— Что?.. — тихо переспросила Марш. Рихард поднял глаза. Платья на ней больше не было — привычная черная рубашка и брюки. Но он знал, что видел. Нельзя вылечить смерть. И безумие Марш, с которым пытался бороться Леопольд — неужели оно все же было необратимо? Рихард думал, что искусственный интеллект не может болеть. Что он бессмертен. Но Марш так стремилась к достоверности, что умудрилась найти изъян в новом разуме. Она снова себя не контролирует, снова становится непохожей на себя, но не потому, что ей так подсказывают алгоритмы, а потому что она не может иначе. Потому что она отыскала противоречие, которое сведет с ума даже ее новый, совершенный разум. — Слушай, — начал Рихард. — Я не могу тебе показать то, что не пропустила цензура. Я нихрена не понимаю, как она выбирала, что оставить, а что нет, но спорить с Дафной не буду. И про Леопольда понятия не имею, что тебе рассказывать — фотографии и записи из моего личного архива ты точно уже вытащила, а что было в твоем — я не знаю. Но видел, что ты включала «Ольтору». Тебе Леопольд советовал считать в ней такты. — Я помню только название, — хрипло сказала она. — Это же из общего старого фонда, я не знаю, зачем ее… — Ваша сраная «Ольтора», — мрачно сказал он, — испоганила мне несколько месяцев жизни. Я ее на выпускном экзамене играл. Заканчивал общий курс по развитию эстетического интеллекта. Сыграл и забыл, к инструменту с тех пор подходил три раза. Он врал — играл он раз в пару месяцев, заполняя сумрачную тишину пустых комнат в жилом квартале, но «Ольтору» почти не помнил. Это было тридцать лет назад, и играл ее какой-то другой человек. Играл на настоящем рояле, с прохладными клавишами и приподнятым лакированным крылом. Потом Рихард слышал ее на сеансах Леопольда, когда проходил мимо его кабинета. И это был повод добавить к лжи немного правды, которая могла оказаться для Марш важной. — Я не слышал, чтобы он включал ее кому-то еще, — сказал он. — Ты для него была… особенным пациентом, я всегда это знал. — Почему? — Наверное он видел, что тебе больше других… — он осекся. Нет, не то — в «Сад» попадали пациенты с расстройствами, и они попадали к Леопольду. Он честно пытался с ними работать, но Рихард не нашел упоминаний о том, что он кому-то еще рассказывал, как синтезировать лекарства из эйфоринов — вот это опасная правда, скользкая, алеющая сигналами на анализаторах — и ради кого-то еще столько раз ставил карьеру под угрозу. Сказать ей, что Леопольду потребовалось больше тридцати лет в «Саду» и несколько десятков больных пациентов, прежде, чем ему появилось, что предложить Марш? — Видел, что тебе он может помочь. Сказать ей, что на самом деле предлагал ей Леопольд? Как хорошо злая правда уместилась в добрые слова. Как хорошо, что он всю жизнь просидел за панелями и пальцы не до конца потеряли проворность. И как хорошо, что больше не пахнет розами. Подсвеченные голубым клавиши на столешнице отозвались из динамиков неуверенным перебором. Звук был неживой, синтезаторный. Стоило подобрать модификации, попросить Дафну найти и установить подходящие плагины. Но момент будет упущен, стежок, которым Рихард пытается сшить разорванный разум, ляжет некрепко. Он закрыл глаза и попытался вспомнить, как звучит главное творение древнего композитора Лежье. Рихард помнил его портрет — лицо в туманной сепии, только контуры высокого воротника четкие и острые. Лежье тоже умер молодым, и у него были такие же ранние угрюмые морщины в уголках губ, как у Марш. Пусть один мертвец утешит другого, и может после Рихарду наконец-то удастся уснуть. И динамики ожили снова, уже увереннее, хоть и все еще нестройно и неестественно. Нельзя использовать вместо рояля стол. Нужно было арендовать инструмент, а не стучать пальцами по мраморной столешнице делая вид, что это настоящий звук, которого она ищет. Не получается стежка. И не получится никогда. И вдруг звук изменился — стал глубже и мягче, стряхнул электронную шершавость. Марш скачала плагины? Почему бы и нет. Он не чувствовал и не видел выведенных на пол педалей, только надеялся, что местные модификации инструментов подстраиваются под играющего. А ведь можно было найти конвент. Точно, конвент с нормальным оцифрованным инструментом, а не извращаться с призрачными клавишами в темноте кухни. Какой звук ближе к настоящему? Рихард услышал, как неуверенно отозвались скрипки — вступили именно там, где полагалось. Она помнит? Или врала, что ей стерли воспоминания о мелодии? Стоило бы начать сначала. Но он играл, слушая, как один за другим оживают динамики, как скрипкам отзывается тревожная партия виолончели. И все выходит нескладно, рвано, и совсем это не «Ольтора», а смутное воспоминание о ней, и лучше бы он насвистел мотив, свел все в шутку, а не позорился. Но почему-то он продолжал играть. А доиграв сразу начал заново — немного увереннее, немного четче, и ему даже показалось, что на этот раз скрипки начали свою партию, как и полагалось, а не просто вторили ему. Рихард не знал, сколько раз успел сыграть, раз за разом подхватывая за последней первую ноту, но так и не приблизившись к тому, что хотел слышать. В один момент он просто позволил финальной ноте затихнуть без продолжения, сам не зная, почему именно сейчас решил ее отпустить. Марш сидела напротив, окруженная обрывками иллюзорного дыма. Он видел только ее профиль — равнодушное лицо, сжатые губы и черный воротник рубашки. — Спасибо, — сказала она, оборачиваясь. На месте второго глаза сиял голубой провал, разбросавший по ее щекам колючие синие искры. Чтобы скрыть объявление, трижды прочитайте его вслух Для тех, кто хочет, но не может. Для тех, кто уже устал хотеть. Для тех, кто забыл, что когда-то хотел. И для тех, у кого не бывает сбоев: центр лечебной сомнологии Ч. Калигари. Зато выспитесь. Глава 6. Трясина в долине и солнце над рекой Солнце начало печь раньше, чем Клавдий ожидал. Пришлось снять пиджак. Хотелось еще закатать рукава рубашки, но жидкий фильтр он не взял, и руки от солнца защитить было нечем. Пришлось просто надеть маску — почти не заметную на лице прозрачную пленку. Когда-то она ужасно его раздражала. Теперь он только с легким удивлением смотрел на Грейс, которая лицо ничем не закрывала. Теплая речная вода лениво толкала борта платформы. Клавдий с трудом узнал в этих ржавых, полупритопленных плотах списанные мобильные исследовательские платформы. Он помнил, как двадцать лет назад такие спускали на воду и отправляли вверх по течению — серебристые, живые, почти целиком занятые белоснежными солнечными батареями, которые с жадным шипением впитывали свет. А теперь не осталось ни серебристой краски, ни белых батарей — платформы почти целиком застроили причудливыми шалашами из гофрированного железа, палатками и даже бараками. На некоторых голубели перила террас. И всюду были люди — вокруг шалашей и палаток, в лодках, пришвартованных к платформам и на крышах бараков. Одна женщина лежала прямо на краю платформы. Когда они проплывали мимо, Клавдий разглядел золотистую кожу и влажные черные волосы, лимонно-желтый раздельный купальник и даже капельки пота на ее спине. — Эй, Грейс, — не выдержал он. — Вашей подруге, кажется, плохо. — Чего? — угрюмо откликнулась она. — Чего это ей плохо? — Она лежит на солнце, — раздраженно объяснил Клавдий. — В купальнике. Даже не под фильтрующей пленкой. — А, — беспечно махнула рукой Грейс. — Она загорает. — Совсем с ума посходили, — поморщился он. Клавдий представил, как Тамара выходит за пределы купола и подставляет лицо солнцу — без жидкого фильтра и маски. Солнце копится под кожей, словно в белоснежной батарее. И неизбежно убивает, медленно разрушая сосуды и проявляясь уродливыми коричневыми пятнами. И Клавдий понятия не имел, как объяснить Тамаре, Грейс и этой девчонке в купальнике, что есть не только полное теплой воды и золотого зноя «сейчас». — Да херня это все, — отозвалась на его мысли Грейс. — Сколько люди под солнцем жили и как-то же не передохли… Альдо! Альдо, я здесь! — вдруг закричала она. — Грейс, мне нужно к Полю, — напомнил ей Клавдий. — Да подожди ты! — отмахнулась Грейс, перебралась на нос абры и замахала руками. — Альдо! Ты привез?! На углу платформы стоял парень в мятых синих шортах. Без фильтров. Без накидки из отражающей пленки. Вокруг него были расставлены проволочный кофры, над которыми вились черные мошки. Клавдию показалось, что он видел несколько золотистых ос. — Сама смотри, — крикнул он. — Грейс, не стоит… — начал Клавдий, предупреждающе вскинув руку. Но она не слушала. Перемахнув через борт, она широкими гребками двигалась к платформе. Фыркала, отплевывалась от грязной воды, в которой — Клавдий видел — плавали чешуйки ржавчины и краски. Интересно, что говорила ей Дафна. Когда-то он тоже так мог. Клавдий вздохнул, подпер кулаком подбородок, и стал смотреть, как Грейс пытается забраться на платформу. Альдо и не думал ей помогать, только стоял и с усмешкой смотрел сверху вниз, как она раз за разом соскальзывает в воду. — И что это такое? — обреченно спросил он ленивые волны. — Загородный лагерь для слабоумных? — Поль Волански привлекает молодежь к исследовательской деятельности, — раздался голос у него за спиной. — Тех, у кого много штрафов. У нас есть программа с обоснованием терапевтической ценности грязной воды, солнца и плотов с шалашами из говна и арматуры.