— Нет, увы. — Презирающий гнев богов. — Ах вот как. — Тезео был такой. Презирал этот самый гнев не из хвастовства или фанфаронства; для него это было естественно, он о нем не думал, потому что жизнь, история, отечество предложили ему такие обстоятельства, в которых он вынужден был делать то, что делал. — Понимаю. Она посмотрела на меня с сомнением: — Не уверена, что вы понимаете… Я натренирована распознавать героя. Не в современном смысле слова, но в классическом. Поэтому я и узнала в нем героя, как только увидела. И она сделала странный жест: подняла руки, худощавые и покрытые пигментными пятнами, указывая мне на улицу, словно там, за окном, за мутным стеклом под струями дождя, среди призрачных теней, вот-вот появится Тезео Ломбардо. — Он был такой храбрый — меня до сих пор в дрожь бросает, когда вспоминаю… Они все были такие. — И, наверное, хороший отец? Она помолчала. Я испугался, что допустил бестактность, но через несколько секунд она ответила непринужденно: — Без сомнения, лучший на свете. Он воспитывал нашего сына в строгости, прививал ему уважение к людям и смелость. И, конечно, любовь к родине… Она умолкла, подчеркнув последнее слово. Я услышал, как она шепотом повторила «родина», будто хотела убедиться, что оно и есть самое нужное и подходящее. — Был один очень печальный момент, — продолжала она, немного подумав. — Когда в сорок третьем году Бадольо подписал перемирие с союзниками и освободил всех военнопленных, Десятая флотилия разделилась на два лагеря. Вы что-нибудь знаете об этом? — Да… Они стали друг другу врагами. — Одни приняли новое положение и даже сражались вместе с англичанами и американцами; другие сохранили верность Муссолини и Германии. Тезео был из первых и участвовал в подводных операциях союзников в Специи и Генуе… А вот Дженнаро Скуарчалупо предпочел остаться военнопленным и до конца не предавал своего любимого Дуче. Дружба дала трещину. После этого они виделись всего раз, но прежние отношения были уже невозможны. Старые связи оборвались. Мой муж очень из-за этого страдал. Она с грустью вздохнула. Я не осмеливался открыть рот — боялся потерять ее доверие. После паузы она заговорила снова: — Скуарчалупо, Лонго, Гатторно, капитан-лейтенант Маццантини… Четверо живых и мертвых товарищей не покидали его сознания весь остаток жизни. — Она вдруг загадочно улыбнулась. — Через несколько лет мой муж сделал одну вещь — возможно, вас заинтересует… Вы знаете что-нибудь о медалях? — Я знаю, что после войны несколько выживших из Десятой флотилии получили награды. Вы это имеете в виду? Она кивнула: — Их наградили за дело, не так ли?.. Все вместе они потопили вражеские корабли общим водоизмещением двести тысяч тонн — в Гибралтаре, Александрии и не только. — Вашего мужа тоже наградили? — Ему дали золотую медаль морского флота, высшей степени. Он не собирался жить в Испании, хотя, когда мы поженились, захотел поехать. Мы поселились в отеле Альхесираса, а наутро он нанял лодку и пошел в Гибралтар. Меня с собой не взял… Когда вернулся, я спросила, что он делал, и он ответил: «Я отдал медаль своим товарищам». Я так поняла, он бросил награду в море, там, где они когда-то действовали. Она мельком взглянула на мою тетрадь с записями. — Не записывайте то, что я вам сейчас рассказала. И потом тоже, когда уедете, — не надо. Я ее успокоил. И попросил рассказать о последней атаке на порт Гибралтара. О последних днях. — Это было очень смело, — ответила она. — Дорого им обошлось, но они здорово вдарили англичанам. — Отчасти благодаря вам, я думаю. Она покачала головой: — Я не так уж много сделала. Несколько фотографий, только и всего. — Они указывали расстановку судов в порту. — Не совсем так, — возразила она. — Моя третья попытка провалилась. Я тогда сказала, что больше не вернусь на Гибралтар… — Но вернулись. Она сдержала вздох. — Да, вернулась. — Почему же вы передумали? Зачем было опять так рисковать собой?.. Это он вас попросил? Она откинулась на спинку стула, почти шокированная. — Нет, разумеется, нет. Наоборот. Тезео не хотел, чтобы я возвращалась. Все было так сложно. Окончательное решение оставалось за мной. Она снова с опаской посмотрела на мою тетрадь. Секунду поколебалась. — Несмотря на все, что произошло потом, — добавила она, — я никогда в нем не раскаивалась. Она продолжала коситься на тетрадь. Ей как будто стало вдруг не по себе. — Пожалуйста, уберите ее с моих глаз. Я убрал тетрадь в рюкзак, и она успокоилась. — В ту ночь, — наконец начала она, подумав еще немного, — после того как я передала ему фотографии в церкви Альхесираса, мы встретились у меня дома. Я вернулась в Пуэнте-Майорга на автобусе и сидела в кресле, Арго лежала у моих ног. Вдруг она заворчала и… Она открывает — а он стоит за дверью: неподвижная тень на крыльце под звездным небом. Убывающая луна заливает сад неверным светом, в котором едва проступают очертания бугенвиллей и пальм, усыпанных черно-серебристыми точками светлячков. Человек ничего не говорит, и Елена тоже молчит. Они долго стоят молча, глядя друг на друга в темноте, будто любое слово или движение может разрушить то, что происходит между ними или произойдет. Он нерешителен, она не удивлена. Все происходит само собой, тихо и естественно, обоих ведет интуиция или неизбежность. — Я думаю, что… — говорит он наконец. — Да. Елена отступает на шаг в сторону — на ней толстый шерстяной свитер, ее руки тонут в рукавах, — итальянец входит в дом, и Арго, радуясь гостю, вертится вокруг, обнюхивая его ботинки. Электричества нет, и гостиную освещает керосиновая лампа с высоко выдвинутым фитилем; Елена стоит около дивана, где на подлокотнике вверх корешком лежит раскрытая книга. В камине среди углей — раскаленное добела большое полено, и воздух полнится запахом горящей древесины. Итальянец смотрит на книгу, что лежит на диване. — Я помешал вам, простите. — Не говорите глупостей. Арго трется о ноги гостя. Елена гладит собаку, берет за ошейник, выпускает в сад и закрывает дверь. Потом смотрит на мужчину, который так и стоит посреди комнаты в расстегнутой куртке поверх белой рубашки. Боковой свет лампы освещает одну сторону его лица, другую оставляя в тени. Граверный резец золотисто-красноватого свечения четко очерчивает лицо: твердый подбородок, скулы, прямой нос, ясные глаза, а над ними — упрямый лоб в обрамлении коротко остриженных волос. — Сожалею, но особо ничего не могу вам предложить, — говорит Елена. — Вы ужинали? — Да, совсем недавно, не беспокойтесь. Она подходит к дивану и берет с маленького столика пачку сигарет «Крейвен». — Я хочу курить… Вы не хотите сигарету? — Да, спасибо. — Английские. Он молча слегка улыбается, когда Елена протягивает ему пачку. — Возьмите. Он берет сигарету и зажимает губами. Елена вытряхивает другую и смотрит, как он подходит к керосиновой лампе и наклоняется над фитилем, чтобы прикурить. Бог мой, думает она. Мне нравится даже то, как он прикуривает английскую сигарету. — Хотите что-нибудь выпить? — Нет. Она указывает на стул: — Пожалуйста, садитесь. — Предпочитаю еще немного постоять. — Он с легкой застенчивой гримасой растирает поясницу. — Я ехал на мотоцикле от самого Альхесираса. Сказав это, он озирается, оглядывает корешки книг, рядами выстроившихся на стеллажах («Северная Атлантика», купленная покойным мужем, погибшим в Масалькивире, тоже здесь), еле различимые гравюры на стенах, рабочий стол. Затем переводит глаза на ковер, где лежал без сознания в ту, первую ночь. — Мне нравится ваш дом. — Он указывает на окно в темный сад. — И снаружи, и внутри. И правда, настоящий домашний очаг. — Давно вы не были в таком?