Кампелло в досаде берет пачку сигарет и зажигалку и снова прячет в карман. Очевидно, он не слишком удовлетворен результатом примененного им приема — а ведь он возлагал на него большие надежды. Раздается окрик, и в дверях снова появляется все тот же Бейтман. — Отведите ее туда же, в одиночную. — Да, комиссар. Сокас взволнованно вмешивается: — Не думаете же вы, что она должна?.. — Возвращайтесь в свой госпиталь и к своим поездам, доктор, — перебивает Кампелло. — Это всё. Он переводит на Елену сумрачный взгляд, в котором она читает угрозу, а может быть, и приговор. — Если вражеская атака состоится и случится беда, ты ответишь за все. Елена встает и с презрением смотрит на полицейского: — Этому я помешать не могу: ни тому, что может произойти, ни тому, что я за все отвечу, если уж вам так захотелось… Как бы то ни было, идите вы к дьяволу. Над черной поверхностью чуть волнующейся воды едва видны шесть точек: шестеро мужчин в резиновых масках смотрят в направлении огромной скалы, и только слабый свет месяца во мраке, едва различимого на густо усыпанном звездами небесном своде, очерчивает дугу восточного берега бухты, до которого еще миля. Мокрая шкура, каленое железо, бормочет про себя Дженнаро Скуарчалупо, чтобы ни о чем не думать. Он повторяет это раз и другой, и дальше слова не идут даже сейчас, когда, перекрыв доступ кислорода в дыхательный аппарат, он с удовольствием вдыхает чистый и влажный воздух ночи. Мокрую шкуру каленым железом. Черные ночи и синее море, наконец добавляет он, глядя на темную и все еще далекую скалу. Несмотря на то что все тело под рабочим комбинезоном смазано жиром, а сверху надет прорезиненный костюм, неаполитанцу так холодно, что у него стучат зубы. Кроме того, он час с четвертью неподвижно сидел на майале за спиной у Ломбардо, и ноги затекли; три экипажа покинули тайную базу на «Ольтерре», соединились за волнорезом Альхесираса и вместе взяли курс восемьдесят градусов, без масок, держа голову над водой, чтобы сэкономить кислород. Поскольку у майале младшего лейтенанта Арены и главного старшины Кадорны проблемы с электропитанием и скорость ниже, остальные продвигаются вперед, подстраиваясь под отстающий экипаж, со скоростью меньше двух узлов и так, чтобы видеть друг друга. К счастью, уйти на глубину им пришлось только на последнем отрезке пути, вблизи от испанских рыбаков, которые работали при свете фонарей, а сейчас рыбаки уже позади, справа, на расстоянии трех-четырех кабельтовых. Сидя перед Скуарчалупо, Тезео тоже снимает маску. Свет звезд скользит по нему, слегка мерцая в коротких прядях мокрых волос. — Все в порядке, Дженна? — Все хорошо. Выпрямившись и упираясь в подножки, Скуарчалупо смотрит на светящиеся часы на левом запястье, рядом с глубиномером: они показывают сорок минут после полуночи. Он кладет руку на плечо товарищу и заглядывает на пульт управления, который виден под самой поверхностью воды. Рядом с рукояткой глубиномера и штурвалом слабо светится компас. — Мы почти на месте, брат. — Да. От холода дрожит голос. Скуарчалупо выпрямляется и, взявшись за рукоятки, проверяет, как работают сдвоенные кислородные баллоны, соединенные на груди с дыхательным аппаратом. Прищепка на носу причиняет ему неудобство; он снимает маску, потом снова надевает. Мокрую шкуру каленым железом, снова бормочет он, на этот раз шевеля губами. Черные ночи и синее море. Мокрая шкура. — С ней все будет хорошо, — шепчет он. Ломбардо не отвечает. Отзывается голос капитан-лейтенанта Маццантини — близкий и ясный в безветренной ночи над спокойным морем. Все майале собрались. — Нам осталось меньше мили, — говорит Маццантини, — так что будем атаковать: Арена и Кадорна — южный вход в порт. — Он на секунду умолкает — вероятно, уточняет курс. — Сто пять градусов… Ломбардо и Скуарчалупо — со мной и Тоски, северный вход… Курс — семьдесят пять. Короткая пауза. Все шестеро слышат только тихий плеск воды вокруг. Сверив показания компаса на майале с показаниями компасов на запястьях, шестеро итальянцев набирают в легкие чистый воздух. Не скоро придется нормально подышать, думает Скуарчалупо. И дай-то бог, чтобы тогда дышали все. — Порядок, Десятая? — спрашивает Маццантини. — Так точно, — слышится приглушенный голос младшего лейтенанта Арены. — Так точно, — говорит Тезео Ломбардо. — Тогда в пасть волку… Удачной охоты. Они погружаются один за другим, исчезая с поверхности воды. Скуарчалупо снова прилаживает маску и правой рукой открывает клапан подачи кислорода. Холодная вода накрывает его с головой, звезды исчезают, и мир превращается в черную влажную сферу, вмещающую в себя все разнообразие страшных вещей: что-то вроде временной смерти — или преждевременной, — где единственное проявление жизни — стрелка компаса, что светится, указывая курс, по которому идет судьба каждого из них до самого края. Через некоторое время поверх жужжания мотора, вибрирующего между ногами, и винта, от которого бурлит вода за спиной, неаполитанец различает далекие звуки, сухие и отрывистые; море издалека словно посылает некую вибрацию, и она отдается не столько в барабанных перепонках, сколько в груди и животе. Он сразу же догадывается, что это значит: глубинные бомбы, которые английские патрули взрывают вблизи порта; те самые, что убили Этторе Лонго во время последней атаки и могут убить и его, и Ломбардо, когда они подойдут ближе. Желая убедиться, что товарищ тоже заметил, Скуарчалупо пару раз постукивает его по спине и чувствует, как тот кивает. Мокрую шкуру каленым железом. Черные ночи и черное море, совсем не синее, словно этот цвет навсегда исчез с просторов вселенной. На секунду с мучительной тоской Скуарчалупо вспоминает Неаполитанский залив, шумные улицы города, залитые светом, отчий дом, где на стенах рядом с портретом короля Виктора Эммануила красуются изображения Девы Марии, святых и фотографии дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек, на фасадах домов развешано белье, перекликаются соседи, шумят дети, играя на улице, пахнет готовой пиццей, овощи разноцветны, а рыбы сверкают чешуей. Он вспоминает, как по радио Витторио Де Сика напевает «Поговорим о любви, Мариу», а Кьяретта Джелли рыдает о разлуке: Si son luntana de ti mi sentí un gran dolor, un gran dolore, e più che serco de pararlo via più se me ingropa il cor[42]. Как далек сегодня Неаполь, думает Скуарчалупо, пытаясь освободиться от воспоминаний и привести мысли в порядок. Он снова и снова повторяет про себя слова другой песенки, будто молится: мокрая шкура, железо и так далее. Складки резинового костюма царапают кожу на шее, не защищенную поддетым под него рабочим комбинезоном, ноги сводит судорогой, и Скуарчалупо кажется, что от холода он сейчас умрет. Они курят и ждут. Три красных огонька в темноте. — Думаю, они попытаются, — говорит Гарри Кампелло. — Я тоже так думаю, — соглашается Ройс Тодд. Они стоят перед водолазной будкой на молу Карбон, вглядываясь во мрак моря. С ними капитан-лейтенант Моксон. В порту, в городе, в Пеньоне — везде темно. Только справа, в Ла-Линеа, видны огни, и в трех милях к востоку, в Альхесирасе, фонари отражаются под звездным небом в слабом свете убывающей луны. — Вы меня уже пугаете, серьезно, — замечает Уилл Моксон. — От такого совпадения ваших предчувствий становится не по себе. — И море, и небо идеальные, — настаивает Тодд. — Конвой уходит послезавтра, и они наверняка это знают. Здесь собралось столько кораблей, что я бы на их месте обязательно явился бы. — Сегодня или завтра? Тодд почесывается под рубашкой, выпущенной поверх шорт. Фуражка низко надвинута на лоб. — Скорее сегодня, чем завтра. Моксон идет в будку и возвращается с бутылкой коньяка, которую они с Кампелло принесли командиру британских водолазов. Они пришли полчаса назад — полицейский собирался подтвердить Тодду свои подозрения насчет арестованной испанки, — но нашли Тодда в боевой готовности вместе с отрядом водолазов; в полумраке на оконечности мола, между погашенным фонарем и зениткой, различимы несколько мужских фигур, поблизости пришвартован катер с работающим мотором и пулеметом «Брен» на носу; еще два катера патрулируют рейд и один — акваторию порта. Время от времени из-под толщи воды слышатся глухие удары: поблизости взрываются глубинные бомбы. — Эта женщина еще что-нибудь вам рассказала? — спрашивает Тодд. — Очень мало, — вынужден признать Кампелло. — По правде сказать, ничего. Моксон открывает бутылку, и они передают ее из рук в руки. Когда очередь доходит до Тодда, он выпивает вдвое больше остальных. — Надеюсь, вы ее прижмете как надо. — Тодд передает бутылку Кампелло. — Люди в вашем отделе не отличаются джентльменскими манерами. Полицейский пригубливает коньяк. Обжигает желудок, зато воодушевляет. Сигареты помогают держать глаза открытыми. А эта ночь, предполагает он, может продлиться долго. К счастью, перед тем как прийти в порт, они с Моксоном славно поужинали в «Голден Хэм». — Это сложно, — отвечает Кампелло. — Мы подозреваем, что она поддерживает контакты с врагом, но улик недостаточно… Это связывает нам руки. — Так она шпионка или нет? — Мне кажется, да. — «Кажется», комиссар?.. Неудачное слово. — Или она невиновна, или у нее железный характер. — Надо же, — рассеянно произносит Тодд. — Но хоть на что-то она годится? — Я ее видел, — высказывается Моксон. — Сегодня вечером Гарри позволил мне задать ей несколько вопросов. — И как? — Да никак, парень. Все равно что говоришь со стенкой. — А сама-то она как? — Высокая, худая, ничего особенного, на любителя. Даже в каземате довольно элегантна, но не ах… Ничего общего с Марлен Дитрих в «Обесчещенной». Бутылка снова оказывается в руках у Кампелло, но ему уже хватит. Он наклоняется и ставит ее на пол у ног. — Вы действительно думаете, что они явятся? — спрашивает Моксон. — Адмирал меня замучил вопросами. — Ну ясное дело, дружище. Не будь ты таким лохом, вместе со своим адмиралом. Мы же сказали, что да… Хочешь, поспорим на фунт?