Неаполитанец рассматривает охранников и снова опускает голову на руки. — Так или иначе, мы здорово отодрали этих англосаксонских говнюков. Ломбардо улыбается: — Да, все получилось неплохо. — Теперь научатся хоть немного уважать «грязных итальянцев». Они громко, дерзко смеются и тут же слышат окрик охранника. Так что они продолжают разговор тихо. — Похоже, Арене и Кадорне удалось вернуться, — шепчет Скуарчалупо. — Если бы их схватили, мы бы знали, так? — Думаю, да. — Тогда им вся слава. Пусть наслаждаются, они заслужили. А до нас очередь дойдет, когда вернемся на родину. — Не знаю, что тогда останется от родины. Неаполитанец закрывает глаза и вспоминает. И тихо напевает: — Dimmi che illusione non è, dimmi che sei tutta per me…[56] Может быть, родина его товарища и изменится, когда они вернутся, но его родина останется прежней. Партенопа[57] вот уже три тысячи лет стоит там, где стояла, и не меняется — ее улицы все так же заполнены людьми, голосами, разноцветьем и солнцем. Вот бы город так и оставался фашистским — если, конечно, фашистским он был. Верно одно: кто бы ни правил — Муссолини, король Виктор Эммануил, да хоть конь в пальто, — с ними или без них, неуязвимый ни для кого и ни для чего, даже для этого старого зловредного козла Везувия, Неаполь навсегда останется Неаполем. Он вечен со времен Древнего Рима и задолго до того. И никакой ублюдочный англичанин, любитель попить чайку, ничего с этим поделать не сможет. — Нам удалось, друг, — говорит довольный Скуарчалупо. — Это самое важное, правда же?.. Мы их здорово поимели. Ломбардо снова улыбается, устало подтверждая его слова; он уже сутки не брился, и щетина покрывает синевой его подбородок. — Ну еще бы. — И остались живы. — Да. Тут Скуарчалупо грустно вздыхает. В голову ему приходит мысль, которая омрачает достигнутый успех. Мысль о трагической победе. — Жалко Маццантини и беднягу Тоски… Мы были знакомы с женой капитан-лейтенанта. Помнишь? — Конечно. Он познакомил нас в тот день, когда мы видели его в траттории, в Порто-Венере. — Точно. На ней было платье в крупных цветах, и она была такая красивая, да? На одну актрису похожа. Знаешь, о ком я? — Алида Валли. — Она самая. Скуарчалупо на мгновение задумывается и прищелкивает языком. — Быть красивой, если ты вдова, — это преимущество, — добавляет он. — Красивая женщина никогда голодной не останется. И он надолго умолкает, задумавшись о своей невесте, Джованне Караффа. О том, что она тоже красивая, что у нее черные как ночь глаза и пышная грудь, а когда она идет по улице Сперанцелла, бедра так колышутся под одеждой, будто обтягивающее платье на ней нарисовано, и все оборачиваются ей вслед. Даже святые — и те высовываются из своих ниш, чтобы ее рассмотреть. — Ты представляешь, Тезео? — с грустью замечает Скуарчалупо. — Капитан-лейтенант погиб, а его жена и не знает. Узнает, только когда ей скажут. Сейчас она возится с ребенком, или сидит в кафе или в кино, или слушает новости Королевских военно-морских сил по радио: «Наши военно-морские силы успешно атаковали базу противника на Гибралтаре…» И все равно она ничего не знает. Тезео Ломбардо отвечает не сразу: — Это война, Дженна. — Да пошло оно все… Неаполитанцу охота поговорить с товарищем о другой женщине, об испанке, но он не осмеливается болтать об этом при охранниках. С тех пор как они попались, их много раз спрашивали о ней — и военные, и этот тип в гражданском с нашивками полицейского. Испанка, все повторяли они, особенно малый в гражданском. Каковы их отношения с испанской женщиной, что они делали вместе и так далее. Но неаполитанец все время отрицал, что знаком с какой-нибудь женщиной. Кроме нескольких проституток в Альхесирасе, наконец добавил он с раздражением. Так же себя вел и Ломбардо, у которого были куда более веские причины не раскрывать рта. — Ее наверняка взяли, — цедит сквозь зубы Скуарчалупо, искоса поглядывая на охранников. Его товарищ кивает, не произнося ни слова. Его лицо будто сведено судорогой, желваки ходят ходуном. Скуарчалупо знает его хорошо и понимает, какое напряжение кроется за этим видимым спокойствием. И, возможно, предчувствие беды. Если делаешь то, что делаем мы, думает неаполитанец с горечью, не надо иметь настоящие привязанности. Любое чувство — это пробоина в корпусе. Трещина, из-за которой ты уязвим. — Ты думаешь, она?.. — настаивает он. Ломбардо размышляет. — Не знаю, — заключает он. — Но если бы она проговорилась, нам бы это предъявили. — Согласен. Они бы размазали нам это по лицу, так ведь? — Вне всякого сомнения. Скуарчалупо довольно жмурится. — Короче, эти педики ничего не знают. Слышали звон, да не знают, где он. Он умолкает, улыбается через силу, снова поднимает голову и подмигивает товарищу. — Она выпутается, вот увидишь, — добавляет он. — Она сильная девушка. Потемнев лицом, Ломбардо соглашается: — Ей ничего другого не остается… Ее ставки выше наших. В кабинете военно-морской разведки Гарри Кампелло застает Тодда и Моксона, а также капитана второго ранга, низкорослого и худого человека, которого полицейский знает в лицо, — шотландца по имени Кёркинтиллох. За окном видно, как в порту дымятся останки нефтяного танкера, подожженного накануне; а подальше, в центре внутренней гавани, виднеется «Найроби», наклонившийся на правый борт, утопленный по планширь, с торчащими из воды трубами и надстройками. По словам Тодда, который утром обследовал корпус со своими водолазами, крейсеру нанесен огромный ущерб — пятиметровая пробоина под ватерлинией. Даже если его удастся оттащить в ремонтный док, «Найроби» еще долго не восстановит мореходные качества. Возможно, до конца войны. — Каких-то несколько человек пустили на дно почти двадцать тысяч тонн, — сожалеет Кёркинтиллох, — и при этом легко отделались. — Вообще-то, двоих мы убили, насколько мне известно, — напоминает Моксон. Шотландец смотрит на него осуждающе: — Не пытайтесь меня этим утешить. — Он поигрывает красно-синим карандашом, постукивает им по папке с надписью «Совершенно секретно». — На «Хайбер-Пасс» двое убитых и один пропал без вести. — А на крейсере? — интересуется Кампелло. — Ни одного, там даже нет тяжелораненых. Предупреждение итальянцев пришло вовремя, и все собрались на палубе. Внизу никого не было, когда раздался взрыв. — Слава богу. — Лучше не скажешь. Звонит телефон, и Кёркинтиллох отвечает. Внимательно слушает, вешает трубку и поднимает брови. — Сейчас придет капитан «Найроби», — объявляет он. — Его зовут Фрейзер. Он хочет посмотреть в глаза итальянцам, до того как мы их увезем. — Мать вашу. — Моксон свистит сквозь зубы. — Предвкушаю. — Поставь себя на его место, ну?.. Корабль, которым ты командуешь, взорвали, и отнюдь не во время героической битвы. А когда он печально болтался в порту, пришвартованный к бую. Ройс Тодд, не говоря ни слова, задумчиво поглаживает бороду. В отличие от других офицеров, одетых в безупречную военную форму, командир британских водолазов сидит в мятых брюках и в грязной рубашке цвета хаки. — Это не его вина, — наконец произносит он. Кёркинтиллох смотрит на него холодно и с упреком: — Если ты командир и твое судно потопили, это всегда твоя вина, пока военно-морской трибунал не докажет обратное. Моксон злобно кривится: — Он им глаза выцарапает, этим сукиным сынам. — Надеюсь, что нет, — строго перебивает Кёркинтиллох. — Он правила знает. — Они так ничего и не говорят? — спрашивает Кампелло.