Звенит дверной колокольчик, и входит клиент. Кампелло опасается — вдруг кто-то из знакомых; но нет, входит человек среднего роста, с военной выправкой, одетый как обычный горожанин, Кампелло его никогда раньше не видел. Хозяин магазина покидает кресло-качалку, идет навстречу посетителю, и до Кампелло долетают обрывки разговора: Честертон, Генри Джеймс, еще какие-то имена. — Я и не знал, что у сеньора Гобовича работает испанка, — замечает Кампелло. Женщина качает головой: — Вообще-то, я у него не работаю. У меня книжный магазин в Ла-Линеа. — Вот тебе раз. — Полицейский прикидывается удивленным. — Я там иногда бываю. — Возможно, я вас там видела… Он называется «Цирцея», на улице Реаль. — Ну да, как же, конечно. Я знаю, где это, только никогда не заходил внутрь. Она смотрит на биографию Хоупа, которую Кампелло все еще держит в руках, и снова улыбается: — Вы не такой уж заядлый читатель, правда? — Скорее моя жена, — непринужденно уходит он от ответа. — Она всегда просит, чтобы я присылал ей книги. Кажется, ее заинтересовали эти семейные подробности. Она берет сумку и перекладывает на другой край стола, подальше от Кампелло. Похоже, ей немного не по себе. — Ваша супруга эвакуировалась? — Она в Белфасте, с детьми. — Понимаю… Если заглянете в Ла-Линеа, буду рада вам помочь. У нас хороший выбор книг на испанском и английском. Гобович беседует с клиентом и не обращает на них внимания. Теперь у них там речь о сонетах Шекспира. Кампелло решает немного рискнуть: — Простите, что отвлекаю, но меня мучит любопытство. Что вы здесь делаете, если не работаете в магазине? Она выдерживает его взгляд и вроде бы спокойна. В ее лице полицейский не обнаруживает ни смущения, ни тревоги. Ничего подозрительного. — Силтель — мой старый друг, — отвечает она. — Я работала у него, когда жила на Гибралтаре, а сейчас прихожу, когда могу, чтобы ему помочь. — Ах вот оно что. — Его жена серьезно больна. — Да, он мне говорил. — И Кампелло небрежно указывает на террасу: — Здесь опасная зона, — замечает он. — Слишком близко от порта, правда?.. Воздушные атаки и все такое. Она смотрит на него все так же, не теряя самообладания. Взгляд безмятежный. — Ну, это же обычно по ночам. — Она снимает колпачок с ручки и наклоняется над карточками. — И потом, я прихожу не каждый день. Когда паром «Пунта-Умбрия» огибает маяк на южном молу Альхесираса, Елена встает с деревянной скамьи и идет на корму, где на мачте развевается испанский флаг. Она стоит, засунув руки в карманы плаща, морской бриз треплет ее волосы, и они падают на лицо, а она смотрит вдаль на Гибралтарскую скалу, что большой темной тенью выделяется на фоне светло-голубого неба и синей бухты. Как хорошо чувствовать, что ты жива и свободна. Елена делает глубокий вдох. Ее сердце, которое чуть больше часа назад было как камень, твердый и темный, стиснутый неуверенностью, смягчилось и бьется ровно. Ощущение пустоты внутри наконец исчезло, и пульс выровнялся, едва исчез страх. Она снова чувствует себя в безопасности, вне враждебной зоны. Фотопленка зашита в подкладку сумки, где лежит камера, а в камеру заряжена другая, где вполне невинные кадры с обычными сюжетами — Силтель Гобович в кресле-качалке, Мейн-стрит, витрина модного магазина, — не способные стать той тайной искрой, от которой может сгореть вся ее жизнь. И в то же время запечатлено все, что нужно: порт, различные портовые службы, большие военные корабли, прибывшие ночью и уже пришвартованные к портовым буям или молам. Кроме малокаботажных судов, есть два военных великана, не то линкоры, не то крейсеры. И еще один трансатлантический лайнер, выкрашенный в серый цвет и пришвартованный к Центральному волнорезу, — на таких перевозят личный состав. Волнуясь, будто заново переживая только что просмотренный фильм, она шаг за шагом вспоминает каждую секунду, каждое замирание сердца и каждый свой вздох. Она бы сейчас закричала от облегчения, если бы не боялась привлечь внимание остальных пассажиров. Из осторожности на этот раз она решила вернуться домой другим путем: с деревянной пристани на краю Северного мола, куда четыре раза в день причаливало судно, курсирующее между Гибралтаром, Ла-Линеа и Альхесирасом. Сейчас, глядя на чаек, вьющихся вокруг мачты, Елена вспоминает, как невозмутимо шагала по пристани, как проходила контроль с сумкой на плече; вспоминает лица гибралтарских таможенников и английских солдат, которые смотрели на нее, кто с любопытством, кто равнодушно; и полминуты напряжения, когда она протянула свой пропуск полицейскому и ждала, пока тот его не вернул. Затем, когда она преодолевала последние метры по скрипучим сходням, поднимаясь на борт парома, ее мускулы были так напряжены, будто она боялась, что ей выстрелят в спину. Вдруг грубый голос окликнет ее и прикажет остановиться. И вот наконец можно вздохнуть с облегчением: слышны голоса испанских матросов, отдающих швартовы, и «Пунта-Умбрия», увешанная покрышками вместо кранцев, медленно отделяется от мола, держа курс на бухту. Морская качка уменьшается, когда судно входит в порт и идет вдоль мола Ла-Галера. В стороне, пришвартованное к молу носовой частью, стоит итальянское судно. Елена видит его совсем близко — неухоженное, черный корпус с огромными пятнами ржавчины, название «Ольтерра», едва различимое на носу, запущенные и грязные палубные надстройки. Какой-то человек сидит на помосте со стороны порта, стуча молотком и соскабливая старую краску, а другой, опершись на раму якорного клюза, курит, глядя на проплывающее мимо суденышко. На молу, между фонарем и сходнями, вышагивает вооруженный винтовкой гвардеец. Я больше никогда этого делать не буду, решает Елена, глядя на «Ольтерру» и далекий Пеньон. Двух раз достаточно. Я для этого не гожусь. — Она опаздывает, — обеспокоенно говорит Тезео Ломбардо. Скуарчалупо смотрит на часы: — Может, паром задержался. — Да, возможно. Оба итальянца стоят у стены Испанского кредитного банка, напротив колокольни Санта-Марии де ла Пальма. Вот уже целый долгий час они не двигаются с места, курят и ждут. Оба одеты в старые куртки, белые рубашки без галстука, холщовые брюки и альпаргаты: моряки на суше. Под ногами у них с полдюжины окурков. Они наблюдают за площадью Альта в Альхесирасе. — Все-таки она слишком рискует, — отмечает Ломбардо. Дженнаро Скуарчалупо с любопытством смотрит на товарища. Он отлично знает своего двойника, всегда прекрасно чувствует его настроение и потому сейчас удивляется его явной нервозности; Скуарчалупо никогда не видел его таким: ни во время тяжелых тренировок, ни во время атак в глубинах моря. — Она женщина до мозга костей, — говорит он, чтобы успокоить друга. — Она знает, что делает. — Я в этом не уверен. Скуарчалупо обеспокоенно смотрит на него: — Черт возьми, Тезео… Какого дьявола с тобой творится? — Ее могли задержать. Неаполитанец прищелкивает языком. — А ее паром мог утонуть. А нам на голову сейчас свалится эта колокольня. Не валяй дурака. — Она подвергает себя опасности. — Все мы в опасности, парень. Она сама захотела делать то, что делает. И капитан-лейтенант Маццантини ей доверяет. Ломбардо с сомнением качает головой: — Мы не должны были допустить, чтобы… — Слушай, хватит уже, ну правда, — нетерпеливо прерывает Скуарчалупо. — Кончай меня доставать. Солнечный свет опускается на близлежащие дома. Тени от церкви, от пальм и фонарей вытягиваются на тротуаре, где играют дети под надзором женщин, сидящих на скамейках из керамической мозаики. Ломбардо отделяется от стены, делает несколько шагов до угла здания, не выпуская из виду площадь, и возвращается к товарищу. — Зачем она за это взялась?.. Почему так рискует? — Ты это серьезно спрашиваешь? — Ну да. Серьезнее некуда. — Слушай, я за тебя прямо беспокоюсь. Венецианец не отвечает. Скуарчалупо сует руки в карманы и пожимает плечами: — Я понятия не имею, зачем она подвергает себя такому риску… У женщин вообще своя длина волны. А эта к тому же ненавидит англичан. В конце концов, они сделали ее вдовой. А может, ей нравится Дуче. — Кончай издеваться, Дженна. — А что тут странного? Мне, например, Дуче очень даже симпатичен, ты же знаешь: «Дерзаю, а не плету козни. Фашист на лифте не ездит»[37]… Я знаю, тебе он не очень по душе, это правда. Но ты же с севера, вы там все упертые, хуже сержанта карабинеров, для тебя превыше всего Италия, долг и все такое прочее… Разве нет? — Примерно так. — Мы, южане, больше думаем про любовь и ненависть, знаешь ли. Я Муссолини люблю как отца родного. — И как родную мать, — шутит Ломбардо. — Не зарывайся, брат. Ломбардо улыбается: — Доложи обо мне Маццантини. Так и так, разочаровался в фашизме. Касторка, все дела, как в старые времена[38]. Скуарчалупо не обижается. Он — человек Средиземноморья, неконфликтный и мудрый. И чрезвычайно ценит своего товарища. — Да уж, вот возьму и разоблачу тебя перед лигурийцем, — отвечает он с иронией. — Он ведь такой же, как ты. Меня окружили люди, помешанные на чувстве долга… Оставим в покое родину — я воюю с англичанами, потому что они проклятущие сукины дети. Они молча смотрят на площадь. Скуарчалупо замечает, что Ломбардо снова беспокойно поглядывает на часы. — Не понимаю, почему некоторым из нас так не нравится Дуче, — настаивает неаполитанец, чтобы отвлечь товарища. — Да он же просто гений. — Как джинн из лампы, — снова улыбается Ломбардо. — Загадай желание — и тебя разбомбят американцы.