— Кумулятивная поэзия, — с отвращением повторила Марш. — Вообще-то это песенка, но петь я не буду. — А Леопольд пел? — улыбнулась она. — Пытался. Потом на лицо мое посмотрел и больше не пытался, — мрачно сказала она. — В общем… Мда. Да, в долине — низина, да, в низине — горькая трясина… да, низина в долине и трясина в низине… Марш глубоко вздохнула и опустила лицо. Тамаре вдруг показалось, что ей тяжело даются эти слова — хоть она и понимала, что это игра. Что Марш не может ничего чувствовать и ни о чем переживать, но об этом гораздо проще было совсем забыть, чем постоянно помнить. Да и что вообще значит — быть живым? — Я знаю, почему он эту песню вспомнил, — тихо сказала Тамара, снова растирая лицо. — Потому что имя «Марш» значит «болото». А «Леопольд» значит… — Повторяй, — раздраженно перебила она. Тамара на кого угодно обиделась бы. С отцом, наверное, неделю не разговаривала бы. Но на Марш можно было обижаться сколько угодно — ей было все равно. А значит, вроде как и обижаться было незачем. И Тамара послушно повторила: — Да, в долине — низина, да, в низине — горькая трясина… — А в трясине — зеленая ива, на иве — птичка пуглива… Повторяй. — А в трясине… — Нет, — одернула ее Марш, и ее взгляд на мгновение стал злорадным. — С начала. — Да, в долине — низина, — послушно начала Тамара. — В низине — горькая трясина, да, низина в долине и трясина в низине… А в трясине — зеленая ива, на иве… — А теперь быстрее. Марш явно над ней издевалась. И ей это явно доставляло удовольствие. Но сон действительно перестал набрасываться, притаился под одеялом, как наигравшийся кот. Тамара чувствовала, что стоит его позвать — он придет, и будет обычным сном. Но она упрямо повторяла стишок про болото, цепляя к нему новые и новые строчки, которые нехотя цедила Марш. — Клюв у птички с медным отливом, да, у птички — клюв с медным отливом, а в клюве с отливом — косточка сливы… — Да, в долине… И когда Тамара наконец уснула, ей снилась птичка, сидящая на ветке одинокого дерева посреди болота. Но перед сном успела подумать, что Марш откуда-то все же знает песенку целиком. … Клавдий забыл, когда ему в последний раз было так хорошо. Не стоило оставаться на платформе, и точно не стоило пить, но город, синий, с миллиардом глаз и миллионом раскрытых пастей, готовых сожрать за нарушение предписаний, остался ниже по течению реки. А Поль дал ему работу. Обещал лабораторию, обещал помочь со взломом рейтинга, как только Клавдий получит устойчивый результат. И ему уже не казалось, что он мог бы взломать рейтинг сам — в этот вечер он остро почувствовал, каким осторожным стал за последние шестнадцать лет. Как уснуло чутье, утратил остроту слух, и то, что раньше давалось естественно и легко, вдруг стало почти недостижимым. Он бы обязательно ошибся и все испортил. Его только и хватало на то, чтобы сидеть в запертой темной комнате и бродить вдоль стены в визуализированном пространстве. Но сейчас над рекой вставало солнце, Клавдий чувствовал, что сделал все правильно, и можно было ни о чем не думать хотя бы до рассвета. Рассвет еще не разлился над рекой, разлилось только предчувствие рассвета. Клавдий и не заметил, как успел напиться и снова почувствовать свое тело — вот его руки, а вот его лицо. Вот воздух, которым он дышит, а вот небо и вода, на которые он смотрит. Все вдруг стало осязаемым и реальным, и это было похоже на счастье. Скоро Тамара вернется домой. Вернется. Клавдий понятия не имел, как им жить вдвоем, без Эммы, но знал, что Тамара снова будет говорить. Что у нее не будет пустого, затравленного взгляда, и когда он будет давать ей обещания — она будет ему верить. ... Оказалось, на платформе можно разводить огонь. Оказалось, у костра подручные Волански вовсе не выглядят участниками перформанса. И преступниками они не выглядят. Обычные молодые ребята, обгоревшие на солнце, как попало одетые, с лихорадочно блестящими глазами. У девушек длинные ноги и гладкая, потемневшая от солнца кожа. Мальчишки все лохматые и с дурными взглядами — Клавдий смутно припоминал, что сам таким был. Особенно лохматым и дурным оказался Айзек. Он кого-то напоминал Клавдию, но вспомнить он так и не смог. Да и какое это имело значение. Клавдий еще тогда, на собеседовании в конвенте не поверил потусторонним завываниям аватара с картами. Он безошибочно чувствовал, что человек, скрывающийся за аватаром, слишком наслаждается этой игрой. Зато с Айзеком очень славно пился и самогон, и бренди Поля. Клавдий начал пить за полтора часа до полуночи — он знал, что Дафна, рассчитывая суточную норму алкоголя, обнуляет ее каждые двадцать четыре часа. Он давно не пользовался этой уязвимостью, но в этот вечер ему хотелось думать, что он пьет не потому что Дафну можно обмануть. — К вам часто ездят с проверками? — спросил Клавдий. Он сидел на краю платформы, опустив руку в теплую, почти горячую воду. Она полоскала рукав рубашки, пыталась слизнуть запонку с манжеты, а Клавдий смотрел, как плещется нефильтрованная вода, мочит одежду, и думал, как же восхитительно, как же невыразимо прекрасно, когда ты понимаешь, что так быть не должно и тебе совершенно на это насрать. Айзек лениво приоткрыл глаз и тут же закрыл снова. — Почти никогда. — Но здесь почти нет микрофонов и камер, — Клавдий с трудом ловил вопросы за серебристые рыбьи хвосты. — И у Дафны должны быть сбои… — Постоянно, — подтвердил Айзек. — Хочешь знать, почему все не едут за город жить? Клавдий кивнул, радуясь, что не нужно ловить и этот вопрос. — Мы отчеты пишем, — безмятежно ответил он. — Их публикуют и составляют рекомендации для жителей. Ну про то, что солнце ядовитое, и вода грязная, и в воздухе куча аллергенов. И что солнце, аллергены и жизнь без удобств на мозги влияет плохо. Мы вроде мученики, ага. А чтобы никто не сомневался — еще статистику смертности постоянно присылаем. У нас люди умирают… иногда. Ну знаешь, например бывают всякие жадные говнюки, которым голову напечет за городом, а потом они придут в какой-нибудь парк, рассядутся посреди чужой инсталляции и ка-а-ак… — Айзек, — прохрипел динамик у самого борта платформы. — Закрой рот. — Аве, Марш, — мечтательно улыбнулся он. — Ты бы показалась, чего мы вдвоем пьем. — Соскучился? — с ненавистью выплюнул динамик. Но она показалась — женщина, которую Клавдий видел утром. Сейчас она сидела рядом с динамиком. В руке у нее была темная бутылка без этикетки — такая же, как у Клавдия и Айзека. И все же потрясающая тяга к имитации жизни. — Кто ваш создатель? — поинтересовался Клавдий, разглядывая, как она нервно теребит воротник рубашки. — Элен Арто, ее лицензия на восстановление фертильности и какой-то хрен с двести третьего этажа Четвертого Квартала, — равнодушно ответила она. — Ты не вовремя обрадовался и начал пить, Клавдий Франг. Он поморщился. Дафна еще не начала выносить предупреждения, но с чего-то этим решила заняться помощница Волански. Она считает, что у нее есть мать. Нужно посмотреть по базе — наверняка ее создатель — мигрант из Низших городов. Оцифровал подружку или дочку, и может даже до сих пор радуется, что подарил ей цифровое бессмертие. Когда им начнут рассказывать, почему так не надо делать? Клавдий никогда не брался за подобные заказы. И куратор ее создателя должен был его отговорить. — Почему не вовремя? — вяло поинтересовался он. — У тебя много работы. Ничего еще не… Айзек, ты слышал? — она вдруг вскочила, уронив бутылку. Клавдий заметил, что она пошатнулась, будто и правда пила вместе с ними. — Нет, — настороженно отозвался Айзек. — Что там, звездочка моя негасимая? Она молчала, только щурилась на берег. Словно старалась что-то разглядеть. Словно у нее были только человеческие глаза. Клавдий не чувствовал никакой тревоги. Он даже не понял, почему начал ерзать Айзек — помощников часто делали излишне предусмотрительными и даже тревожными. В конце концов, иногда они должны думать за хозяина. — Звездочку свою в жопу себе засунь и никогда оттуда не доставай... — пробормотала она. — Опять… опять я… Нет… нужно сказать Полю. Она так и осталась стоять, щурясь на берег. Клавдий видел, как она бледнеет, как расширяются ее зрачки, как она обхватывает себя руками, пытаясь унять дрожь. И переставал чувствовать связь с телом — вода стала холодной, мокрый рукав раздражал, немаркированное пойло першило в горле, а опьянение медленно отступало. Все это было неважно. Главное — взять себя в руки. Если эта Арто действительно видит что-то важное, если Поль тоже решит, что это важно. Чтобы никто не увидел, не узнал, что на самом деле… Она не стала бы просто так выдавать такую реакцию, раз подражает живому человеку. Это была очень плохая мысль. — Марш? — окликнул ее Клавдий. — Она не просыпается. Рано уснула, — невпопад прошептала Марш. С берега раздался отчетливый хлопок. В синем свечении города быстро сгущался черный дым. Марш смотрела прямо на него, и Клавдий видел в ее глазах ужас. … … Кажется, Марш ее звала, а может ей только снилось. Что-то натужно скрипело прямо над ухом, и почему-то стало холодно. — Тамара?! Наверное все же стоило ее удалить. Марш замечательная, и песенки у нее хорошие, но почему-то она против того, чтобы Тамара спала. И пошла она подальше. Сама-то спать не может, вот и завидует. — А ну живо вставай! Она открыла глаза. Потому что Марш, видимо, не отстанет, пока ей прямо не сказать.