Нужно не забыть достать. — Скажите вслух, — потребовал Поль. — То, что я только что показал — правда, — устало сказал Клавдий. Десятки кур одновременно подняли головы. Уставились на Поля десятками зеленых глаз. — Тогда это все меняет, господин Франг. … — Тамара? Не спи. Нельзя сейчас спать. И Тамара открывала глаза. Смотрела в мутное окно, слушала, как стучат по листьям и крышам капли дождя, которому снова позволили обрушиться на город, а потом окно вдруг расплывалось, уходило в туман, и становилось спокойно и хорошо. — Не спать! — Да почему?! — шепотом возмутилась Тамара. — Потому что лекарство действует, пока ты спишь. — Откуда ты знаешь? — Мне кололи похожее. Но мне было нужно, а тебе — нет. Не спи. Тамара поморщилась, но растерла руками сонное, безвольное лицо. С трудом сфокусировала взгляд. Юханна давно спала и не пыталась сопротивляться. Тамара ей завидовала. Марш сидела на полу у ее кровати. Положила голову на локоть и смотрела на Тамару, почему-то очень печально. А почему бы ей не смотреть печально. Ее вообще-то убили. Марш ей все рассказала. — Я мечтала, чтобы меня лечили, — тихо сказала она и погладила кончиками пальцев белый матрас. — Рихард думал, что у вас здесь все лучше, чем там. И вас лечат, но почему-то от этого никому не лучше. Тамара была рада, что однажды в рекламном мусоре ей попалась на глаза рекомендация — на самом деле, она так и не собралась посмотреть, кто посоветовал Марш. Только прочитала, что это экспериментальный независимый помощник, подходящий одиноким людям со специфическими потребностями. Так и было написано: специфические потребности. Раньше Тамара заполняла еженедельные отчеты о социальной удовлетворенности и психологической стабильности и всегда ставила Дафне низкие оценки. Ей было не за что жаловаться на папу, и даже персоналу кризисного центра она не хотела ставить низкие оценки — она боялась. Что ее не выпустят, что у папы будут проблемы, что еще пять лет придется жить на государственном обеспечении и принимать лекарства. Поэтому она жаловалась на Дафну. И всегда писала в графе «причина оценки», что Дафна не учитывает ее «специфические потребности». Тамара знала, что несовершеннолетним можно не вдаваться в самоанализ при заполнении этой графы, и с удовольствием этим пользовалась. А потом она нашла Марш. — Я не болею, — шепотом возразила Тамара. — Мне же придется скучать по маме — а они говорят, что это плохо, и что от головной боли я согласна пить таблетки, а от этой нет. А я просто хочу обратно свой стресс. Тамара неловко улыбнулась, и Марш улыбнулась в ответ, а потом выпрямилась. Пересела на край кровати. — Твой папа вчера… Клавдий скоро тебя заберет. — Она достала из-за лацкана жакета тонкую черную трубку и остроносый тюбик табачного концентрата. — Ты с ним говорила? Марш молча кивнула. Тамара смотрела, как она выпускает густое облако серебристого дыма. Она не знала другого помощника, который стал бы курить при несовершеннолетних — это грубое нарушение, за которое помощник удалялся из базы после первой жалобы. — Ты не боишься, что тебя убьют? — не выдержала Тамара. — Это того не стоит. Ты даже не можешь хотеть курить… Она осеклась. Зря она это сказала, конечно, зря — разве кому-то понравится быть мертвым? Разве кому-то понравится, что ему напоминают, что он мертвый? Зря она это… И снова накатила сонливость — услужливая, мягкая сонливость, в которой Тамара ни за что не скажет глупость, никого не обидит, а чем больше она будет спать — тем быстрее пролетит время. И папа ее заберет. — Не спать! Марш хлопнула в ладоши. Тамара видела, как она это сделала. И слышала — но только в наушнике. Тамара сделала глубокий вдох, а потом хлопнула в ладоши. Словно раздавила между ладоней желанный, но запрещенный сон. Вернула звук, который она могла издать только через динамик, и который обязательно раздался бы во всей комнате, если бы Марш была живой. Юханна что-то пробормотала, но не проснулась. — Не надо, — мрачно сказала Марш. — Я сама могу. — Не можешь, — упрямо прошептала Тамара. Динамики зашипели, а потом нестройная дрожь белого шума рассыпалась скрипичной партией — всего за пару секунд. — Я могу гораздо больше, — в темноте блеснули красные глаза, — чем когда была жива. Я тогда вообще нихрена не могла. — А вывести меня отсюда можешь? — спросила Тамара, замерев. И вдохнуть боялась — чтобы не спугнуть промелькнувший азарт в ее взгляде. — Нет, — мрачно ответила Марш. Наверное, азарт все же померещился. — Не могу и не стану. Тебе надо дождаться, когда твоему отцу повысят рейтинг. — Как ему повысят рейтинг, если у него из семьи только я осталась, а я сижу здесь? — зло выплюнула Тамара. — Что за правила такие?! — Это очень хорошие правила, — вдруг улыбнулась Марш. — Все, что нельзя измерить и задокументировать — субъективно. И если бы не рейтинг — тебе осталось бы надеяться, что какая-нибудь сраная комиссия решит, что Клавдий — хороший отец. Что им понравится его лицо, его дом, его работа и уровень дохода. Но ему нужно только показать цифры. — И где он их возьмет? — Тебе какая разница? Или думаешь, он тебя бросит? Тамара задумалась. Даже сонливость куда-то отступила. Нет, она не думала. Просто боялась, навязчиво и безотчетно — что папа не найдет способ повысить рейтинг. Что у него не хватит сил — Тамара помнила, как пришло сообщение о смерти мамы. Она тогда как раз гостила у отца. Он скомандовал Дафне выключить свет во всем доме и несколько минут сидел на диване в гостиной, уставившись в погасший экран. Тогда Тамаре показалось, что так и должно быть — что-то было такое в его лице и этой тихой домашней темноте, что других доказательств скорби и не требовалось. Но сейчас она вспоминала об этом и думала, что лицо у него стало совсем пустое. И что он, пожалуй, так до сих пор и сидел бы на том диване, если бы не… если бы не что? И Тамара помнила, как папа каждый раз терялся, когда она не находила сил с ним заговорить. А она не могла себя заставить. Если бы заговорила раньше — потеряла бы над собой контроль. Показала бы, как ей плохо, а ведь папа ничего, совсем ничего не мог сделать, чтобы ее вытащить. Ей хотелось верить Марш, но она представляла, как папа останется один в темной квартире со своим бессилием. А здорово он ей улыбнулся, когда она заговорила. Наверное, у них правда все сложится хорошо. Юханна что-то пробормотала и перевернулась на спину. Свесила с кровати безвольную белую руку, коснувшись кончиками пальцев темного пола. И почему-то стало тревожно, тоскливо и муторно. Не из-за руки, конечно. … У папы такое лицо было, тогда, в темноте. Тамара даже успела испугаться — сначала на нем отразилась ее собственная растерянность, а потом что-то совсем другое. Тамара никогда не видела у папы такого лица. Но он смотрел в погасший экран, и она совсем не чувствовала угрозы. Вообще ничего не чувствовала, потому что пыталась понять, что мама умерла. Рука. Рука у него так же безжизненно висела вдоль тела, только длинные пальцы нервно подрагивали, будто пытались что-то схватить. Вдруг у него не хватит сил ей помочь. Вдруг он так и останется сидеть в темной маленькой квартире, пытаясь схватить что-то невидимое и уставившись в пустой экран? — Эй! Я тебя будить больше не стану. Тамара вздрогнула и открыла глаза. Марш задумчиво щурилась, выдыхая дым. «А в настоящей трубке, наверное, давно бы кончился концентрат», — подумала Тамара. Наверное, Марш думает, что такие слабости делают ее живой. Поэтому вечно хватается за трубку. Не могла же она при жизни столько курить. Кто при жизни столько курит — умирает по-другому. — Я не сплю, — виновато прошептала она. — Еще полчаса подождать, да? Тамара уже знала, что будет, если уснуть через два часа после укола — утром будет болеть голова, а мысли целый день будут тусклыми и равнодушными. Она не сможет сама думать, будет идти, куда скажут, подставлять руки под иглы с любыми лекарствами, глотать еду, которая лишится вкуса, а потом провалится в тяжелый и душный сон, который кончится головной болью. Марш сказала, что ей давали такое лекарство, и она сама его хотела. Как же она жила, что хотела этой медикаментозной мути? — Леопольд, — вдруг сказала она, — учил меня сосредотачиваться на механических задачах, когда приближались приступы. Я читала наизусть стихи и считала такты в мелодии. Я недавно… ее вспомнила. Хочешь попробовать? Тамара рассеянно кивнула. В наушнике зазвучал первый неуверенный клавишный перебор. Она честно дослушала до конца — мелодия, наверное, была красивая, хоть и неумело исполненная. Только Тамара так и не поняла, что от нее требовалось, а от музыки без слов в сон стало клонить еще сильнее. — Ну как? — настороженно спросила Марш. — Я не поняла, что делать, — призналась Тамара. — Считать такты. — Да не понимаю я! Это сколько раз по клавишам бряцнули? Марш только поморщилась. Она о чем-то думала, и даже не прогоняла саламандру, ползающую по ее лицу. Тамара была не против — ей нравилось за ней наблюдать. Саламандра у Марш была любопытной и доброй, и Тамара даже знала, что она означает язычок огня. — Ладно, — наконец решилась она. — Мне еще Леопольд кое-что предлагал. Я отказалась, а тебе сгодится. Это называется кумулятивная поэзия. — Чего?..