Несколько секунд они раздумывают. Судно — территория страны, под флагом которой оно ходит. Согласно международному морскому праву, на борту могут находиться беженцы. Однако Ломбардо отвергает этот вариант. — Они наверняка нас выдадут… Не доверяю я испанцам. — Можем попытать счастья. У нас есть фунты, можем им заплатить. — Попытаемся сделать иначе. «Иначе» значит достичь дока, пересечь его пешком, прячась между контейнерами, которые там стоят рядами, и потом снова плыть до испанской зоны, увернувшись таким образом от английских патрулей. Вероятность невелика, но судам Ломбардо все равно не доверяет, даже испанским. — Я предпочитаю на борт, — настаивает Скуарчалупо. — А я тебе говорю нет, Дженна… Надо добраться до суши. Они плывут вплотную к корпусу судна, до кормы, под швартовами, протянутыми к причальным тумбам. На молу царит кромешный мрак. Ощупав нижнюю часть мола, они обнаруживают вделанную в бетон железную лестницу. На ощупь она ржавая и покрыта плесенью. Ломбардо поднимается очень медленно, вглядываясь в темноту наверху. Из воды Скуарчалупо видит, как силуэт его товарища исчезает за краем мола. Через секунду он поднимается и сам. Ломбардо сидит на земле, в тени огромной угольной кучи. — Убери нашивки, — шепчет он. Оба заворачивают внутрь воротник комбинезона и закатывают рукава, чтобы не было видно воинских знаков различия. Потом медленно встают на ноги и осматриваются. В мокрой одежде оба дрожат от ночного бриза. На борту судна, которое они только что оставили позади, вспыхивает спичка: кто-то закуривает у планширя. Осторожно ступая и держась тени, итальянцы проходят мол. Если кого-нибудь встретят, может, удастся прикинуться моряками или портовыми рабочими. — Только бы Арена и Кадорна дошли до цели, — бормочет Скуарчалупо, глядя на часы. Светящийся циферблат показывает четыре часа семнадцать минут. Еще два часа с четвертью до взрыва мины на днище «Найроби». — Может, им удалось, — говорит Ломбардо. Они проходят пятьдесят метров среди навесов и подъемных кранов, но останавливаются: впереди маячит свет, видны каски и ружья. — Черт… Патруль. Это препятствие им не преодолеть, и они вынуждены отступить. Они возвращаются к угольной куче под кормой пришвартованного судна и там раздумывают, как отсюда выйти. Скуарчалупо в тревоге следит за тем, как горящая сигарета того, кто курит на борту, перемещается к корме, ближе к ним. А затем они слышат голос. — Эй, — окликают их с кормы. Застигнутые врасплох, они не отвечают. Если уйти, моряк может поднять тревогу, а если заговорить, их может выдать акцент. Впрочем, думает Скуарчалупо, этой ночью на Гибралтаре наверняка не меньше дюжины моряков любой национальности. Так что не грех рискнуть. — Вы кто такие? — настаивает голос. Испанец, никакого сомнения. И моряк, и судно. Ломбардо, как старший по званию, берет инициативу в свои руки. И ответственность тоже. — Огонька не найдется, друг? — спрашивает он в ответ. — У нас спички кончились. Короткое выжидательное молчание. А может быть, настороженное. — Ладно, — произносит голос. — Давайте на палубу, дам вам спички. Итальянцы поднимаются по сходням на корму. У леерной стойки видна фигура мужчины, во рту у него зажженная сигарета. Ломбардо без предисловий берет быка за рога. — У нас есть фунты стерлингов, — шепчет он. — Золотом. Ответа нет. Водолазы всматриваются в черную, безмолвную, недоверчивую тень. — Вы сами-то откуда? — Дезертиры с португальского судна. Моряк недоверчиво фыркает: — С вашим-то акцентом?.. Ну-ну. — Мы можем заплатить золотом, — повторяет Ломбардо, и от холода голос у него дрожит. — Ты только спрячь нас, пока отсюда не выберемся. Тот сомневается. — Это не так просто, — говорит он наконец. — Англичане проверяют все. — Уж какое-нибудь место да найдется, где нам можно спрятаться. — Не знаю… Это из-за вас тут недавно поднялся весь этот базар? — А что случилось? Мы-то уже давно тут, я же говорю. — И поэтому с вас вода течет ручьями. — Чтобы удрать с нашего корабля, пришлось вымокнуть… А вы когда уходите с Гибралтара? — Завтра идем на Тарифу… Что вы там говорили про золото? — Фунты стерлингов, монетой. Вот, держи одну. — И сколько всего таких? В голосе чувствуется алчность, и это вселяет надежду. — Шесть. — Покажите. Ломбардо велит Скуарчалупо тоже показать деньги, и неаполитанец распарывает шов на кармане, где они хранятся. Похоже, испанец готов уступить, как вдруг с мола доносятся шаги и голоса. Луч фонаря скользит по сходням и поднимается на корму, освещая всех троих. — Сожалею, ребята, — говорит моряк, со вздохом возвращая монеты. — Вас накрыли. Лежа в камере на жестком матрасе, укрывшись старым, вонючим одеялом, Елена Арбуэс спит урывками, и стоит только закрыть глаза, ей снится сон, и в нем, как в романе-фельетоне, она видит фрагменты одного и того же кошмара: она одна в пустом и сером городе, пытается куда-то вернуться — в дом, в отель, на автобусную остановку. Но никак не может дойти. И в каждом эпизоде этой истории, дробной и нелепой, она видит, как бредет по улицам в поисках хоть чего-то, хоть какого-нибудь конкретного направления или цели, которых ей никак не удается достичь. Порой в этом странном городе ей встречаются густые, запущенные сады; а иногда туннели и галереи, где гулко раздаются ее одинокие шаги. Поэтому Елена старается не спать — лежит с открытыми глазами и борется со сном. Ей страшно вновь оказаться в этих непонятных местах. Чтобы не заснуть, она перебирает все, чем можно занять мысли: старые детские песенки, рассказы, стихи, названия литературных произведений, имена авторов, отрывки из прочитанных книг. Не было гвоздя — подкова пропала[43]. После обеда героический город спал[44]. Гнев, богиня, воспой Ахиллеса[45]. Оплачем, Фабьо, сей застывший сонно, увядший холм среди полей пустынных[46]. Вчера — ушло, а Завтра — не настало[47]. Иногда она чуть слышно нашептывает какую-нибудь песню или стихотворение. Мое любовное письмо найдет вас непременно, Расскажет оно вам, что помню вас доныне[48]. Какое-то время назад — она не знает когда, часы у нее отобрали — она слышала тревожный вой сирен, далекие выстрелы и взрывы. Держат ее недалеко от порта. Грохот длился, отражаясь эхом от скалы Пеньон, постепенно ослабел и окончательно растворился в воздухе. Сейчас все тихо; и Елена, которая вздрагивала от этих далеких звуков, спрашивает себя, что же там произошло. И к чему это приведет. Им для того ниспослали и смерть, и погибельный жребий Боги, чтоб славною песнею были они для потомков[49]. Когда сквозь слова, предназначенные для того, чтобы не думать о настоящем, тревожные мысли все-таки проникают, ее воображение летит туда, где в ночном безмолвии плывут в глубине моря мужчины, на которых охотятся другие мужчины. У одного из тех, кто плывет в глубине, есть лицо, тело, кожа, голос, глаза, улыбка. Запах и вкус, присущие ему одному, смешанные с ее собственными. Прикосновения сильных рук, нежность, мускулистая спина, плоть, твердая и горячая одновременно. Одна мысль о том, что Елена больше никогда не увидит этого мужчину, не окажется в его объятиях, вызывает у нее гнетущую тоску и непреодолимое отчаяние, сродни физической боли, глубокое, как бездонная пропасть, как будто из нее с мясом вырвали нутро. Вышел так Одиссей из кустарника. Голым решился Девушкам он густокосым явиться[50]. Я готова умереть, в который уже раз думает она, если умрет он. Гарри Кампелло подпирает стенку в будке на молу Карбон: он присутствует на первом допросе пойманных водолазов. Это взял на себя Уилл Моксон как офицер военно-морской разведки — Ройс Тодд со своими людьми продолжают прочесывать акваторию порта. Пленников держат отдельно друг от друга. Одного зорко стерегут снаружи, а Моксон решает начать со старшего по званию, чье воинское удостоверение лежит на столе: главный старшина Тезео Ломбардо, Королевские военно-морские силы. — Не повезло вам, парни, — говорит Моксон. — Не получилось. В светлых глазах итальянца, испещренных красными прожилками, отражается пламя парафиновой лампы. Поверх мокрой одежды накинуто одеяло, но его все равно трясет от холода, и Кампелло замечает, как он сцепил руки, чтобы не дрожали. — Хотите сигарету? Или кофе? Итальянец качает головой. Он как будто пал духом, изнурен до крайности. Это человек атлетического сложения, привлекательной наружности, на вид лет тридцати, хотя длительные погружения и перенесенные испытания несколько состарили его лицо: у него набрякшие веки, впалые щеки и синие круги под глазами от переутомления и недосыпа. Полицейский замечает также, что итальянец, как и его напарник, брился совсем недавно — часов шесть-семь назад. Без сомнения — и эта мысль вызывает у Кампелло легкую непроизвольную симпатию, — они побрились перед началом операции. Возможно, чтобы предстать в аккуратном виде перед лицом судьбы. — Удача — дама непостоянная, не так ли? — продолжает Моксон. — Такова жизнь, и сегодня вы проиграли… Скажите же нам, каковы ваши объекты.