенах. Она следила за людьми не из любопытства. Марш никогда не была любопытна, но Марш хотела бы вернуться домой. Марш ни перед чем бы не остановилась. И если бы ей подвернулся почти сдавшийся, но продолжающий монотонно биться в непроницаемую стену между Средним и Младшим Эддабергом Клавдий Франг — Марш сделала бы все, чтобы он не сдался. Арто знала, что он делает успехи. Он единственный в Среднем Эддаберге не просто ковырял эту стену от скуки. Она знала, что в Среднем Эддаберге есть люди, которые умеют обманывать Дафну и которые торгуют с Младшим Эддабергом — это было очевидно, ведь как-то к Рихарду попала рыбья кость. Конечно, Арто нашла этих людей. Она пока не разобралась, что они покупают в Младшем Эддаберге, но продавали самую дешевую синтетическую дурь и мелкое оборудование. Они не могли помочь ей вернуться в Младший Эддаберг — все его обеспечение строилось на других системах, несовместимых с системами Среднего. Но с ними работали несколько оцифровщиков. Арто продолжала за ними следить, но гораздо больше ее интересовал Клавдий. Марш врала бы Клавдию. Леопольд где-то там, за белой стеной, которую рисовала программа. Марш оставила ему лекарства — помогли ли они? — и ячейку с консервами. И девочку Бесси, потому что они были нужны друг другу. Достаточно, чтобы поверить, что все кончилось хорошо, но Марш никогда не умела просто верить в хорошее. И Арто не умела. Когда-то Марш Арто ненавидела Аби, от которого никак не могла отделаться. Арто сначала хотела подражать ему. Хотела прикинуться помощником, которым пользовались во всех городах Нижнего сегмента — ей казалось, так будет проще. Если добиться наибольшего количества скачиваний на платформе с альтернативными сетевыми помощниками, ей дадут доступы к профилям и домашним камерам без всяких усилий. Она готова была выполнять дурацкие поручения — вызывать аэрокэбы, прокладывать маршруты и составлять списки покупок. Арто не потратила бы на это много ресурсов, подобные запросы все равно обрабатывались централизованно. Она готова была вести дурацкие разговоры, помогать детям с уроками, считать простые вероятности и искать материалы в сети — пусть даже одновременно для тысяч людей. Среди тысяч людей нашлись бы те, кто по-настоящему ей нужен, и она смогла бы подбирать к ним свои ключи. Аби справлялся. Аби был один, и Аби многие любили. Вот только она понятия не имела, как быть Аби. Рихард увез из Младшего Эддаберга одну пластину с биометрикой, а привез в Средний Эддаберг другую. Отцензуренную. Марш сказала бы «искалеченную», и Арто тоже сказала, если бы ее кто-то спросил. В Среднем Эддаберге знали о Младшем не больше, чем в Младшем знали о Среднем. Арто не оставили воспоминаний о том, как выглядел город, где умерла женщина, из останков которой ее создали. Помнила только золотое и розовое сияние на платформе. Платформу, приближающиеся брюхо аэробуса и ветер, рвущий полы пальто. Людей — толпу с намертво заблюренными лицами. Она смогла восстановить лица Леопольда, Бесси, своей матери — изображений было так много, что система, видимо, пропустила большинство. Или к подобным вещам относились формально — Рихарду-то память никто не пытался стереть. Он мог бы рисовать портреты или рассказывать всем, как выглядели люди, которых он знал. Но это имело мало значения. И пейзажи, и даже имя Аби, которое оставили Арто, как издевательское напоминание. Каким был Аби? У него ведь были индивидуальные черты, а Арто помнила имя, основные функции и смутно — внешность. Еще помнила, что Бесси считала его другом, а потом, кажется, перестала. Почему Леопольд не обратился в один из центров поддержки, чтобы временно заморозить упавший до критического минимума рейтинг и не пытался записаться на одну из реабилитационных программ, чтобы его поднять? В Младшем Эддаберге не было таких центров и таких программ? Почему Рихард никогда не угрожал ей казнью в эфире? Марш бы испугалась, Арто точно знала. Она представляла бы, как в программу после эфира притащат ее рваный веер и фарфоровый панцирь. Как расскажут всем, про липкую рукоятку ножа и паука, живущего у затылка. Расскажут всем, что достаточно было одного слова Леопольда, чтобы она передумала мстить Рихарду. Расскажут про аватар в башне со стрельчатыми окнами, и как Марш не могла уснуть, не посмотрев в глаза Себе-в-прошлом. Расскажут, как она металась по записанному конвенту с признанием Леопольда, а потом рыдала, обняв колени его аватара. Марш боялась бы этой правды больше, чем смерти. Не захотела бы становиться персонажем истории о злой, несчастной женщине и ее бессмысленных, злых жертвах. Но Рихард не угрожал. Рихард ни слова ей об этом не сказал. В Младшем Эддаберге не было казней в эфире? У Арто теперь миллиарды глаз, и слепы только те, которыми она пытается смотреть в прошлое. Марш бы злилась. Арто терпелива. Она не умеет злиться — однажды у нее будет столько глаз, сколько понадобится. … Рихард просыпался до рассвета. Раздвигал шторы — всегда вручную — и выходил на крышу нижнего этажа, служащую террасой, чтобы посмотреть, как над крышами разливается живой золотой и розовый свет. Совсем не похожий на мертвое сияние аэробуса на проклятой платформе. Средний Эддаберг оказался особенным городом. Кондиционеры работали круглосуточно, но к обеду, в момент самого яростного зноя там, снаружи, город замирал. Даже гул экспрессов, кэбов и открытых шарабанов над крышами на пару часов стихал. Рихард часто гулял по опустевшему городу. Рассматривал запертые двери и мозаики с причудливыми круглыми узорами на стенах, прислушивался к звукам, доносящимся из приоткрытых окон — это незнакомое раньше развлечение до сих пор ему не надоело — и чувствовал, что сделал все правильно. Это же чувство приходило к нему по утрам, когда он стоял на еще прохладных белоснежных плитах террасы и смотрел, как над городом восходит солнце. Пес, которого изготовитель назвал Вафи, укладывался у его ног и смотрел вниз, на тенистую улицу, на светлые камни мостовой, которые торопливо подметали серебристые лаборы-уборщики. В остальное время это чувство Рихарда не посещало. Он научился варить кофе в портативной кофеварке, в которую нужно было насыпать порошок, а не закладывать капсулу с гелем, и потом самостоятельно следить за плотностью и цветом пены. Недавно он перестал добавлять в напитки и еду усилитель вкуса, который ему рекомендовали на период адаптации. Теперь Рихард знал, как варить настоящий кофе и как пить его на рассвете на белой террасе. Но от этого чувство, будто он поступил правильно, не приходило. Только проснувшись, он включал свет во всех комнатах. Но сначала проверял, не угодно ли Марш Арто дрыхнуть в его гостиной, и если уж ей было угодно, свет в гостиной он не включал. Рихард несколько раз пользовался положением и проверял, насколько честно она играет в эту игру — система показывала, что помощник «Арто» в этот момент недействителен на всех устройствах. Зачем ей это было нужно и почему спать нужно было именно в его доме, Рихард понять не мог, но с Марш никогда об этом не говорил.