— Скоро, — отвечает он наконец. — Завтра, послезавтра? — Я же говорю, скоро. — Вы участвуете? Снова тишина. Он поворачивается спиной к свету, словно прячет от нее лицо. — Так или иначе, я передал вам то, о чем меня просили, — мрачно говорит он. — Я выполнил приказ. — И?.. — А сейчас я скажу, что думаю я. Елена по-прежнему сурово смотрит на него: — И что же вы думаете? — Что не надо. Не надо туда ходить… Откажитесь. Он поворачивается к ней. В его ясных, честных глазах цвета травы отражается колеблющийся свет лампы. — У вас нет командиров, вам никто не указ, — мягко добавляет он. — Вы и так уже достаточно рисковали. Елена крайне изумлена: — Вы это всерьез? — Конечно. — У вас могут быть неприятности, если узнают, что́ вы тут наговорили. — Я никому не скажу. Полагаю, и вы тоже. Елена кивает, все еще сбитая с толку. — Вы либо очень искушенный, либо очень наивный человек. — Не понимаю. — Конечно, очень наивный, — заключает она. — Вот что я о вас думаю, главный старшина Тезео Ломбардо. Он в смущении поворачивается к двери. Протягивает руку за курткой. — Мне кажется, я должен… — Пожалуйста, подойдите. — Она почти строго указывает на ковер перед собой. — Ближе. Он смотрит на нее растерянно. И очень серьезно. — Зачем? — Я хочу вас поцеловать. Открыв глаза — она спала на боку, повернувшись к нему, — она видит на подушке его лицо, очень близко; чувствует его тепло и тихое ритмичное дыхание. Света нет, но сквозь жалюзи окна, что выходит в сад, проникает слабое свечение, скрадывающее очертания предметов, но позволяющее отличить сон от яви, осознать время суток, радуясь пробуждению и приятному теплу удовлетворенного тела: наслаждаться сонной ленью, несущей покой, и лежать неподвижно, опасаясь, что от малейшего движения все может исчезнуть. Осторожно, чтобы не разбудить спящего рядом мужчину, она прижимается к нему всем телом, ласкает губами его плечо, гладит спину, вдыхая запах его кожи, пахнущей усталой от взаимного наслаждения плотью, по́том, чистым и грязным одновременно, и еще чем-то незнакомым. Она замечает, что между бедрами у нее все еще влажно. Она гладит себя и вдыхает запах собственного тела на кончиках пальцев — сильный и терпкий запах секса. То, что не принадлежит только ей или только ему, но им обоим, что невозможно почувствовать одному: физическое, а может быть, химическое соединение двух обнаженных тел, объятых страстным желанием, две жизни, переплетенные поцелуями и ласками, — одна в другой. Все произошедшее проносится у нее в мыслях с безмятежной ясностью. Она до малейших подробностей вспоминает, как, широко открыв глаза, он скользит по ней взглядом, как внимательно отзывается на ее ощущения, ее наслаждение, ее невысказанные просьбы. На ее стоны. Ей несут радость неторопливые и размеренные ласки его рук — рук человека, умеющего строить гондолы и взрывать корабли в глубинах моря. Вновь замерев, прижавшись к боку спящего мужчины, Елена предается воспоминаниям, где угрызения совести перемежаются с одиночеством, нехваткой любви и ее неожиданным обретением. Я почти забыла, как это бывает, думает она. Как это происходит и, к ее удивлению, еще может происходить и с ней, во время, и потом, и сейчас. Удовольствие, секс. Она прислушивается к себе, прикусив нижнюю губу, и в конце концов про себя кивает. Возможно, это любовь, добавляет она. Елена наедине со своими мыслями, так что нет причин отрицать. Ничего странного, противоречивого или недоброго не содержит это слово, эта вероятность, это предположение. И нет в этом никакого предательства, если женщина больше двух лет живет одна на берегу моря со своей собакой и своими книгами. Чем еще, решает она, может быть такой порыв, такое желание остаться в объятиях этого мужчины навсегда. Она не знает, что будет у нее в голове через пару часов, когда дневной свет все прояснит, озарит сознание беспощадным здравомыслием. Верно то, что сейчас, вне всякого сомнения, она предпочла бы умереть, если бы умер он. От этого неожиданного соображения ее бросает в дрожь. Насколько это правдиво, спрашивает она себя. Или искренне. Из самозащиты она решает отодвинуться, ей хочется прохлады, хочется испытать себя. Чрезвычайно осторожно, чтобы не разбудить мужчину, она отодвигается, выскальзывает из-под сбившихся простыней и встает, глядя на темные и почти неподвижные очертания на постели. Она прислушивается к его спокойному дыханию. Потом ищет свитер, натягивает его на голое тело, открывает дверь спальни — Арго лежит за порогом и встречает ее радостным фырканьем, — закрывает дверь за собой и почти в полной темноте вместе с собакой идет к столу по комнате, смутно освещенной последними догорающими углями в камине. Елена стоит не шевелясь и курит, чувствуя у ног дыхание улегшейся на ковер собаки. Она глубоко затягивается, вновь ощущая тяжесть мужского тела, его ритмичные движения, несущие наслаждение, вновь видя его зеленые глаза — glaucopis, как у Афины светлоокой, — совсем близко. И себя, и то, что она чувствует; не воображает, что чувствует, но чувствует на самом деле, без преувеличения. Она уверена, что на таком расстоянии невозможно обмануть, ведь он так пристально ее изучает, слегка нахмурившись, как ребенок, который старается хорошо сделать важное дело, а она же как бы раздваивается, превращаясь в двух женщин: одна наслаждается, а другая задумчиво смотрит на нее, удивляясь тому, как безусловно погрузилась в близкие и сильные объятия. Объятия мужчины, который давал ей ощущение защиты и твердой уверенности в себе; а потом он застыл, словно сомневаясь, глядя на нее почти со страхом; она же, разгадав, что он чувствует, еще крепче обняла его и прошептала на ухо: не волнуйся, все хорошо, ну давай же. Иди ко мне. И он, еще не шевельнувшись, сначала удивился ее словам, а потом расцвел нежной улыбкой, осветившей его лицо, и отпустил себя, дав волю своему желанию. И на этот беззвучный взрыв отозвалось радостью ее сердце и ее естество. Когда она возвращается в спальню, он уже проснулся и сидит на кровати. Его силуэт вырисовывается в темноте; Тезео ждет ее. Елена видит, как блестят его глаза. Я бы хотела умереть, вспоминает она. Если он умрет. — Где ты была? — Голос у него хрипловатый со сна. — Что ты делала? — Думала. — О чем? — Я вернусь на Гибралтар… Я готова. 10 Простая формальность Дженнаро Скуарчалупо снова смотрит на часы. Он нервничает. Уже четверть девятого утра, а Тезео Ломбардо до сих пор нет. Венецианец сошел на берег накануне, после разговора с капитан-лейтенантом Маццантини — Скуарчалупо не знает, о чем шла речь, — и от него нет никаких новостей. После завтрака инструктаж начинается без него. Все собираются в водолазном отсеке «Ольтерры» — там оборудована тайная каюта, люком и железным трапом отделенная от трюма, где находятся майале и внутренний причал. Освещение — два задраенных иллюминатора. На переборке по обе стороны итальянского флага висят два портрета: на одном — король Виктор Эммануил, на другом — Дуче. — Выходим ночью, — объявляет Маццантини. Все переглядываются, но никто не произносит ни слова. У Скуарчалупо сводит судорогой желудок. Кроме него и капитан-лейтенанта вокруг стола, где лежат чертежи, планы, морские карты и стоит множество пепельниц, доверху заполненных окурками (в каюте не продохнуть от дыма), сидят пятеро подтянутых, атлетического сложения мужчин: младший лейтенант Паоло Арена, старший матрос Доменико Тоски, главный старшина Луиджи Кадорна, старший матрос, пиротехник Роберто Ферольди и матрос-водолаз Энцо Серра. За исключением Тезео Ломбардо, отряд «Большая Медведица» в полном составе. Маццантини распределил всех по экипажам: он сам и Тоски, Арена и Кадорна, Ломбардо и Скуарчалупо. По двое на каждую майале. Что касается Ферольди и Серра, они останутся на «Ольтерре», в резерве. Никогда не знаешь, как пойдет. — Выходим по очереди с интервалом в десять минут, чтобы собраться на расстоянии двух кабельтовых от фонаря на волнорезе… Есть основания надеяться на безветрие и малое волнение на море; так что доплывем по поверхности почти до самого Гибралтара, за милю до него, курс восемьдесят градусов. Через две мили надеваем маски, погружаемся, и каждый экипаж приступает к своей операции. Младший лейтенант Арена поднимает руку: — Атакуем только порт? А что с кораблями на рейде, за портом, в северной части бухты? Маццантини водит пальцем по плану, расстеленному на столе, показывая места атак. — Эти корабли — вторичные объекты для тех, кто не преодолеет заграждения. — Он берет со стола увеличенные фотографии и показывает морякам. — Объект Тоски и мой — крейсер «Баллантрэ», пришвартованный к Центральному волнорезу со стороны порта. Ломбардо и Скуарчалупо займутся крейсером «Найроби» — стоит у центральных буев. Тебе и Кадорне остается военно-транспортное судно «Лукония». Скуарчалупо замечает, что Арена смотрит на своего оператора и сердито морщит лоб. — Мы бы предпочли крейсер, капитан-лейтенант. — Ваша цель слишком далеко, во внутренних водах. — Маццантини указывает на план. — Здесь, у Южного мола. Туда дойти труднее. — А-а. — Устраивает вас? Арена и Кадорна снова переглядываются. Арена стоически улыбается: — Более чем. В этот момент открывается дверь и входит Тезео Ломбардо. Он в кожаной куртке, в руке мотоциклетные очки. — Извините, — говорит он. — Здравия желаю, капитан-лейтенант. Маццантини внимательно смотрит на него, пытаясь понять по его виду, хорошие или плохие у него новости. С непроницаемым лицом венецианец садится рядом с Скуарчалупо, выдерживает взгляд офицера и начинает изучать материалы на столе. — Есть новости? — спрашивает Маццантини. Секунду поколебавшись и не поднимая глаз, Ломбардо кивает. Кажется, капитан-лейтенант вздыхает с облегчением. — Когда пойдет? Ломбардо пожимает плечами. Потом чуть отодвигает рукав куртки и смотрит на часы: — Сейчас наверняка на месте.