Маццантини энергично кивает, тоже глядя на мыс Гибралтар. — И не говори, Дженна. Даже круче многих мужиков, которых я знаю. — Вот так сюрприз. Проходи, пожалуйста. Иди скорей сюда. Отец крепко обнимает Елену, но она едва отвечает. Мануэль Арбуэс никогда не был щедр на объятия, но, возможно, возраст и разлука с дочерью что-то в нем поменяли. Изменили некоторые его позиции. — Сколько же ты не приезжала? Год? — Больше. — Боже ты мой! Время-то как летит. Она снимает плащ и проходит по коридору, заставленному стеллажами с книгами. Пахнет затхлостью, теплом от грелки для ног под столом и старой бумагой. В окно маленького кабинета проникает угасающий свет, освещая книги, пишущую машинку в окружении тетрадей и папок, гравюры на стенах с изображением классических сцен: суд Париса, Приам, умоляющий Ахилла о сострадании, Эней, покидающий Трою. «Una salus victis nullam sperare salutem»[33]. — Что ты делаешь в Малаге? — Ничего особенного. Я здесь по работе. И решила тебя навестить. Правда только последнее. Ей хватило времени поразмыслить, пока она три часа ехала на автобусе из Сан-Роке, и, хотя на коленях лежала книга, Елена в нее почти не заглядывала. Она смотрела в окно на изгибы извилистой дороги, что вилась между горами и морем, на разрушенные сторожевые вышки, усеявшие обломками высокие прибрежные скалы, на белые домики Эстепоны и Марбельи за эвкалиптами по обочинам. Хватило времени обдумать, почему она решила съездить к отцу именно сейчас. И для чего именно сейчас возвращается в пещеру Циклопа. В брюхо деревянного коня, погубившего Трою. — А мне и угостить-то тебя нечем. Разве что москатель. — Не беспокойся. — Сварить кофе?.. У меня есть нечто почти похожее на настоящий кофе — по крайней мере, его можно пить. — Это не важно. Я ничего не хочу. Отцу неловко, даже больше, чем ей. Его смущает их застарелое взаимное молчание. Ни бурная дискуссия, ни глубокий кризис ни разу не нарушили этот долгий мертвый сезон. В последнем разговоре Елена была жестока с отцом; холодное прощание и затем пустота расстояния, редкие весточки. Равнодушие. Она поселилась в Пуэнте-Майорга, чтобы никогда не возвращаться домой, а он продолжал корпеть над своими книгами и записями, старый профессор без учеников: жалкие частные уроки, переводы греческих и римских классиков, никому не известных, не нужных и не публикуемых. Ты должен был бороться, сказала она, когда в последний раз стояла на пороге перед тем, как уйти. Или хотя бы остаться и бросить вызов судьбе, как это сделали другие. Ты должен был сражаться и умереть, вместо того чтобы три года укрываться на Гибралтаре и вернуться, поджав хвост, благоговея перед теми, кто даровал тебе жизнь и свободу среди кладбищ, где упокоились те, кто лучше тебя. Тебя приговорили к жалкому, бесцветному существованию. Все это она сказала отцу в последний день перед уходом. Когда я была ребенком, ты, отец, занимался со мной и одновременно из-за моего плеча выправлял перевод второго тома «Энеиды». Долой родственные связи, долой оружие, долой богов. У последнего края единственное спасение побежденных — не думать о спасении. Отец стоит и смотрит на нее в нерешительности. Елена знает: он все помнит не хуже нее. Каждый жест и каждое слово. Бывает, долгое молчание лишь укрепляет память. — Садись, прошу тебя. Они садятся друг напротив друга. Он очень постарел, замечает она. Совсем дряхлый и неухоженный. Вельветовые брюки, тапочки, старая фланелевая рубашка только усугубляют это впечатление. На щеках, не бритых уже, наверное, пару дней, виднеется седая щетина. Мне хотелось бы почувствовать сострадание, думает она. — Как ты живешь, дочка? Дочка. Слово озадачивает ее. Он никогда раньше так ее не называл. Всегда только Елена, Еленита. А сейчас уже не решается. Слово «дочка» он хранил для незнакомки. — У меня все хорошо. В книжном магазине дела идут. — Я рад. — Спасибо. Он разглядывает ее внимательно, но все еще удивленно. — Это странно. — Что тебе кажется странным? — Что ты здесь. И хочешь меня видеть. — Почему это странно? — Даже не знаю. Когда мы виделись последний раз… То есть когда ты ушла, я хотел сказать. — Ты думал, я никогда больше не приду? — Да, пожалуй. — Я и сама так думала. На книжном стеллаже стоят две фотографии в рамках. На одной мать Елены держит ее на руках; улыбка у матери грустная, как предчувствие. На другой — Елена в день своей свадьбы: в атласном белом платье, под руку со статным офицером торгового флота. Такая же фотография есть у нее дома в Пуэнте-Майорга. Отец перехватывает ее взгляд. — Это был хороший человек, — замечает он. — И мне нравился. Жаль, что так вышло. Ты и сама знаешь. Она слушает, поджав губы. Отец упирает руки в колени и слегка подается вперед, пытаясь найти слова, которые заполнят молчание. — Ты все так же одна? — Да. На его лице появляется подобие улыбки, но быстро исчезает. — Не пойму. Ты еще молода. В твоем возрасте ты бы должна… Ее взгляд заставляет его умолкнуть. — У тебя все в порядке? — спрашивает она в свою очередь. — Деньги, которые ты мне высылаешь, очень помогают. Частные уроки и переиздания старых переводов не так уж часты, но что-то все-таки бывает… В «Аустрале» переиздали мой «Анабасис». — Я знаю. Он есть у меня в магазине. — Сколько-нибудь мне заплатят, я думаю. Я подал заявление. И снова долгое, неловкое молчание. — Над чем работаешь сейчас? — спрашивает Елена. — Антология древнегреческой лирики. Отдельные фрагменты, среди них редкие. — Может, опубликуют. — Как знать… Так ты по-прежнему одна, — повторяет он. — Или нет?.. Елена встает, и отец поднимается вслед за ней. — У меня дела. Я только на минуту — повидать тебя. — Для чего ты приезжала? Она подходит к стеллажам и смотрит на полки с книгами. На одной стоят все вместе старые учебники ее студенческой поры: греческая грамматика, антология древнеримской литературы. Медленно протянув руку, не без колебаний, готовая в любой момент изменить свое намерение и еще не успев его осмыслить, она берет свою «Одиссею» с пометками карандашом и вспоминает, листая страницы. Гекзаметры хранят помеченные ее рукой цезуры и диерезы[34]. — Я кое-что собираюсь сделать, — говорит она. — Вернее, должна сделать. — Я могу тебе чем-то помочь? — Отчасти ты уже помог. Ты научил меня любить героев. Она возвращает книгу на место и смотрит прямо в глаза озадаченному отцу. — Если бы не ты, я бы, наверное, никогда их так не зауважала, — добавляет она. — Вряд ли я… — О-о, это так и есть. Может, ты и сам одно время им был, пока в нашей Трое не начался пожар. Ты нашептывал мне греческие и латинские склонения, одновременно пытаясь расшифровать Гомера и Вергилия: «Поведай, о муза, о муже достоинств бессчетных, что странствует долгое время…» — Про слово «достоинство» я помню. В переводе ты предпочитала его. — Он улыбается в надежде позабавить дочь. — Я больше склонялся к слову «способность», помнишь?.. «…О муже способностей разных». — Твой перевод мне всегда казался несколько вялым. Даже посредственным. Получалось, вместо того чтобы стать мудрым и опасным, Улисс превращался в обычного проныру, в какого-то сутягу, почти труса. Отец с грустью подтверждает: — Да, ты тогда так и говорила. — Так я думаю и сейчас. Несколько секунд она раздумывает, предчувствуя жесткий вывод, который вертится на языке.