— Не говорите глупостей. Вы и ваши товарищи — вот кто действительно храбрые. Он кладет руку на спинку скамьи: сильную, загорелую руку с широкими, коротко остриженными ногтями. — Хотел бы я знать, почему на самом деле… Он вдруг умолкает — неуверенно, почти робко. Потом убирает руку, заметив, что Елена смотрит на нее. Елена улыбается: — Я бы тоже хотела это знать. — Может быть, когда-нибудь… да? Итальянец произносит эти слова без всякого выражения, словно его мысли унеслись куда-то далеко. В голосе ни грусти, ни надежды. Только спокойная покорность. Наконец он встает и, не говоря ни слова, уходит. С сокрушенным сердцем, чувствуя, что перед ней разверзлась темная бездна, Елена прислушивается к почти неуловимым шагам. Вот и все, думает она. Звуки рассеялись в тишине — так же было, когда он сюда входил. Он возвращается в темные глубины моря, откуда явился. Очень собранная, выпрямив спину, она изо всех сил сжимает кулаки, чтобы не броситься следом. Не закричать, не позвать его. И вдруг ощущает чье-то присутствие рядом, поднимает голову и снова видит его; он стоит перед ней и смотрит ей в глаза. — Я хочу снова вас увидеть. Она глубоко вздыхает, стараясь скрыть волнение. Радость электрическим разрядом сотрясает ее изнутри. — Я уже говорила: это вполне возможно, когда все закончится. Почему нет? Он качает головой. Он очень серьезен. Почти по-детски. Красивый. Нерешительный. — Я не о том, когда все кончится… Тем более я не знаю чем. Он слегка наклоняет голову набок, не отрывая от нее взгляда. Молча чуть пожимает плечами и смотрит на алтарь, будто именно там найдутся необходимые слова. И вдруг улыбается, словно подшучивая над собой: — Я хочу видеть вас сейчас. Сегодня вечером, утром. Не знаю когда. Я хочу увидеться с вами, прежде чем… — Прежде чем? — испуганно спрашивает она. — Да. Елена отвечает — и не узнает собственного голоса: — Делайте, как хотите, — шепчет она. — Вам никто не мешает. Я бы хотел ненавидеть тебя всю мою жизнь, всю до последнего дня, но я не знаю, как этого достичь. Такие разносятся слова. Из граммофона за стойкой паба «Месть королевы Анны» звучит американская мелодия в исполнении Каунта Бейси. Слышится музыка и громкие голоса: приходится чуть ли не кричать. От крика в глотке сухо и хочется промочить горло. Ненавидеть тебя всю мою жизнь, любовь моя, настаивает песня. Всю мою гребаную жизнь, фальцетом подпевает пьяный мичман, канонир, опершись о стойку бара рядом с Гарри Кампелло. Заведение расположено в порту, рядом с ближайшими казармами, — широкий, плохо проветриваемый туннель; там дымно, пахнет по́том и дешевым пивом «Саймондс». Полсотни мужчин и ни одной женщины; ни одна не выдержала бы здесь и пяти минут. Разрешено присутствие низших чинов, так что смесь из знаков различия и формы военных моряков, летчиков и армейских разбавлена моряками конвоя, который — теперь уже все знают — сформирован и пойдет в Александрию. Есть там и американцы. У торца стойки беседуют трое: Кампелло, Уилл Моксон и Ройс Тодд. Целый вечер они изучали совместные маневры, военные карты и докладные записки; прикидывали, насколько вероятны вражеские угрозы, саботаж, подводные атаки и ответные действия. Сейчас, расслабившись, они — кабинет министров кризисной ситуации на море, как окрестил их троицу Тодд, — курят сигареты и делят бутылку виски «Хейг клаб», уже опустевшую на две трети. Кампелло, который пьет медленно и мало, сохраняет трезвость, Моксон слегка навеселе, а Тодд, по его собственным словам, «уже нагрузился выше ватерлинии». — Они придут, — непререкаемо заявляет Тодд. Он твердит об этом весь вечер, а выпитый виски лишь укрепляет его позицию. Штиль после шторма, луна светит как надо, и прочее, и прочее. Итальянцы наверняка воспользуются ситуацией. Старший лейтенант опирается на стойку бара, закатав рукава взмокшей форменной рубашки; перед ним стоит стакан, рядом бутылка. «Козлы», — то и дело повторяет он. Отважные козлы. Глаза у Тодда налиты кровью, и он в ритме музыки поводит головой из стороны в сторону. — Говорю вам, они придут. — Причем скоро, — отзывается одетый по уставу Моксон, поправляя черный галстук. Тодд возражает, подняв указательный палец. Его голова мотается туда-сюда, словно автомобильные дворники. — Я не говорю, что сегодня ночью… Я говорю, завтра или послезавтра. Я бы на их месте так и сделал. Порт и бухта битком набиты кораблями, которые так и просят, чтоб их потопили. — Для того здесь и находятся твои ребята, парень. Чтоб им помешать. Тодд сардонически смеется, глядя на Моксона сквозь стакан. — Может, скажешь мне, каким образом? У меня пятеро водолазов, шесть моряков и три моторки на все про все. — Но они угроза для итальянцев, разве нет?.. Они — наша защита, они наблюдают за обстановкой с каждого мола. Тодд смотрит на Кампелло, который слушает, не произнося ни слова. — Ну а ты, уважаемый страж порядка?.. Что думает об этом бардаке гражданская линия обороны? — Гражданская линия обороны слушает и молчит, — отвечает комиссар. — Все, что происходит в воде и дальше за молами, не входит в компетенцию Отдела. — Счастлив тот, чей дом непотопляем. — Где-то я это слышал. Официант меняет пластинку, и вместо Каунта Бейси звучит Бинг Кросби. Тодд с минуту слушает, отпивает из стакана и качает головой: — «Яблоко для учителя»… твою мать. — Язык у него заплетается. — Терпеть не могу эту песню. — Почему? — спрашивает Моксон. — Потому что пошлятина, чтоб ее. Пошлятина. Меня от нее тошнит. Он умолкает, хмурит брови, прикладывает одну руку к животу, а другую поднимает, словно прислушиваясь к своим глубинным ощущениям. Он очень бледен. — Извините, я на пять минут… Скину балласт и вернусь. Он неровно движется в направлении туалетов, расталкивая посетителей на своем пути. Моксон провожает его сочувственным взглядом и фыркает. — Перенапрягся, — комментирует Кампелло. — Я вижу. Офицер по связи оправдывает Тодда. Если бы я, думает Моксон, сохраняя терпение, должен был каждую ночь искать мины под днищем кораблей, рискуя, что они могут взорваться у меня или у моих напарников перед самым носом, я бы тоже трезвым подолгу не ходил. — Как бы то ни было, дело свое он знает, — заключает Моксон. — Война для него — не вопрос времени, а перманентное состояние на всю жизнь. — Мокрое состояние, в его случае. — Земноводное. Моксон смотрит на полицейского, берет стакан и подносит ко рту. — Ты тоже думаешь, что они скоро атакуют? — Думаю, да. — У нас два корвета в проливе, они днем и ночью следят за обстановкой через гидрофоны… Если подводная лодка приблизится, они обнаружат… Другое дело — если придут со стороны испанского берега. — Все возможно, хотя до сих пор такого не случалось. — С этим фашистом Франко вполне может случиться. — Может. Тодд возвращается, наливает себе виски, полощет им горло и проглатывает. Потом спрашивает Моксона, как прошел «Отелло» в отеле «Скала». Представление для высшего офицерского состава, с Джоном Гилгудом и Вивьен Ли. — Скука смертная, как и следовало ожидать, — вы же знаете, как это бывает. Генерал Мейсон-Макфарлан за ужином задницу натер, лишь бы посидеть рядом с Вивьен. Потом комический певец, приняв пару рюмок, сделал туманный намек на венерические болезни: «Эти бедные парни страдают за Англию» — так он сказал. Кроме того, шел дождь… Единственное, что было хорошо, — девицы, которые потом вышли на сцену. — И правда так хороши? — спрашивает Тодд. — Сойдет. — Да тут любая курва сойдет. — И не говори. — «Пусть смерть придет, всех ангелов на небесах переимею», — декламирует Тодд. — А это ничего. — Моксону интересно. — Чье это? — Мое. — Здо́рово, твою мать. — Сам знаю. Из граммофона звучит другая песня Бинга Кросби. Чтобы перекрыть ее, Тодд запевает гимн гитлерюгенда: