— Вы о чем? — сухо спросила Елена. Я притворился, что не заметил такой интонации. В любом случае у меня, возможно, другого шанса не будет, подумал я. И я ничего не теряю, попытавшись. — Подвергать себя такой опасности, — ответил я. — Работать на них. Казалось, она задумалась, а может, просто искала способ повежливей выпроводить меня из дома. — Думаю, ваша концепция ошибочна, — сказала она наконец. — Я никогда не работала на них. — Но Тезео Ломбардо… — Тезео был моим мужем. Я была в него влюблена, но это другая история. Остальное касается только меня. Это прозвучало резко, почти грубо и дальнейших обсуждений явно не предполагало. Елена стояла у самых дверей, как бы предлагая мне удалиться. Я обернул шарф вокруг шеи, застегнул пальто и вышел на улицу. Она тоже вышла и закрыла дверь на ключ. — Тут есть одна небольшая траттория, где я обычно обедаю, — вдруг сказала она. — Недалеко, на молу Дзаттере. — Позвольте проводить вас. — Пожалуйста. Мы шли, почти не разговаривая, под лучами солнца, отражавшегося в каналах и едва согревавшего старые камни. Она то и дело натягивала поводок, придерживая Гамму, и прикрывала глаза от солнечного света, а я тайком наблюдал за ней. Морщинки избороздили ее лицо вокруг век и линии рта, но я представлял себе, что их нет, пытаясь увидеть, какой она была несколько десятилетий назад. Мне хотелось как можно ближе подойти к образу женщины двадцати семи лет, которая нашла на берегу мужчину, лежавшего без сознания, и случилось это в разгар войны, а закончилось тем, что она стала его женой. И последовала за ним в Венецию, за новой жизнью, взяв себе новое имя. — У вас были дети? — вдруг спросил я. До той минуты мне не приходило в голову поинтересоваться. — Да, сын… Он импресарио и работает в Милане. — А внуки у вас есть? — Двое. У пристани она показала на старинный навес из потемневших досок, а на другой стороне канала, вдоль которого мы шли, другой такой же, но из грубой черепицы. Перед нами было две гондолы: одна пришвартована к деревянному столбу, другая вытащена из воды на деревянный настил поверх песчаного откоса. — Сначала это все принадлежало деду, потом отцу Тезео. Он здесь и вырос. — И до сих пор это собственность семьи? — Муж продал ее в шестидесятых, когда его отец умер. Траттория называлась «Алле Дзаттере» — маленькое заведение, где подавали пасту и пиццу, четыре столика внутри, два снаружи и кухня, вся на виду; позднее эта траттория закрылась на несколько лет, а потом открылась снова, но уже в другом месте и в другом стиле. Мы сидели у самого входа, на солнышке, привязав собачий поводок к ножке стула. Заказали спагетти с боттаргой[28] и вино из Пьемонта. Обедали, глядя на большие корабли, которые проходили по каналу. — Почему вы на это пошли? — решился повторить я. — Если вы думаете, что это было самопожертвование юной влюбленной, можете выкинуть это из головы. — Вообще-то у меня нет конкретной идеи. — Тем лучше… Не сомневаюсь, есть много женщин, способных и на такое, и на гораздо большее. В том числе бросаться ради любви в невероятные и даже героические приключения. Но это не мой случай. Она посмотрела в направлении острова Джудекка, отделенного от нас широким каналом. Провела ладонью по лбу, словно пытаясь оживить воспоминания или найти слова, чтобы их выразить. — Все куда прозаичнее, — сказала она. — Проще, чем вы себе представляете. И длилось всего несколько дней. Вот тогда Елена Арбуэс и рассказала мне, что произошло в Масалькивире: безжалостная бомбардировка порта англичанами после франко-германского перемирия в 1940 году, потопленные французские корабли, попавшее под бомбы торговое судно и восемь человек с «Монтеарагона», которые пополнили список из 1297 погибших испанцев и 351 раненого француза. Она рассказывала спокойно, монотонно, без всякого пафоса. Она давно с этим примирилась. Я слушал ее, оцепенев. — Вы это сделали из мести? — спросил я, когда она умолкла. Она немного поразмыслила. — Не думаю, что это подходящее слово, — ответила она. Прозвучало искренне. Она наклонилась погладить собаку. — Вначале, возможно, да. В какой-то момент я так думала… Но сейчас, со временем, я понимаю, что нет. На самом деле я никому не собиралась мстить. Она приподняла руки, словно показывая, сколько весит все то, что нас окружает. Весь мир и вся жизнь. — Равновесие, понимаете?.. Способ выровнять чаши весов. Она подержала ладони над столом, будто эти самые чаши, потом опустила — медленно и, показалось мне, устало. — Я не могла пройти через это и сидеть сложа руки, — продолжала она после паузы. — И это их высокомерие… Она умолкла, видимо, решив не продолжать. — Британское? — уточнил я. От солнечного света ее зрачки сузились и застыли крошечными черными камешками. И неожиданно это сияние показалось мне молодым и опасным. — Вам не выпало видеть, как военные корабли ходят по бухте, как по двору собственного дома… Как солдаты, пьяные до животного состояния, переходят на нашу сторону границы в поисках свежей плоти — вдов с детьми, которым нечего есть, и жен тех, кого Франко бросил в тюрьму. Последствием Гражданской войны был голод, и они им пользовались. Совращали и покупали всех и вся. Она остановилась, засомневавшись: — Не знаю, понимаете ли вы. — Более или менее. Она смотрела на меня, словно прикидывая, достоин ли я дослушать ее исповедь. — Вы читали «Илиаду»? Я смущенно кивнул, не понимая, к чему она клонит. — Я хотела увидеть, как они истекают кровью, хоть немного, — продолжила она. — Хотела внести свою лепту. Уйти от пассивной роли женщины, ожидающей у очага, пока мужчины сводят счеты с Историей… Мне не хотелось наблюдать ни с далеких равнин, ни с высоких стен Трои: я тоже хотела поджигать черные корабли, выброшенные на берег. Она снова погладила Гамму: — Очаг у меня был тогда относительный. Дом, собака, книжный магазин. Она вдруг рассмеялась и сразу помолодела на несколько лет. — Мне особо нечего было терять. И она надолго замолчала, продолжая улыбаться, глядя на трансатлантический лайнер, что медленно шел по каналу. — Знамена для меня никогда ничего не значили, — добавила она наконец. — Однако по странному стечению обстоятельств человек, которого я нашла на берегу, появился в нужный момент… И это правда, я была в него влюблена. Но прежде я обратила его в свое знамя. У входа в отель колышутся от восточного ветра пальмы и бугевиллеи, Елена проходит мимо них и улыбается портье; тот стоит в мундире перед портиком и в ответ на ее улыбку прикладывает руку к козырьку фуражки. В отеле «Королева Кристина» организован коктейль — день и час встречи выбраны не случайно; вестибюль и гостиная бурлят людьми: добропорядочное общество Альхесираса, консулы, морские агенты, всевозможные гости. Они говорят на разных языках, сеньоры одеты в элегантные наряды, попадаются мужчины в военной форме, и Елена невольно спрашивает себя, сколько сотрудников секретных служб, испанских и иностранных, среди этих благородных господ, сколько шпионов и информаторов. Чтобы пройти, не привлекая внимания, она одета соответственно: платье из набивного шелка приглушенных тонов, туфли на каблуке — не слишком высоком, учитывая ее рост, — волосы струятся легкой волной. Макияж почти незаметен: неяркая губная помада и светлые тени на веках. Елена ничем не отличается от других женщин: одни болтают с бокалом шампанского в руке, другие сидят на диванах, обитых атласом цвета мальвы, и слушают, как под застекленной аркой, выходящей в сад, небольшой оркестр исполняет одно болеро за другим. Перекинув через руку плащ, стараясь выглядеть как можно естественнее, Елена пересекает гостиную и, открыв сумочку, делает вид, что ищет ключ от своего номера, затем проходит мимо лифтов к лестнице, без колебаний поднимается на второй этаж и оказывается в коридоре, устланном ковром. Только там она наконец останавливается на минуту, чтобы успокоить бьющееся сердце. Потом делает несколько глубоких вдохов и идет дальше, до номера 246. В просторной комнате двое мужчин. Один — Тезео Ломбардо, он открывает Елене дверь. Другой, сидя на кровати, говорит по телефону, но, увидев Елену, вешает трубку и встает. Это высокий блондин с приятными чертами лица. В соответствии с атмосферой, царящей внизу, оба в пиджаках и галстуках. — Для меня честь познакомиться с вами, — говорит высокий блондин. Елена не отвечает. Они стоят и смотрят друг на друга. Ни пожатия рук, ни улыбок. В номере пахнет сигаретным дымом — в пепельнице четыре окурка, — а через застекленные двери, что выходят на террасу, виднеются бухта и далекие очертания Пеньона. — Спасибо, что вы пришли. Это тоже произносит блондин, и его слова звучат торжественно. У него хороший испанский язык. Ему слегка неловко, и даже Ломбардо, похоже, не слишком уверен в себе. — И кто мы такие? — спокойно спрашивает Елена. На лице блондина появляется одобрительное выражение. В голубых глазах блестят искорки признания. У него внешность артиста кино, думает Елена. Он похож на одного итальянца, Амедео Надзари, который, в свою очередь, немного напоминает Эррола Флинна. — Можете звать меня Ортега, — говорит он. — Вполне подходящее имя, если не возражаете. — У меня нет причин для возражений, — отвечает она. — Вы согласны, если мы будем называть вас Марией?.. Это для вашей безопасности. — Мне это не важно.