Он поворачивает другой рубильник, и поезд трогается с места. — К счастью, электричество пока не выключили. Локомотив тихо жужжит, таща за собой спальные и сидячие вагоны по извилистому двойному пути миниатюрной железной дороги. — Прелесть, — говорит Елена. Намного лучше, чем прелесть, так считает доктор. То, что воспроизведено в точном масштабе, добавляет он, — одно из величайших технических достижений рода человеческого, грандиознее даже, чем самолеты и корабли: завораживающая комбинация геометрии, алгебры и тригонометрии. Поезд — это символ прогресса цивилизации, совершенное единение механики и понятия времени. Это чудо точных наук. — Видишь локомотив? — Вижу. С превеликой осторожностью Сокас отцепляет его от состава и передает Елене. Машинка тонкой работы сделана из жести и на удивление почти ничего не весит. — Мне его прислали из Соединенных Штатов. Локомотив типа «Хадсон эф-семь», в масштабе один к пятидесяти… Недавняя модель, тридцать восьмого года. Обрати внимание, как тщательно выделаны все детали. Ты держишь в руках один из самых быстрых паровых локомотивов в истории. Он может развивать скорость до ста пятидесяти километров в час. — Это много для поезда? — Да это просто чудо, говорю тебе. Нечто потрясающее. Лицо Сокаса озаряет восторг. Елена восхищенно смотрит на него, возвращает ему локомотив, и Сокас ставит его на место так же бережно, как отцеплял. — Вон те, на полке, — это поезд «Мэрклин», немецкого производства, тридцать пятого года, а это «Ингап», итальянский поезд, изготовлен в Падуе… Они ездят на паровом двигателе, и никак иначе. — Откуда у тебя эта страсть, доктор? — Когда мне было девять лет, я ездил в путешествие с родителями и с тех пор так и не смог освободиться от этого волшебства. Сокас с гордостью показывает на полки у стены, где стоят разнообразные миниатюрные модели вагонов и локомотивов. — Здесь я погружаюсь в другой мир, — продолжает он. — Здесь естественный хаос жизни исчезает и все становится упорядоченным и совершенным. — Он смотрит на Елену с непередаваемой тоской. — Ты понимаешь меня? Она дружески улыбается ему: — Думаю, да. — У тебя есть твои книги, так?.. А это моя «дополненная реальность»: святилище техники, где точность и порядок позволяют забыть темную сторону человеческой природы. Даже войну. Доктор умолкает и как-то сникает: кажется, некая неприятная мысль накрыла их обоих своей тяжестью. Потом Сокас оглядывается вокруг, будто вернулся откуда-то издалека, и, помрачнев, вздыхает. — По крайней мере, — добавляет он, — получается забыть почти всегда. Велосипедный фонарь освещает дорогу, вьющуюся вдоль берега, — длинную, темную и блестящую ленту мокрого асфальта, — высвечивая капли дождя, ставшего заметно меньше: сейчас он всего-навсего слегка моросит. Елена крутит педали, закутавшись в плащ и укрывшись под широкой рыбацкой шляпой, которую ей одолжил Сокас. На лицо попадают капли дождя, но она с удовольствием вдыхает влажный воздух, пахнущий землей, травой, водорослями на песке и соленой морской водой. Проехав мост и отель «Принц Альфонсо», она останавливается и, опершись о корзинку на раме, смотрит на почти невидимое поле справа и на черный полукруг бухты слева. Плотные тучи, низкие и тяжелые от влаги, совершенно закрывают звезды; Гибралтар, который прячется во мраке из-за войны, в сумерках становится невидимым. Несколько разрозненных световых точек виднеются в конце дороги: у военной базы и у Пуэнте-Майорга. Дальше, у едва различимой береговой линии, сквозь ночной туман и дождь смутно виднеется Альхесирас. Елена оборачивается и беспокойно вглядывается в темноту дороги, оставшейся позади. Там никого нет; никто ее не преследует. Стараясь сохранять спокойствие, она мысленно пытается расставить все по местам: события, намерения, случайности, риски, новое и неожиданное чувство опасности, недавнее нервное напряжение Самуэля Сокаса и неведомое присутствие того, кто следит за ними; не за доктором, конечно, — это следят за ней. А может, все-таки за ним — ведь он живет в Ла-Линеа, работает на Гибралтаре и часто пересекает границу. Елена долго стоит на дороге, не шевелясь, и старается проанализировать все, что знает о докторе, и все, что, вероятно, ей не известно. Потом размышляет о себе; о том, куда могут привести ее последние поступки. Вызывает ли она подозрения? Как знать, у кого-то на Гибралтаре и вызывает, хотя это кажется ей невероятным или почти невозможным. А вдруг это те самые итальянцы, которые хотят убедиться в ее лояльности, ведь она ничем не доказана и не гарантирована. Убедиться, что Елена не ведет двойную игру. Намокший плащ ее не согревает, вода попала в резиновые сапоги и намочила трикотажные носки, так что Елена снова с силой нажимает на педали, стараясь согреться. Когда доезжает до забегаловки Антона Шестопала, дождь больше не идет. Она прислоняет велосипед к крыльцу и входит, с удовольствием вбирая в себя запахи теплого закрытого помещения, — пахнет влажными опилками, копченым окороком, людьми и дымом горящих дров. Она здоровается с хозяином, протягивает ему судок, чтобы он положил туда мяса в соусе, и с рюмкой мансанильи в руке ждет у камина, когда подсохнет одежда. В заведении несколько рыбаков, которые не могут из-за непогоды выйти в море, какой-то военный из ближайшей казармы и, как обычно, двое гвардейцев в треуголках и мокрых плащах, с винтовками на плече, согревающихся стаканом вина у стойки. — Ну и ночка сегодня, донья Елена, — замечает Антон, передавая ей наполненный судок и четвертинку хлеба, завернутую в газету. На Антоне грязный фартук, рубашка с засученными рукавами, и на правом предплечье старая татуировка с эмблемой Легиона, голубоватая и побледневшая от времени. — Может, еще наладится, — улыбается Елена. Он искоса поглядывает на гвардейцев, наклоняется к ней и говорит, понизив голос: — Хотя для некоторых такое в самый раз. Она с интересом смотрит на него, и он ей подмигивает. Потом кивает на рыбаков, играющих в карты: у них лица мародеров и бегающий взгляд, от них веет голодом и бедностью. Они ищут места в жизни, зажатые между двумя границами: с одной стороны море, с другой, совсем близко, — британская колония. — Ночью, если пойдете гулять с собакой, на берег не ходите. Сегодня там лаять ни к чему. Она сразу же понимает: — Сегодня там будет работа? — Да, насколько я знаю… Только другая. Светлый табак с той стороны решетки. — Рядом с моим домом? — Как раз напротив. Елена незаметно показывает на гвардейцев. — А они? — шепотом говорит она. — Им тоже нужен свой кусок хлеба с маслом, с благословения Господа, у них тоже семьи имеются. Поэтому в назначенный час они будут патрулировать другую часть берега. — Живи и дай жить другим, — тихо смеется Елена. — Особенно хорошо живут те, у кого есть источник снабжения… Но говорю вам, будьте настороже, перед сном не слишком высовывайтесь из дома. — Сегодня и погода не для прогулок, тебе не кажется? — Согласен, это точно. Что плохо для одних, то хорошо для других. — Это правда… Спасибо, Антон. — Не за что. Обращайтесь. Через два часа, поужинав, она выпустила собаку побегать в саду, потом, не включая свет в доме, — электричества опять не было, — выкурила сигарету на крыльце, закутавшись в теплый свитер. Бесшумно моросит слабый дождик; ночь мрачна и темна, как небо над бухтой. В доме Арго вдруг начинает лаять, и Елена велит ей замолчать, а сама прислушивается к тишине. Наконец за калиткой мелькают тени людей на берегу и слышатся далекие приглушенные голоса. Потом снова наступает тишина, только капли дождя падают с крыши. Плохая ночь для одних, вспоминает она. И хорошая для других. Она докуривает сигарету и бросает окурок в темноту, где он рассыпается искрами. Здесь неплохое место, приходит она к выводу, глядя в темноту ночи. Оно очень подходит для того, чтобы, оглядевшись, еще раз попытаться осмыслить новую картину ее жизни и ее переживаний. Это странное ощущение опасности отнюдь не мешает ей чувствовать себя сильной, спокойной, уверенной в себе, на удивление просветленной. Она уверена в себе, несмотря на всю уязвимость своего положения, и в этом кроется необъяснимый парадокс. Однако предчувствие возможной потери заранее вызывает у нее внутри ощущение пустоты. И тогда она снова думает о нем, предполагая, что однажды все-таки перестанет о нем думать. О его глазах цвета влажной травы, о его широких плечах, сильных руках и твердом мужском подбородке. О его улыбке, волшебной вспышкой света озаряющей лицо, и о том, что она, Елена, поступила очень глупо, что так его и не поцеловала. Итальянец. Она полагала, ей уже никогда не испытать этой душераздирающей тревоги. Страха, начисто лишенного эгоизма, больше не будет в ее судьбе, ни теперь, ни в будущем. Ведь, несмотря на непогоду, а может, благодаря ей главный старшина Тезео Ломбардо, офицер Королевских военно-морских сил, вероятно, опять вышел в бухту, один или с товарищами, и во мраке приближается к невидимым кораблям. При мысли о том, что может произойти несчастье, что она больше никогда его не увидит, что он исчезнет в море под этим небом без звезд, Елена дрожит сильнее, чем от ночного холода. Наконец она входит в дом, закрывает дверь, зажигает свечу только с третьей спички и вслед за Арго, которая трется о ее ноги, отправляется спать, охваченная чувством одиночества, страхом и надеждой. Она знает, что будет спать плохо, в голове у нее роится множество слов, каких она никогда раньше не произносила, и множество вопросов без ответа. В ожидании, когда ее победит сон, она думает о том, как было бы хорошо, если бы она умела плакать. 8 Охота на меч-рыбу Гарри Кампелло не любит казни. Согласно его должности и нынешним временам, иногда ему приходилось на них присутствовать. Но казни он не любит. Будучи гибралтарцем, унаследовавшим горячую кровь итальянских и мальтийских предков, комиссар мог понять, что человеческому существу, которое подвержено ревности, ненависти, алчности, юго-восточным ветрам и не зависящим от него обстоятельствам, иногда охота, как говорится, поднять пыль на колокольне; и тогда оно убивает и заставляет убивать. Таков естественный порядок вещей: я убил ее, потому что она принадлежала мне, я убил его, потому что он не так на меня посмотрел, или чтобы обокрасть, раз уж он встретился у меня на пути, или потому что он мне помешал. На меня нашла добрая, старая и неизменная древнеримская ненависть, одно из самых серьезных смягчающих обстоятельств в этих краях. Или я выстрелил в его окоп из своего окопа или еще откуда-то, потому что он мой враг. На взгляд Кампелло, все это можно понять, усвоить и даже извлечь из этого некоторую выгоду: сегодня я за тебя, завтра ты за меня, в зависимости от того, как сложится. Мы в состоянии понять друг друга и сами определим, до какого края доходить, уж как выйдет — смотря по обстоятельствам. Но лишать человека жизни в организованном порядке и с холодной головой, имея время, чтобы все обдумать, и в соответствии с законом, — это для главного комиссара Гибралтарского отдела службы безопасности неприемлемо. Особенно когда ему, согласно должности, приходится по сути самолично накидывать петлю на шею очередному несчастному, — вот как сегодня. Обо всем этом думает Кампелло, сунув руки в карманы, задрав воротник и глядя на солдат, которые ведут приговоренного на эшафот. Война и местная ситуация заставляют торопиться, так что на сей раз процедура прошла очень быстро: признание, военно-полевой суд, приговор. Конечный пункт. Правосудие Его Величества свершается молниеносно: расправа необходима как показательный пример. Время подходящее. Внутренний двор Мавританского замка, окруженного рвом, мокрый от недавнего дождя и предрассветной влажности, похож на ночное небо: иссиня-черное на западе, свинцовое на востоке, оно почти опустилось на старую башню замка, вокруг которой планируют первые утренние чайки, оглашая окрестности резкими криками. У человека, которого сейчас повесят, подгибаются ноги, и охранники вынуждены тащить его под руки, потому что сам он идти не может. Кроме Кампелло, на все это смотрит католический священник в сутане, пара офицеров в мундирах, представитель губернатора и журналист из газеты «Хроника Гибралтара». Пока читают приговор — заговор, саботаж и так далее, и тому подобное, — приговоренный, у которого руки связаны за спиной, в ужасе смотрит на виселицу с намокшей веревкой, рядом с которой стоят военный палач и его помощник. Преступник шевелит губами, шепча что-то невнятное, а священник приближается к нему и тихо говорит на ухо какие-то слова. Затем приговоренный и двое охранников поднимаются на десять ступеней, и наверху все происходит очень быстро, в полном соответствии с тем, что в Британии называется эффективностью: охранники пятятся, помощник палача надевает на приговоренного черный капюшон, палач затягивает у него на шее петлю, нажимает на рычаг, в полу открывается люк, и тело падает, как тяжелый мешок, скрывшись до пояса, под щелчки ломающихся шейных позвонков. Кампелло минует ворота замка, прислушиваясь к собственным шагам под каменными сводами. И оттуда, словно оставив позади мрачный подземный мир отзвуков и теней, он выходит на яркий свет, что заливает черепичные крыши под скалами Пеньона, простирается до бухты и гор на горизонте, озаряет стоящие на якоре корабли, повернутые носом на юг, где над побережьем Африки через прореху в тучах уже проникают перламутрово-розовые лучи — предвестники хорошей погоды. Полицейский возвращается в центр — сначала узкими лестницами замка, потом крутыми улицами верхней части города и дальше теми, которые выходят на Мейн-стрит. На Бель-лейн он задерживается в только что открывшемся кафе — позавтракать и выкурить первую за день сигарету. Затем покупает газеты («Войска Оси изгнаны с севера Африки»), идет по главной улице, где одна за другой просыпаются торговые лавки, и почтительно останавливается, глядя, как поднимают флаг на балконе губернаторского дома: стук подбитых гвоздями ботинок, удары оружейных прикладов об пол, выкрики старшего сержанта, бряцанье оружия, звуки горна. Тарари, та, та. На мачте поднимается британский флаг, и снова стук ботинок и ружейных прикладов. И отряд солдат с безупречной выправкой, розовощеких, светловолосых и рыжих, марширует — ать, два, ать, два — до самой сторожевой будки на другом краю небольшой площади, напротив монастыря, вокруг которого расположились четыре бара и два магазинчика, где продают сигареты и алкоголь без наценки. Боже, храни короля. И храни Гибралтар, жемчужину Короны. Ассан Писарро, Бейтман и Гамбаро ждут в конторе Отдела, напротив Трафальгарского кладбища. Кампелло созвал их в ранний час; и они подчинились — за те-то деньги, что им платят. Они в зале для заседаний; на столе пустые кофейные и чайные чашки, стеклянный стакан с карандашами, пепельница с логотипом ресторана «Белая лошадь», полная окурков, и блокнот. На стене — портреты Георга VI в адмиральском мундире и Черчилля, обещающего кровь, пот и слезы. — Откройте окно, дышать нечем. Они исполняют приказ. Все трое стоят навытяжку. Когда усаживаются, Кампелло их информирует.