Странно, что он вообще решил проявить нелояльность. Марш все-таки дурно на него влияла. Только вот теперь он не мог уснуть. Хорошо, что Марш до сих пор не вернулась — не хватало только ее злорадной рожи. А может, именно ее и не хватало. Марш Арто — его прошлая работа, Младший Эддаберг и единственный свидетель его настоящей жизни. Она любила слово «настоящий». А теперь что-то изменилось. Рихард отбросил шуршащее одеяло, отчаявшись удержать им сон. — Аве… а, впрочем… хрен с тобой. Он включил кофеварку вручную. Только Дафны ему не хватало. Пережитому унижению, мыслям о Марш Арто не хватало только участливой Дафны, которая примется отчитывать его за превышение дозы кофеина. Она должна напоминать, что он наносит себе вред. Показать записи с тяжелобольными детьми, сказать, что ресурсы, которые государство потратит на его лечение нужнее им, и неужели он этого не понимает. Неужели ему все равно? Естественно Рихарду было все равно, но говорить об этом Дафне не полагалось. Вот что такое Средний Эддаберг. Может, поэтому Марш разлюбила слово «настоящий»? Он медленно сел в кресло, где недавно сидела Дафна. Опустил потяжелевшую от боли и непришедшего сна голову на холодную мраморную столешницу. Не поэтому. … Он не успел к ней пробиться. Не успел подхватить, не дать упасть на истоптанную платформу, испачкать алое пальто и побелевшее лицо. Неестественно белое, как у всех мертвецов с обнуленным рейтингом. А больше никто не попытался. Настоящий поступок отгорел, и следа не осталось в холодной грязи. Рихард успел заметить Освальда у ограды. Он что-то показывал Бесси, настойчиво тянул ее в экспресс. Она упиралась, оглядывалась, пытаясь найти Марш. Из экспресса выходили пассажиры, деловитые, сосредоточенные, ничего не знающие ни о каких поступках. Рихард уже ничего не мог сделать. Делал короткие, ритмичные глотки теплого сырого воздуха, надеясь, что сейчас не упадет рядом с Марш, вяло огрызался на чьи-то участливые вопросы. Думал, что сейчас прибудет синий аэрокэб с багровой эмблемой, равнодушные люди, не задающие вопросов — а лицо у нее белое, и почему-то на нем растаяли все прошлые отпечатки усталости и злости — и тогда все закончится. Он сам захотел, чтобы было так. … Тогда Рихард смог только сесть рядом и накинуть на нее белый коверкот, подложив рукав ей под голову, чтобы не испачкать лицо. Пусть там, под белой тканью уличная грязь впитывается в алое пальто — Марш уже все равно. Но уже через несколько секунд ему в плечи вцепилась Бесси, которую все-таки не удержал Освальд. Вот кому все равно не было. — Я все видела. Он с трудом поднял голову. Судя по рези в глазах, ему удалось уснуть на несколько минут, но облегчения это не принесло. — И что? — хрипло спросил Рихард. Марш стояла перед ним, уперев подбородок в сцепленные в замок пальцы. Она смотрела внимательно, и в ее глазах не было злорадства. Он выпрямился. Провел руками по лицу, пытаясь содрать с него остатки сна. На Марш было светло-серое платье. Мятое, с частой шнуровкой от растянутого ворота до подола. Юбка едва закрывала колени. — Заболела? Какой-то сбой случился? — невесело усмехнулся он. Кофе был еще теплым. Значит, он и правда проспал совсем недолго. — Хочешь, я тебе помогу? — тихо спросила она. Теперь она смотрела снизу вверх, но не пыталась изменить позу. — Как? Разошлешь всем специалистам по рекламе приглашение на бесплатный фуршет и подожжешь здание? Почему она больше не ищет настоящего? А сама она — настоящая? Стала бы Марш Арто спать на его диване, смотреть с ним эфиры по пятницам и предлагать ему помощь? Если предлагает — значит, стала бы. Так работает оцифрованное сознание. Только вот Рихард прекрасно знал, что создал не совсем достоверную копию. — Хочешь, я тебе помогу? — повторила она. С той же интонацией. Платье это — откуда только взялось. Какая-то дурацкая ночь. Искаженная, злая, и все этой ночью наизнанку. Марш вздрогнула, будто отряхнувшись от захватившего ее оцепенения. — Не ты один умеешь играть по правилам, — мечтательно улыбнулась она. — Ты знаешь, что здесь рейтинг не просто разбит на три десятка разных блоков, но каждый пункт еще и влияет на другой? Рихард поморщился и, через силу сделав последний глоток, поставил на стол пустую чашку. Выливать настоящий кофе он так и не научился, даже если тот превратился в едва теплую водянистую дрянь. — Я знаю, как работает местная система. Ему потребовалось несколько месяцев на то, чтобы разобраться с этим алгоритмом. Простой и понятный единый рейтинг Низших городов нравился ему гораздо больше. И ему не нравилась причина, по которой рейтинг Средних городов был сложнее — простой человек попросту запутался бы. Простому человеку было куда сложнее найти в системе лазейки и уязвимости. За выходку с экстремальным эфиром Марш в Среднем городе оштрафовали бы — если бы она сделала это спонтанно, без заявки и предварительной записи под анализаторы убежденности, что делает это добровольно и что поступок полностью обдуман. И пить эйфорины, даже легальные, ей бы запретили. Правда, в Среднем Эддаберге можно было купить до трех одноразовых шприцов с местной анестезией. Хватило бы этого, чтобы вырезать себе глаз? Рихард никогда бы не подумал, что будет считать, что город — паршивый город, которому не нужны были окна, потому что люди смотрели в виртуальную реальность, город, пропахший ароматизаторами и синтетической жратвой — будет казаться настоящим. А Средний — его размытым отражением со сглаженными углами. Целый город как белое пальто, прикрывающее все тот же труп и всю ту же грязь. — Нихрена ты не знаешь, Гершелл. Ты прожил здесь почти шесть лет — и как, хоть раз задумался, почему здесь нет людей с низкими значениями рейтинга? Почему нет таких, как я? Как живая я, больных и озлобленных — где они, а? Надо же, такой хороший город, никто не матерится, не ссыт на улицах и не бросает обертки мимо урны, на стенах — ни одного ругательства, только цитатки из стишков в виньетках. Усраться, какие все благонадежные. — Я знаю, как работает местная система, — повторил Рихард. Но теперь он говорил о другом. Он знал, что разбивка рейтинга на множество динамических показателей позволяет не только полнее анализировать сильные и слабые стороны человека, но и с разной скоростью начислять значения рейтинга. Если в Младшем Эддаберге один балл штрафа для Марш и для Рихарда равнялся одному баллу, то в Среднем Рихард мог бы вовсе не задумываться о какой-то там единичке, а для Марш система бы обновила коэффициенты списаний. Одна единичка, вторая — и Марш пришлось бы записываться к штатному психологу, выполнять все рекомендации и поменьше выходить на улицу, чтобы не нарваться на очередной штраф. Потому что в один прекрасный момент репорт за курение в общественном месте просто обнулил бы ее рейтинг. Один балл за курение, двести баллов за систематическую демонстрацию неблагонадежности. Рихард знал это — теоретически. Может, Марш и правда лучше разбиралась в местной системе и умела пользоваться ее уязвимостями. В конце концов, ее же до сих пор не исключили из реестра виртуальных помощников. Над столешницей потянулся серебристый дым ее сигареты. С балкона потянулся синий сквозняк, растрепал дым, припудрил розой, а потом размыл над столом. — Я не стал добавлять в библиотеку домашних ароматизаторов запах табачного дыма, — мрачно сказал он. — Иллюзия неполная. — Это для тебя иллюзия. Для меня — настоящий дым. Марш Арто не хотела бы стать ненастоящим человеком. Даже ее цифровой отпечаток упрямо врал себе, что дым настоящий. — И чего ты хочешь? Ты ведь ничего не стала бы делать просто так. — Верни мне память, — попросила она, и ее голос дрогнул так, что Рихард сразу поверил в точность выбранной реакции. — То, что ты не вложил при создании. Мне… не хватает данных. На последних словах в ее голосе послышалось электронное равнодушие, а взгляд вдруг стал совершенно растерянным. Рихард видел такой взгляд только у Бесси в их последнюю встречу и никак не мог представить подобное выражение на лице Марш. — Ты знаешь, что я не включал только те данные, которые нарушали закон, и которые… причиняли тебе… неудобства. Она усмехнулась, а он не смог улыбнуться в ответ. «Неудобства». Когда-то Рихард уничтожил все отчеты и записи о ее лечении в «Саду», но теперь-то у него была ее биометрика и все то, что сказал ему Леопольд в их последнюю встречу. А Леопольд много чего сказал. Рихард не все понял и не во всем стал разбираться потом, но теперь он знал о путаном, хрупком мире, в котором с детства жила Марш Арто. Знал, что все бывает зыбко и ненадежно: что белые стены могут оказаться черными, а длинный квартальный коридор — спальней с серыми обоями, и можно разбить нос о стену, пытаясь зайти в лифт. До двадцати лет она старалась не подниматься и не спускаться по лестницам, а если приходилось — двигалась медленно, вцепившись в перила.Рихард видел запись, где она впервые решилась наступить на черную пустоту на месте ступеней. Записи было две — с камеры и с биометрики. Короткое видео, на котором Марш никак не решится отпустить перила, и белые строчки данных, скачки графиков, рваный ритм пульса, в которые умещался весь ужас перед бездонным провалом на лестничной площадке. И Рихард много чего еще видел, когда все дальше заходил в ее прошлое, мутное, ледяное и грязное, как вода в городских стоках. Марш почти не помнила раннее детство, в котором мир не рассыпался. Это Рихард видел в белых строчках резкое повышение температуры, повышенное внутричерепное давление, а затем — резкое повышение чувствительности к свету и звукам. И данные тянулись, тянулись на бесконечные строчки дней, складывающихся в недели. А потом температура и давление пришли в норму, стабилизировалась фоточувствительность, только мир прежним не стал. Рихард не знал, что видел: менингит или другую болезнь. Аби только снимал данные, не ставя диагнозов. Данные хранили отчеты о поступлении лекарств, и здесь-то Рихард мог разглядеть историю в бесконечных числах и редких названиях препаратов: у матери Марш, Элен Арто, не было доступа в расширенную аптеку. И Рихард знал, почему — в разделе штрафов у Марш было много списаний. До совершеннолетия все строки были серыми — штрафы приходили Элен. В одной строчке ей еще хватало рейтинга для обращения к квалифицированным врачам, а в другой, за следующий месяц — нет. Рихард не стал проверять, за что Марш начислялись бесконечные штрафы. Он и так видел, что штрафы были хоть и частыми, но мелкими — она не мучила животных, не проявляла сверхнормативной агрессии и не пыталась ничего поджигать. А знать, какими словами Марш Арто еще в детстве заслужила свое безумие, Рихард не хотел. — Я не понимаю, о чем ты просишь, — наконец сказал он. — Большую часть данных заблокировала система. Или ты хочешь, чтобы я сделал тебя сумасшедшей? — Я почти не помню Леопольда, — призналась она. — Мы общались в основном на сеансах, а их посчитали служебной информацией. Не все удалили, я помню про стекло… да, я помню. Но до стекла… Плохо помню Бесси. Плохо помню мать. Знаю, что трахалась с каким-то мужиком, но не помню с каким, знаю только что он рубашку у меня забыл, а ее Освальду отдала… — Мужика-то я тебе как вспомню?! — Да хер на него! — В ее глазах блеснули синие искры. — Я не помню свою жизнь неделями. Людей, места. Я… выстраиваю алгоритмы и скрипты для достоверной передачи реакций… — в ее голосе снова задрожали электронные интонации, а взгляд на мгновение стал мертвым, как у шаблона, который предложили Рихарду в первичной конструкции. — Реа…кций… Он не знал, притворяется она или нет. Марш Арто никогда нельзя было верить, ни при жизни, ни после смерти. Но от последнего слова, отчетливо заскрипевшего мертвыми автоматическими нотками, разом обострилась головная боль, а в запахе роз, разбавленном ночным ветром, послышались отчетливые нотки «парфюмерной композиции "роза букетная № 4"». — Аве, Дафна! Закрой двери на балкон, включи вытяжки и направь репорт за эти ебан… несогласованные посадки, — процедил он. — Кофеварку включи… И выведи рояльную панель на стол.