— Да, давно. Вдруг, непонятно почему, ее охватывает панический страх, и она задает вопрос, который не решалась задать до сих пор: — Вы женаты? В его пристальном взгляде сквозит любопытство. Неожиданно широкая улыбка лучом света озаряет его лицо. — Нет, категорически нет. Елена чувствует себя глупо. Очень глупо. Чтобы скрыть неловкость, она рассматривает уголок сигареты, делает затяжку, подкручивает фитиль в керосиновой лампе, сдвигает пепельницу. Мужчина молча смотрит. — Вам, должно быть, жарко, — замечает она. — Да, немного. — Снимите куртку, если хотите. — Спасибо. Он накидывает куртку на спинку стула и остается в рубашке с засученными рукавами. Легкая белая ткань обрисовывает его крепкие плечи и сильные руки. Елене приходится сделать над собой усилие, чтобы сдержаться и не придвинуться к нему ближе. Вдохнуть его запах. — А как выглядел ваш очаг, когда он у вас был? Итальянец ненадолго задумывается, наклонив голову. Дважды у него в губах вспыхивает искорка, прежде чем он отвечает: — Знаете, что такое «squero»? — Нет. — Маленький эллинг в моем городе, где делают гондолы. Она улыбается; она видела такие в кино. Она читала Пруста, Казанову, Генри Джеймса и барона Корво. — Я никогда не была в Венеции. — Она красивая и мокрая. — И, говорят, очень романтическая. — Возможно, для туристов, но не для венецианцев… Почти восемьдесят лет назад она еще принадлежала австриякам, но все равно осталась типично итальянской. Елена садится на диван, закрывает книгу, откладывает в сторону и смотрит на него. Он стоит перед ней, все еще не решив, стоит ли садиться. — Так вот, я вырос в таком эллинге, — добавляет он. — Он принадлежал моему деду, а теперь принадлежит отцу. Это почти на углу маленького канала под названием Сан-Тровазо и канала побольше, который называется Джудекка. — Надо же. Вы жили среди гондол. — У меня было неплохое детство. Я ходил в школу поблизости и играл между лодками. Ваш дом приятно пахнет книгами и горящими в камине дровами, а у нас в доме пахло клеем, смолой и только что отполированным деревом… Да. Там я и научился семейному ремеслу. Мне кажется, о венецианских лодках я знаю всё. Сказав это, он смущается и умолкает, словно испугавшись, что наговорил лишнего. Наконец он садится на стул, и колеблющийся свет керосиновой лампы освещает половину его лица. — Вода, лагуна, море — из этого состояла моя жизнь с самого детства. Елена произносит первое, что приходит в голову: — Это правда, что гондолы асимметричны?.. Я где-то читала. Кажется, итальянца удивляет ее интерес. — Это так, — отвечает он. — Гондола устроена тонко и точно как часы. Это прекрасные суда, их усовершенствовали веками. — Ваши родители живы? Он на секунду задумывается. Сегодня вечером ему особенно трудно перескакивать с одного на другое. — Да, к счастью. Насколько я знаю. Сигарета по-прежнему у него во рту, и он прикрывает глаза от дыма. А может, дым здесь ни при чем. Он продолжает вспоминать: — Мне нравится моя работа, потому что она делается руками. Мне кажется, самые благородные вещи должны делаться только вручную. — Он смотрит на свои руки, сильные и крепкие. — Я мог бы ими зарабатывать на жизнь. Мне нравится так думать. — Вы вернетесь в свою «squero»? — Надеюсь, так оно и будет, если выживу в этой войне. Он сказал это спокойно, без драматизма, спонтанно. Словно разница между «выживу» и «не выживу» не так уж существенна и он не придает им большого значения. Она смущена и вглядывается в него. Хочет его понять. — Почему вы делаете то, что делаете, и так рискуете собой?.. Вы же, я полагаю, добровольцы. Могли бы сражаться как-нибудь по-другому, если бы захотели. Менее… — Опасно. — Допустим. Он затягивается, выдыхает дым и пожимает плечами: — Сражаться всегда значит рисковать. Так у всех солдат в мире… Что касается того, почему я занимаюсь именно этим, не знаю, что вам сказать. Просто я это выбрал. Узнал, что есть такой отряд, и записался. Вот и все. — Должно быть, это тяжелейший труд… Вы никогда не раскаивались в своем выборе? Он снова улыбается, и его улыбка почти простодушна. Выражение лица напоминает совсем юного подростка или честного маленького мальчика. Потом, как будто что-то вспомнив, он тушит сигарету в пепельнице и становится серьезным. — Сейчас я скажу вам то, что меня попросили вам передать, — начинает он издалека, взвешивая каждое слово. — Выполню приказ. А потом скажу, что думаю я… Она смотрит на него разочарованно. Неожиданный укол в сердце. — Так вы здесь для того, чтобы выполнить приказ? Он отводит взгляд, затем снова смотрит ей прямо в глаза, заставляя себя с видимым усилием. — Я военный моряк, и у меня есть командиры… Одного из них вы знаете. Голос у Елены меняется. Теперь он холоден: — И что же ваши командиры просили мне передать? — Они просят, чтобы вы вернулись на Гибралтар. Только один раз. Последний. Все пространство заполняет гнетущая тишина. Елена с силой тушит окурок и поднимается на ноги. — Я больше не могу делать снимки. Я сдержала слово, и этого достаточно. — Не снимайте, если не хотите. — Он тоже встает. — В худшем случае достаточно будет, если вы позвоните по телефону. — Оттуда? — Да, оттуда. — Он протягивает ей сложенный вдвое листок бумаги. — По этому номеру. Но листок Елена не берет. — Объясните мне все. И тогда он объясняет. Фотоснимки, сделанные Еленой, очень важны, однако надо учитывать одно обстоятельство: возможно, за последние часы произошли какие-то изменения в расстановке британских судов в порту. Необходимо уточнить их позиции. Лучше с фотографиями. Если нет, можно по телефону. — Вы будете атаковать? Итальянец не отвечает. Он застыл с листком бумаги в руке. Керосиновая лампа освещает его сбоку. — Когда у вас намечена атака? Он в отчаянии качает головой: — Я не могу сказать. — Нет, можете. Конечно можете. Она вырывает у него из рук листок бумаги. Разворачивает и смотрит: там только номер телефона. Она небрежно бросает листок на стол. — Когда запланирована следующая атака?