У него вырвался сиплый смешок, который перешел в сухой кашель. — Эти все тоже бывают разные. Я вернул разговор к его товарищу по Гибралтару. К Тезео Ломбардо. — Вы с ним потом еще виделись? — Да, через десять лет после войны. Один раз. Его жена, испанка, приезжала с ним. — Он указал на дверь закусочной. — Они появились здесь, оба. Были в Неаполе проездом, и Тезео пришло в голову увидеться. — И как прошла встреча? — Это была неудачная идея. Он задумался, глядя на проходивших мимо людей. Потом энергично почесал подбородок, скребя ногтями щетину. — Все уже было разрушено, понимаете меня?.. В тот день, когда в лагере военнопленных он согласился воевать против Германии, мы разошлись навсегда. Он печально покачал головой. Я вернулся к Елене Арбуэс. — Она была с вами, когда вы разговаривали? — Нет, она из деликатности оставила нас одних. Пошла погулять… Она была настоящая сеньора. — Так о чем шел разговор? — Я был взволнован, хотя старался это скрывать. Тезео волновался еще больше. Помню, он сказал: «Надо было со всем этим покончить, Дженна. С фашистским безумием, с Муссолини, который уже был марионеткой, с нацистами-убийцами, со всем этим…» Интересно получается, вам не кажется? С точки зрения новой Италии, которая вышла из войны, плохо поступил я. А он приехал просить меня… Он умолк, подыскивая слово. А может, просто не хотел его произносить. — О понимании? — подсказал я. Он немного подумал. Его лицо скривилось в гримасе, напоминающей улыбку. — О прощении, я бы сказал… В какой-то момент его глаза наполнились слезами, он потянулся ко мне, будто желая обнять, но увидел, какое у меня лицо, и сдержался. — И? — И ничего. Это все. Он застыл и молча смотрел на меня. А потом встал и ушел, и больше мы с ним никогда не виделись. Разговор закончился, и магнитофонная пленка остановилась. Я нажал на клавишу и отключил запись. — А вы знаете, что в книжном магазине Елены Арбуэс, в Венеции, на стене висит ваша с Ломбардо фотография, где вы стоите на подводной лодке «Шире»? Он удивился: — Нет… я этого не знал. — И тем не менее. Он задумчиво смотрел на меня, пока я убирал в рюкзак магнитофон и тетрадь с записями. — Никому не перечеркнуть того, что мы сделали с ним вместе, когда были молодыми, храбрыми и преданными родине, — неожиданно сказал он. — Хоть жги нашу мокрую шкуру каленым железом… Все, что было на Гибралтаре, осталось в книгах по истории. В голосе старого водолаза слышались отзвуки гордости. Подняв взгляд, я увидел в его глазах слезы. И голос у него дрогнул. — Я очень любил этого сукина сына, — добавил он. — И я рад за него, за то, что он счастливо прожил оставшуюся жизнь, потому что рядом с ним была эта женщина… Самая достойная из нас. Камера маленькая, с голыми стенами и зарешеченным окном во двор; с потолка свисает лампочка, которая не гаснет ни на секунду, в углу ведро, на неровном цементном полу валяется тюфяк. Ничего отвратительнее Елена и представить себе не могла. Съежившись на тюфяке, пахнущем слежавшейся шерстью и грязью, она пытается выкинуть из головы дурные мысли: не думать, не делать выводов, не мучить себя размышлениями о будущем. У нее забрали сумку, часы и туфли, она не знает, сколько сейчас времени, длится ли еще день или уже наступила ночь. Сначала, когда после допроса ее бросили сюда, она считала секунды и минуты, чтобы как-то отвлечься. Чтобы чем-то занять голову, она выкладывала рядами, как на счетах, комочки серой шерсти, которую выдергивала из тюфяка. Так она считала целый час или около того. Ей кажется, что с того момента дважды прошло еще столько же, но нет никакой возможности убедиться. Я очень устала, думает она. Мне холодно, я грязная, и у меня болит голова. Но больше всего мне не хватает сигарет. Несмотря на упорные попытки блокировать сознание, чтобы как-то себя защитить, ей не удается уйти от собственного воображения: оно непременно найдет какую-нибудь щелку. Молниями проносятся в мозгу воспоминания о главном старшине Тезео Ломбардо: о том, чем он и его товарищи сейчас заняты. Она предполагает, что он снова бросает вызов морю и ночной тьме, во мраке пересекая бухту в черном прорезиненном костюме и кислородной маске, которая была на нем в то утро, когда Елена с Арго нашли его на берегу. И каждый раз, когда его образ против ее воли завладевает мыслями, пространство и время исчезают и Елена вновь чувствует тепло мужского тела, запах его загорелой солоноватой кожи, его спокойный голос и видит его глаза близко-близко в сумраке последней ночи. И каждый раз она отдает себе отчет в том, что все это и привело ее сюда, где она так уязвима и беспомощна; она пытается уничтожить эти воспоминания, не думать о Тезео, отказаться от этих мыслей почти физическим усилием воли, потому что именно это делает ее мягкой и слабой и подвергает опасности. Если это любовь, заключает она, или начало того, что может ею стать, или то, что ею кажется, то она, Елена, представляла ее себе иначе. Да и момент совсем не подходящий. Так что лучше сейчас об этом не думать. Держаться подальше от подобных мыслей. Если я буду продолжать в том же духе, то расплачусь. Сосчитав количество плиток на полу и число стыков между ними — семьдесят плиток и сто двадцать три стыка, кроме тех, что упираются в стены, — Елена поднимает глаза к потолку, покрытому пятнами сырости, и пытается представить, что это очертания некой местности, где есть горы и долины, как на географической карте. Едва она обнаруживает, что в одном углу ясно виден пейзаж, похожий на часть береговой полосы между Альхесирасом и Тарифой, дверь открывается, и в камеру входит один из тех двоих полицейских, что ее задержали, — огромный, брутальный англичанин, — хватает ее за руку и выводит в коридор. — Пошли, сука, шевелись, — бормочет он на плохом испанском. Холод плиточного пола проникает сквозь чулки, пока Елена, подгоняемая грубыми пинками тюремщика, идет в допросную. Там за столом сидят двое. Один — комиссар, с которым она уже знакома, этот самый Кампелло. Другой — Самуэль Сокас. — Господи, Елена… Господи, — говорит доктор, вставая. Она замирает на пороге. Охранник с силой толкает ее в комнату, заслужив суровый взгляд своего начальника. И вдруг Елена чувствует, что ее больше не держат. — Хватит, Бейтман, — говорит комиссар. — Закрой дверь и оставь нас. Полицейский подчиняется, и Кампелло предлагает Елене сесть на стул, помогает ей устроиться поудобнее. Затем сам садится подальше от нее, словно отстранившись от происходящего, а Сокас тем временем занимает свое место. Доктор смотрит на нее в отчаянии. Он потрясен. Похоже, он не верит своим глазам. — Что ты здесь делаешь, Елена? Она смотрит на него по-прежнему растерянно. Не скрывая удивления. — А я спрашиваю себя, — наконец отвечает она, — что здесь делаешь ты. Вопрос повисает в воздухе, ответа не слышно. Сокас нерешительно поправляет узел галстука-бабочки. Смотрит на комиссара, потом снова на Елену. Свет голой лампочки блестит на его лысине и отражается в двойных стеклах очков, скрывающих глаза. — Это правда — то, что мне рассказали? Она внимательно вглядывается в него, стараясь понять, в чем же дело. Она осторожна, поскольку не знает, чем все может обернуться. — Я не знаю, что тебе рассказали, доктор. — Что тебя подозревают в шпионаже. — Сокас нерешительно умолкает, как будто ему стоило большого труда произнести эти слова. — Что ты вражеский агент. — И кому же я враг? — Кому же еще врагом ты можешь быть?.. Великобритании, конечно. — Ты правда веришь в подобные глупости? Доктор откидывается на спинку стула и вздыхает. — Признаю, верится с трудом. Однако комиссар утверждает, что есть доказательства. — Нет никаких доказательств и быть не может. Это выстрел наугад, и они решили, что мишенью буду я. — Почему именно ты? — У него и спроси. Сокас поворачивается к полицейскому, но тот на него не смотрит. — Они говорят о каком-то фотоаппарате, — смущенно говорит Сокас. — Что ты следила за обстановкой в порту из книжного магазина твоего друга Гобовича. — А тебе не сказали, что я собиралась убить Черчилля, если он сюда сунется? — Послушай, — вскидывается доктор. — Сейчас не до шуток. — У меня нет желания шутить. Я оскорблена. И я беззащитна в руках этих людей. Они хотят, чтобы я призналась в том, о чем я понятия не имею. Они арестовали меня, основываясь на абсурдных предположениях… Я просила, чтобы они обратились к консулу Испании, но мне отказали. Это произвол. — Гибралтар в опасности, идет война. Логично, что они нервничают. — Пускай за их нервы расплачиваются другие. За этим следует тишина, и Сокас снова оборачивается к Кампелло, как бы желая услышать его мнение. Однако тот неподвижно сидит с непроницаемым лицом. — А что делаешь здесь ты, доктор? — повторяет Елена. От этого вопроса лицо полицейского на мгновение оживляется. — Да, — замечает он. — Полагаю, вы должны выразиться определеннее, сеньор Сокас. Доктор вновь поправляет узел галстука, словно его душат. Затем наклоняется вперед и облокачивается на стол. Похоже, ему трудно сглотнуть.