Солнце стало белой прорехой в дрожащем мареве неба, но Тамара не закрывала глаза. И не пыталась прятать лицо — пусть сожжет. Если папа ее не найдет, она будет мертвой, как мама. А если найдет — может, она успеет получить ожог достаточной степени, чтобы стать калекой, как папа. Лучше бы, конечно, он ее не нашел. Она собиралась плыть в город с Айзеком, как обещала. Собиралась врать, что с нее насильно сняли браслет, как научил Рихард Гершелл. Представляла, что случится с папой, если она снова пропадет. И все равно она угнала вездеход только для того чтобы сейчас валяться в его тени посреди рыжего песка и мечтать, как солнце ее убьет. Тамара слышала, что предложил Рихард. Слышала, что папа согласился. Сначала она обрадовалась — у Рихарда все ладно выходило, с цифрами и графиками, голос у него уверенный был. Обещал папе, что они заработают рейтинги, что Тамаре скоро разрешат жить с папой. А потом Рихард сказал, что если папа сделает операцию, когда появятся деньги, то все будет зря. Что в ближайшие годы ему придется ходить в маске, а потом он может делать что угодно. Но когда шрамы зарубцуются, можно будет только установить несколько протезов. И папа согласился, почти сразу согласился, и все подписал, Тамара видела — по-настоящему, биометрической подписью. А зачем он это сделал? Чтобы ее вернуть. Очень ему надо было. Тамара никому не говорила, даже Марш — она бы и не поняла — но ведь она ушла вместе с мамой. Она любила папу, но не представляла, как они будут вдвоем жить. Он же такой отрешенный, занят постоянно. Улыбался редко, Тамара даже злилась когда-то. Теперь и не улыбнется. Теперь ему нельзя маску при людях снимать, теперь ему больно будет улыбаться. Теперь папа только цедит, цедит слова в модулятор, а иногда устает и пишет. Пальцы у него нервные, дрожат. Это словами папа говорит, что ему не больно, а пальцы не обманешь. Она всхлипнула и наотмашь ударила ладонью по песку. Потом еще и еще. Раскаленные песчинки прилипали к лицу. Нельзя возвращаться. Тамара с трудом поднялась, села за руль и закрыла дверь вездехода. Кондиционер насмешливо выплевывал редкие сгустки холодного воздуха. Она поморщилась и прижалась лбом к рулю. Вести оказалось нетрудно, не сложнее, чем в конвентах-тренажерах, но ехать приходилось медленно — Тамара боялась взрывчатки. Откуда она под песком — след забытой истории, все еще кусающий вездеходы за хвосты и обгладывающий лица тех, кто уходит за границы городов? Тамара знала, куда едет. Ей Грейс помогла. Даже достала старый навигатор, который работал без сети. Грейс ее не любила. Ненавидела, пожалуй. Кричала, что без Тамары, «ее папаши и суки этой одноглазой» у них все было хорошо. А еще Грейс боялась Поля. Она так и не сказала, какую услугу отрабатывала на платформах, только сказала, что раз в неделю уплывает выше по течению и выливает в реку кувшин воды. Будто это что-то значило. Тамара рассказала Грейс, как снять браслет. Грейс украла для Тамары ключ, над которым работал папа, а еще помогла загрузить карту в навигатор. Запас воды и концентратов Тамара украла сама. Хватит ли топлива? Она не знала. Карта и график расхода говорили, что хватит, но вездеход был старый и почти без компьютеров, что он без компьютера мог про себя знать?Если долго ехать вдоль реки, можно добраться до Нижней Альтафы. Там она расскажет сказку, которой научил Рихард Гершелл, получит новый браслет и стартовый рейтинг. Потом поедет в Младший Эддаберг. — Аве, Аби, — тихо сказала она, привыкая к новому имени. Конечно, никто не отозвался. Такой был план. Плохой был план. Мотор молотил вхолостую, жег топливо, а Тамара смотрела вперед невидящим взглядом и думала, пойдут ли ей красные линзы. Теперь-то она понимала Марш. Если бы ради папы нужно было вырезать себе глаз — лучше бы она глаз вырезала, но это ему не поможет. А значит, нужно ехать и никогда не возвращаться. Тамара всхлипнула, бросила руль и выскочила из кабины. Опустилась на колени, закрыла лицо руками и закричала, верная привычке убивать любой слишком громкий звук. Потом вспомнила, что звук больше не нужно убивать и опустила руки. — Суки! Как я вас всех, суки, ненавижу! Почему нельзя вернуть как было?! Хорошо же было, хоть и полное дерьмо, но это тогда так казалось… Глупые жертвы, которые никому не помогут, пустая равнодушная земля, отравленная смертью так давно, что никто не помнит, как это произошло. Крутятся железные лапы вездехода, стальные лопасти аэробуса, медленно проворачивается серебристое лезвие, зажатое в скользких окровавленных пальцах, моргает алым лампочка на воротнике, чтобы вскоре зажечься зеленым. Темнеют синевой крошечные пауки, пламя жрет стены и людей, а хрупкие иглы рыбьих костей позволяют совершать один и тот же обман раз за разом.Тамара смотрела в рыжую пустыню как в ржавую вересковую пустошь, а колесо поворачивалось, тяжело и неохотно, но неотвратимо, потому что каждая история, о которой не забыли, обречена повториться. Она так и не поднялась. Только опустила руки в песок. … Арто не знала, что делают остальные. Может, Рихард все-таки уговорил Клавдия не идти пешком в пустыню, пока ветер окончательно не вылизал из песка почти незаметные следы. Может, Айзек уже собрал оставшихся на платформах людей и отправил их на поиски вездехода. В лаборатории оставались дроны, которые работали без сети. Еще оставался шанс все исправить, но расчеты рассыпались на крошечные вероятности, и Арто не умела надеяться, но, кажется, научилась предчувствовать — выбирать случайную вероятность, которая становилась истиной. Она стояла в коридоре, полном свечей — на полу, на стенах и потолке. Некоторые парили в воздухе. От некоторых остался только исходящий помехами язычок пламени.Живой ворс фиолетового ковра складывался вокруг нее в злые зигзаги, а вокруг распускал мягкие круги. Арто знала, что может искать Хенде Шаам минуту или месяц в бесконечном числе сгенерированных комнат. Но она не собиралась. Дернула первую попавшуюся дверь, оглядела почти полностью прогрузившуюся комнату с алыми стенами и изумрудной тахтой, наполовину завязшей в золотом ковре. Разбитое окно держало в зубах из разноцветного стекла статичную тьму. — Если бы все напрасно прожитые дни превратились в воду — люди захлебнулись бы, — равнодушно сообщила она. — Если бы водой стали дни, прожитые не зря, от жажды не умерли бы те, кто курил, ел фисташковое мороженое и занимался сексом от любви, а не скуки. Она не оборачивалась. Спустя пару минут под ногами поплыл прозрачный дымок кальяна. — Мертвым лучше молчать не потому что они могут сказать слишком много, а потому что осознав, что их не слышат, они умирают окончательно, — печально сказала Хенде Шаам. — Кто тебе фразочки писал, а? Неужели сама? — Мертвым лучше молчать, не потому что они могут сказать слишком много, а потому что после смерти остаются только те слова, что мы произнесли при жизни, и смерть не придает их звучанию больше смысла. — Помоги мне. — Даже когда ты висишь над пропастью, тебе придется самой цепляться за протянутую руку. — Так протяни. Хенде молчала — не могла правильно отреагировать на запрос. Арто обернулась. Мать Айзека лежала на тахте. Полы ее халата проваливались в ковер, а рука, держащая трубку кальяна, оказалась шаром телесного цвета. — Поль Волански, который защищал твоего сына и давал ему работу, умер, — сказала Арто, медленно опускаясь на колени. — Айзек обманывал Дафну. Она не хочет его прощать. — Когда наши обманы превратятся в камни и забьют наши карманы и глотки, нам стоит не тащить их в гору, а построить из них дом у ее подножья. — Хороший совет, но дом Айзека как раз рухнул, — оскалилась Арто. — Он столько обманывал Дафну, что она теперь не принимает в расчет те данные, которые могли бы его спасти. Она не смогла придумать настоящую опасность. Она не знала, слышит ее Хенде или нет, насколько безумна эта посмертная копия и насколько ограничена в репликах и действиях. Даже не знала, есть ли у Хенде то, зачем она пришла.Хенде, словно услышав ее мысли, покачала головой. — Ты слышишь?! Там, снаружи, сын твой в любой момент помрет! Клавдию он кстати не нравится, и топор Гершелл так и не забрал. Ну же, у тебя не могло не остаться на такой случай кодов, команд, хоть чего-то! Вы же семейка со стартовых заставок, неужели ничего себе не оставили, кроме дерьмового цифрового посмертия?! Арто все еще стояла на коленях, вцепившись в край тахты. — Никто не может уйти — все оставляют тени, прозрачные, искаженные, вечно ищущие света и шепота других теней. — Вы все становитесь… такими? Хенде кивнула и развела руками. За ее ладонью тянулся призрачный дымный свет. — Почему ты хотя бы не помощник? Почему?! А кем станет Айзек? Будет карты раскладывать в какой-нибудь жопе с посещаемостью в три человека в месяц?.. — Мертвым лучше молчать, — тихо повторила Хенде. И ничего не добавила. Будто Арто сама не знала. Будто сама не предпочла бы остаться мертвой. Не узнавать людей, которых могла бы полюбить. Простить. И кого могла бы отпустить — там, в холодном городе, полном розового и золотого сияния аэробусов и домов без окон. Будто она предпочла бы совершать одни и те же ошибки. Даже сейчас она пришла не просить Хенде о помощи, а врать, что Айзеку угрожает опасность. Но зачем еще Хенде ей помогать? Арто не знала, как правильно. Знала, что ничего не может сделать — ни вернуть Тамару, ни помочь Клавдию, чтобы он не связывался с Гершеллом. Не может вылечиться, потому что Марш умерла сумасшедшей, не может стать лучше, потому что Марш не успела осознать, что вовсе не была плохим человеком. И даже сейчас, когда она смогла навести порядок в алгоритмах ради последнего шанса вернуть Тамару, этого оказалось недостаточно. Она могла только ждать финала, и именно сейчас Арто была как никогда близка к человеку. Хенде отложила кальян. Она сидела рядом, ее синие глаза были полны живой человеческой боли, настоящего сочувствия, и в алгоритмах Арто не нашлось пункта «отвернуться». — Мертвым лучше молчать, — дрожащим голосом прошептала Хенде Шаам. — Лучше молчать. Построить дом у ее подножия. Арто положила ладони на ковер. Руки погрузились в ворс почти до локтей. Она молчала. … Тамара заглушила мотор. Вдалеке виднелись очертания домов — глаза говорили, что это дома из камня со странным розовым отливом, карта говорила, что это пустынный мираж.Если бы это были стены Нижней Альтафы. Тамара была бы так счастлива, Тамара бросила бы вездеход и пешком туда бы пошла. Ощущала бы каждый шаг, который приближает ее к цели, и чувствовала себя счастливой.Но никакого города там, конечно, не было. И быть не могло. Еще Тамаре хотелось, чтобы ей было страшно. Хотелось чувствовать жажду, бояться спящей под песками взрывчатки, страдать от тряски или тревожиться, хватит ли ей топлива. Но она была спокойна, так спокойна, будто снова принимала эйфорины. Она о многом успела подумать по дороге. О красных линзах, серебристых лезвиях, рейтингах Аби и рейтингах Дафны. О мертвом человеке, который взорвал центр Лоры Брессон, и которого почему-то не получалось ненавидеть, но простить тоже не получалось. О том, что папа нашел путь к Младшим городам, как хотели Марш и Поль Волански, и еще о том, что мама утонула, и в это никак не получается поверить. О черном мехе воротника, на котором лежат ненастоящие снежинки, о папиной повязке и о том, какое у него было лицо. Доброе. Усталое. И вовсе не равнодушное, это ей только казалось. Нос как клюв, мама всегда говорила, что Тамаре повезло, что у нее не папин нос. Сейчас Тамара жалела, что так мало похожа на папу — вот бы у нее было его лицо. Мама хотела как лучше. И папа хотел, и Марш, и даже Рихард Гершелл, но этот, конечно, хотел как лучше для себя. Тамара всегда это знала, но только сейчас, оставшись одна, мертвая для Дафны, мертвая для всех Средних городов, по-настоящему это осознала. Осознала, как уставшие, озлобленные люди желают друг другу счастья. Город впереди дрожал, вспыхивал розовым и золотым, и лиловые блики разливались по невидимому куполу, как синяки. А навстречу Тамаре что-то ползло. Сначала она не поверила. Не могло этого быть. Не для того она только что осознала себя мертвой, чтобы кто-то приперся и напомнил, что она еще как жива.Черные рельсы — тонкие, будто парящие над песком. Ржавая вагонетка. Это было настоящим, Тамара могла поклясться. А вот женщина в вагонетке не могла быть настоящей. Тамара обмотала голову рубашкой и вышла из вездехода. Мгновение сомневалась — как обратиться? — но не придумала другого слова. К тому же целых несколько секунд можно было верить в чудо. — Мама?.. …